Живу без изысков, без искушений… И счастлива! Пейзанка, крестьянка, животновод. И мне хорошо!»
Ольга ощущала себя такой счастливой, что самой становилось порой страшновато. С мужем было полное взаимопонимание. Полнейшее! Они совпадали во всем: во всех своих пристрастиях и привычках, во всех своих желаниях и мечтах. Они могли разговаривать до бесконечности, обсуждая свои дела и планы. «Единомышленники» – вот как они называли себя.
В Польше у Матеуша оставалась прежняя семья – бывшая жена и дочь.
Пару раз они приезжали на ферму – погостить. Жена, славная женщина, с Ольгой подружились. С дочкой Грасей – смешливой толстушкой – тоже все было прекрасно. И в какой-то момент двадцатилетняя Грася, большая любительница вольной жизни, переехала к ним.
Теперь Ольге было полегче: толковая Грася, с поварским образованием, взяла на себя кухонные хлопоты.
Готовила она профессионально, с ресторанным размахом: бигос – тушеная капуста с колбасками и грибами – бадья, флаки (говяжьи рубцы) – ведро, кашанка (кусочки колбасы с гречкой) – поднос, а маковец – пирог с перемолотым маком – на полстола.
– Ты, златко, поправилась! Налилась! Просто уродой стала! Поешь еще наличников! Костку! – говорила довольная Грася, поглядывая на немного располневшую Ольгу.
Ольга смеялась: «урода» по-польски значит «красавица», «наличники» – это «блины». А «костка» – не кость, а «кусочек».
Жизнь с приездом Граси как-то оживилась и стала еще веселее.
Через четыре года такой жизни на ферме Ольга однажды поняла, что беременна. Это открытие ее ошарашило. Грася смеялась: «А что тут такого? Ты что, не знала, откуда берутся дети?»
Да нет, знала, конечно. Только вот… Так долго ничего не происходило, что Ольга решила: «Ну все, не судьба…» Да и лет ей уже было прилично – хорошо за тридцать, уже почти сорок. Почти одиннадцать лет прошло со дня ее приезда в Америку.
Было страшновато: возраст, привычки. Но Грася – родная, любимая Грася, ее поддержка и друг – убеждала Ольгу, что вместе они с этим «делом» прекрасно управятся.
Муж был тоже счастлив. Смотрел на Ольгу с какой-то затаенной нежностью и беспокойством.
В срок Ольга родила здоровую девочку – крепенькую пышку с темными и густыми волосиками.
Девочку назвали Антониной, в честь бабушки.
Каждый день, в шесть утра, коляска с Антониной уже стояла во дворе. И Грася забирала младенца, отпуская родителям пару часов счастливого и безмятежного, утреннего, самого сладкого сна.
Когда Тонечке исполнилось полтора года, Ольга вдруг сильно, до удивления, захотела в Москву.
Грася убедила Ольгу, что дома все будет нормально. Да и сомнений у Ольги не было: уж кому-кому, а Грасе доверить можно было все, включая малышку!
Собралась Ольга скоро. Купила билет без обратной даты и полетела.
Москву она не узнала. Совсем. Когда-то уезжала из темного, стылого города – без фонарей, без хороших дорог, без сверкающих огнями рекламы магазинов с переполненными прилавками, к чему она успела привыкнуть в Штатах.
В машине, по дороге из Шереметьева, Ольга все время вертела головой. Даже шея устала.
Город был статен, красив и ухожен. Ничуть не хуже, чем города европейские и американские. Чувствовалось, что Москва – центр Вселенной, ее ядро. По улицам шли красиво одетые, ухоженные женщины. Мимо проносились дорогие блестящие машины. Сверкали вывески ресторанов и кафе, магазинов…
Но это был уже не Ольгин город! Это был прекрасный, сверкающий, сытый и совсем незнакомый ей мир.
Мир, к которому еще надо было привыкