– Я бы этих чморей, хоть патрульных, хоть ментов, что до Мухи докопались, враз бы уделал. А эта сучка? – Леха тыкает пальцем в строку письма, где написано, как Мухе отворот дали. – Да она просто б…дь!
– Товарищ гвардии младший сержант! – насмешливо и намеренно строго повышая голос, говорю я Лехе. – Прекратите употреблять неуставные выражения. Вы какой пример подчиненным подаете?
– А ты, товарищ командир третьего взвода, уже совсем охренел? – в том же тоне отвечает Леха, легонько толкает меня кулаком в грудь и заливается смехом.
Да, представьте себе, я уже командир третьего взвода и младший сержант. Это я-то, вечный военный залетчик и пожизненный раздолбай. Забавно, но не смешно.
– Принимай третий взвод, – месяц назад недовольно приказал мне Петровский. Он теперь старший лейтенант и командир второй роты.
– Ты, Саша, чокнулся? – возмутился я. – Какой из меня, на хер, командир?
– Сам знаю, что никакой, – как от нашатырного спирта, морщит лицо Петровский и мрачно спрашивает: – А из кого мне выбирать? Кто у нас остался?
Все, кто остался, все командирами стали. Хохол принял первый взвод, Владик – второй, вернувшийся из госпиталя Мишка – четвертый, Леха – командир отделения ПКМ, переведенный к нам из третьей роты Жорик принял два расчета отделения АГС. Я все в третьем взводе числился. Да выбора у нового ротного не было.
Надо служить, надо обучать пополнение, и нечего тут выделываться, товарищ солдат. Тебя учили? Вот и ты начинай! Видали такого? Не хочет он, видите ли, за них отвечать!? А тебя никто и не спрашивает. Присвоить звание младшего сержанта, назначить на должность заместителя командира взвода, обязать исполнять обязанности командира взвода. Вы, товарищ младший сержант, поняли приказ? Вот и выполняйте!
Есть! Выполняю! И вот стоят в строю перед нами вновь прибывшие солдаты, совсем еще детишки. Три недели назад их призвали в армию, только три недели отслужили они на нашей базе в Союзе, в городе Чирчик. И вот: «Здравствуй, Афган. А какая ты, война, а правда, что тут и убить могут?» Запуганные, жмутся на холодном ветру, тонкими шеями вертят: «Это куда ж мы попали?!»
А попали вы, детишки, в славную 56-ю гвардейскую отдельную десантно-штурмовую бригаду. Разряженный горный воздух, дырявые палатки, вместо еды – помои и пятьдесят километров до границы с Пакистаном.
Не ссыте, пацаны, не все так страшно, как кажется, а как выжить и воевать – мы вас научим, нас же научили.
– Товарищи гвардейцы! – Это ротный приветственную речь толкать начал, а у самого слюни кипят, вот-вот закапают.
Вместе с солдатами прибыли по замене и новые офицеры, эти в строй не встали, а сразу отправились в офицерскую палатку, чемоданы распаковывать, угощение готовить. Известное дело, служба офицера на новом месте с бутылки начинается. А они еще и жратвы с собой привезли, домашней, не казенной.
Смотрит старший лейтенант Петровский на вновь прибывших гвардейцев-десантников – и уже не слюни изо рта, а слезы из глаз у него закапать готовы. Понятно нам, почему он зарыдать готов: ну как же мы с этими детьми воевать-то будем? Их же в первом бою поубивают!
– В общем, – быстро комкает ротный вступительную речь, – сержанты вам все объяснят. Разойдись!
Смешались, отарой готовы разбежаться по ротным палаткам новые бойцы. Да разве это дело? Ну, блин, мы вам сейчас покажем, чьи команды в первую очередь выполнять надо.
– Куда?! Под такую твою мать! – ору я на детей, и голосок-то командный у меня невесть откуда прорезался, рядом другие сержанты зарычали каждый своему взводу:
– А ну в строй! Команда «разойдись» для нас, а ваше дело – наши приказы выполнять! Смирно! Так вас и разэтак!
Вот с такого отеческого приветствия подчиненным, полного доброжелательства и заботы об их благе, и началась моя новая командирская служба. А задатки у ребятишек хорошие оказались, каждый по бутылке водки привез да харчей из маминых посылок захватил. Очень хорошо, товарищи десантники. Молодцы! Сразу видно, будет из вас толк.
Вечером Петровский зашел в палатку проверить, как его новые подчиненные устроились, не обижают ли их вновь назначенные сержанты. Новые бойцы второй роты, построенные у коек, слушают лекцию о том, как надо жить и служить в нашем подразделении. Привезенная ими и поднесенная нам водка уже выпита. Тональность лекции и выражения в полном объеме соответствуют количеству выпитого. Мат такой стоит, хоть святых выноси, а святых-то у нас сроду и не было. Заходит командир роты:
– Ро-о-ота! Смирно! – раскатисто командую я и, заметив, что один воин недостаточно вытянулся, добавляю: – Я кому сказал: смирно?! Ты чем слушаешь? Так тебя и разэтак! – А потом докладываю Петровскому: – Товарищ старший лейтенант, личный состав налицо, отсутствующих нет, в наряде по роте три человека, происшествий нет, перед отбоем личный состав слушает лекцию по истории части.
– Я стоял у входа две минуты и слышал вашу лекцию, товарищ младший сержант, – холодно говорит мне Сашка Петровский и бесстрастно разглядывает пьяных сержантов-дембелей и стоящих у коек запуганных пацанов.
– Рота! – чуть повышает голос офицер, требуя полного и безусловного внимания, и миг спустя коротко командует: – Отбой!
Счастливые, что им удалось не дослушать боевую историю нашей части, шустро попрыгали в кровати бойцы, каждый тощим одеяльцем с головой накрылся, так смешно, прямо как в детстве: «Меня не трогать, я в домике».
– Я вам запрещаю сегодня ночью поднимать личный состав, – понизив голос, обращается к сержантам Петровский и интересуется: – Вы меня поняли?!
Поняли, кивают головами добре выпившие и красные от алкоголя сержанты. Очень хорошо все поняли, товарищ старший лейтенант, уж кто-кто, а ты имеешь полное право не только командовать, но и точно без всяких проверок знать: твой приказ исполнят.
– Выйди на улицу, – приказывает мне ротный.
Накидываю на плечи бушлат и выхожу, у входа в палатку, весь замерзший, несет службу вооруженный автоматом дневальный.
Через минуту выходит Петровский, движением руки отправляет дневального погреться у печки в палатке и говорит мне:
– Ты следи за своими выражениями, – как-то неуверенно, не приказывает, а просит меня Сашка. – У тебя же один мат из пасти хлещет.
– Можешь меня разжаловать, – полный хмельной обиды, упорно возражаю я командиру, – но я по-другому командовать не могу.
– Я же могу! – попрекает меня командир роты.
Смотрю на него и в который раз удивляюсь, как он вообще умудряется не просто добросовестно исполнять свои обязанности, а отлично служить, при этом совсем редко пить и почти не употреблять при отдаче приказов не идущих к службе окончаний. Хотя как раз сегодня от него чуток попахивает водочкой, небось, с новыми офицерами за знакомство выпил. Ну что ж, если за знакомство, то в армии это дело святое.
– Не все же такие, как ты, – покоробленный его культурой, я отвожу взгляд и вижу, как заметает снег через незакрытый дневальным полог прямо в палатку, машинально и совершенно бескультурно отмечаю: – Надо дневальному п…лей отвесить, он же нам все помещение выстудит.
– Эх ты, матерщинник, – тяжко вздыхает Петровский и, вспомнив давний разговор о том, кто кем хочет стать после службы, попрекает меня: – А еще на историка хочешь пойти учиться…
СССР. 1983 год. Исторический факультет провинциального института
Обшарпанная, давно не ремонтированная аудитория. Гипсовые копии бюстов античных героев, давно слепы их глаза. Запыленным, давно не вытираемым тряпкой героям уже все равно, что о них скажут нерадивые студенты. А у нас семинар по истории древнего мира, тема: греко-персидские войны.
Эпитафией греческого поэта Симонида Кеосского, высеченной на памятнике спартанцам, которые погибли в битве при Фермопилах, я закончил свою часть выступления на семинаре.
Мои сокурсники вышли из летаргического оцепенения и с явным облегчением вздохнули, учебное время закончилось, пора бы и на перерыв.
– Прошу вас зайти на кафедру, – крайне сухо обратился ко мне в конце семинара заведующий кафедрой истории древнего мира, кандидат исторических наук, доцент Курбанов, невысокий, жилистый, средних лет мужчина.
У доцента Алексея Владимировича Курбанова среди студентов и преподавателей была репутация язвительного зануды, и вызов к нему для беседы не сулил ничего хорошего. Хотя мне-то чего бояться? Историю древнего мира я знал на твердое «три», потому как на «хорошо» ее знал только Курбанов, а на «отлично» только Господь. Лекций я не пропускал, на семинарах активно работал, потому, не особенно волнуясь, я вошел в маленький, заваленный картами и античными портретами кабинет и выжидательно уставился на Курбанова.
– Э-э-э… – против обыкновения смущенно протянул сидящий за столом доцент и предложил: – Присаживайтесь.
– Э-э-э… – против обыкновения смущенно протянул сидящий за столом доцент и предложил: – Присаживайтесь.
Молча сажусь на неудобный расшатанный канцелярский стул и жду, чем же меня огорошит Курбанов, какую такую язвительную пакость он для меня приберег.
– Понимаете, – начал Алексей Владимирович, – у меня глава в диссертации ну никак не идет, мне не хватает фактического материала. Вот вы не могли бы мне помочь?
Конечно, я всегда был о себе чрезмерно высокого мнения, но не настолько, совсем не настолько, чтобы предполагать, что я могу дать заведующему кафедрой истории древнего мира Курбанову фактический материал для написания главы в докторской диссертации. В недоумении поднимаю брови и жду объяснений.
– Скажите, вот вам известно, – уже без смущения, напористым баритоном совершенно уверенно заговорил доцент, – что войско Александра Македонского проходило по тем географическим районам, где сейчас находится Афганистан?
– Допустим, – крайне осторожно и ерзая на неудобном стуле, ответил я и с наигранной тревогой поклялся: – Даю вам честное слово, что в то время я в Афганистане не был и с македонской фалангой не сталкивался.
– Э-э-э… – сбился с лекционного тона Курбанов. – Я совсем не об этом.
– Следов эллинской цивилизации я там тоже не наблюдал, – твердо заверил я его и с серьезной миной, чуть понизив голос, доложил: – Раскопки, которые я там проводил, результата не дали.
– Вы вели раскопки? – изумился Курбанов.
– Постоянно окопы копали, – подтвердил я и засмеялся.
– Избавьте меня от вашего убогого юмора, – рассердился Алексей Владимирович. – Мне надо понять, как ощущает себя человек на войне. Вы там были, возможно, в тех же местах, что и македонцы. Вот и расскажите, что чувствует воин в горах при вооруженном столкновении с противником. Человеческая природа почти не изменилась, и эмоциональные переживания нашего времени от эмоций людей эллинской цивилизации существенно не отличаются. Ну-с, любезный, я вас слушаю.
Тон доцента меня покоробил. Желания выворачиваться наизнанку не было, и я, рассматривая морщинистое лицо Курбанова, стал подыскивать деликатную форму отказа.
– Это не праздное любопытство, – заметив мое замешательство, чуть повысил голос заведующий кафедрой, – а научный интерес.
Хочешь послушать? Свербит научный интерес? Ну если только ради божественной Клио, то заполучи рассказик:
– Это было в горах, тех самых горах, чьи камни еще помнят воинственные крики бойцов македонской фаланги, – с трагическим видом и с волнением в голосе заговорил я. – Наша группа залегла под ожесточенным огнем противника, пули свистели, гранаты рвались, а нас было так мало. Я лежал в окопе, жаркое и такое яркое солнце било мне в глаза и, истекая едким соленым потом, я думал: «Боже мой! Какая скукотища! Я же тут до вечера совсем от тоски охренею. А вот интересно, нам пожрать сегодня ночью подвезут?» Еще ужасно хотелось ссать, но вставать было опасно, и я гадал что лучше: обоссаться прямо в окопе, или встать и с криком «За родину!» первым броситься в атаку, в надежде добежать живым до укрытия и опорожнить мочевой пузырь.
– И как же вы поступили? – заметно растерялся Курбанов. – Пошли в атаку?
– Это было бы очень глупо, – вздохнул я и признался: – Пришлось снять каску и поссать в нее, потом содержимое вылил за бруствер. Воняло, конечно, но лучше нюхать вонь мочи, чем получить пулю и отъехать в худшем случае в госпиталь, в лучшем – на небеса.
– Вы надо мной издеваетесь? – покраснел от злости Курбанов.
– Ничуть, – пожал я плечами, а старый стул подтверждающее заскрипел, – вы спрашиваете, что чувствует воин в бою, я вам отвечаю.
– Этого не может быть, – категорично заявил зав. кафедрой.
– Очень даже может, – возразил я. – Пуляли по нам издалека, осколки гранат до нас тем более не долетали, и почему «духи» их бросали, одному только Аллаху известно. Огонь противник вел бестолковый, а в одиночном окопе, да еще почти без движения, долго лежать неудобно, да и постыло. Вот потому-то и скучновато было. Мы второй день не ели и думали только о том, как бы пожрать. А уж насчет физиологической надобности, то организму все равно – есть война, нет войны, или исхитрись опорожниться, или прямо в штаны наваляешь. Как видите, все просто.
Курбанов в сомнении жевал губами и с негодованием смотрел на меня. Сам он в армии не служил, к эллинам испытывал чувство, близкое к благоговению, но, будучи ученым, признавал – им тоже надо было сикать и какать.
– Допустим, – нехотя признал он за мной, а заодно и за гоплитами македонской фаланги, право желать есть, а затем и выбрасывать переработанные остатки пищи и воды. – Допустим, – повторил он и предпринял новую попытку: – Но не всегда же вы хотели есть и все такое. А вот что вы чувствовали, сходясь с врагом лицом к лицу, чувствуя его дыхание и видя его оскаленное и напряженное лицо. Помните, как у Чосера: «Копье вонзилось в плоть и, задрожав, застыло»?
– В современном бою до рукопашной дело не доходит, а если и дошло, значит, командир просто болван, – с явной скукой в голосе разочаровал я доцента. – Что до македонских воинов, то когда они в тяжелых доспехах и с холодным оружием в руках, голодные, усталые, вшивые, перли по горам, то наверняка думали: «О боги! Как же нас зае…ла эта служба!»
– Не получается у нас беседа, – мрачно заметил Курбанов, и я с тревогой ждал продолжения его речи – ну что-то вроде того, какие серьезные проблемы будут у меня на его экзамене и в дальнейшей учебе.
Курбанов молча встал из-за стола, подошел к шкафу с наглядными пособиями и стал в нем рыться. За ворохом карт он нашел бутылку коньяка и выставил ее на стол, из выдвижного ящика стола вытащил плитку шоколада, погремел посудой в тумбочке и достал два граненых стакана.
– Надеюсь, вы пьете? – с сарказмом осведомился он.
– Если вы по примеру эллинов будете разбавлять вино водой, то нет.
Хмыкнув, Курбанов разлил по стаканам коньяк. Пренебрегая условностями вроде тостов и пожеланий, доцент затаил дыхание и, демонстрируя отменную сноровку, одним глотком выпил полстакана янтарной жидкости, выдохнул и закусил долькой шоколада. Я тоже показал, что уж чего-чего, а пить-то я умею. Не медля, Алексей Владимирович уверенно разлил по второй.
– Голодные, усталые, вшивые воины Александра Македонского, мечтающие вернуться домой, а не дойти до края ойкумены, – заговорил порозовевший и успокоившийся Курбанов и спросил: – А о чем думали вы?
– О том же, – разглядывая яркую празднично-радостную этикетку бутылки молдавского коньяка, ответил я. – У любого солдата мысли одни, и без разницы, в каком строю он стоит – в фаланге или в стрелковой цепи. Очень быстро понимаешь, что война – это просто дерьмо. И хочется быстрее вернуться домой и очиститься от всего этого.
– Ну-ка об этом и расскажите, – опять оживившись, попросил Алексей Владимирович и пояснил: – При написании работы мне очень важно знать, что думает простой воин, почему идет в бой, зачем бунтует, в чем подлинная причина того, что одни бегут, а другие побеждают. Мне надо поймать эмоциональную волну войны, только тогда диссертация всеми красками заиграет, пусть от нее пахнет потом, мочой и кровью, а не академической скукой.
И я стал рассказывать, чего ломаться-то, меня же по делу спрашивают. Мы, солдаты, по истории только безликими тенями проходим – в строю фаланги, легиона, полка, армии, ополчения. Редко кого из нас по имени упомянут. Что ты чувствуешь, солдат? Да какая разница! Главное, что чувствует и думает тот, который приказал тебе идти убивать и умирать, это его имя запомнят потомки. А ты тенью останешься.
– А вот вы, – в конце рассказа въедливо стал уточнять доцент Курбанов, – часто в повествовании употребляете неакадемические термины, такие как «зае…ли, пи…сы, на х…й», и многочисленные производные от этих слов. Эти выражения несут эротический подтекст?
Бутылка давно пуста, шоколад съеден, за окнами кафедры уже стемнело, вечер. В кабинете горит электрический свет и сильно накурено, это я смолил сигареты, некурящий Алексей Владимирович, воздерживаясь от замечаний, терпел.
– Вовсе нет! – возмутился я и двинул кулаком по столу, подпрыгнув, звякнули пустые стаканы. – Просто без этих слов вы никогда не настроитесь на эмоциональную волну войны. Небось, в бою, эллины тоже не стопами и ямбами говорили. Не знаю, как на древнегреческом звучит «е… вашу мать», но или это выражение, или его аналог они точно использовали хоть при Марафоне, хоть при Фермопилах, – и хрипловато засмеялся, представив, как и в каких выражениях царь Леонид отдавал в бою команды своим спартанцам.
– А можно подумать, что при отсутствии женщин, вы, так сказать… – усмехнулся выпивший и заметно захмелевший Курбанов. – По примеру эллинов…
Откровенно говоря, для меня, когда я стал изучать историю, было очень большой неожиданностью узнать из первоисточников, что многие античные герои были… ну как бы это помягче сказать… ну, наверно, так: они были ситуационными бисексуалами. Если попроще, то откровенными пидорасами.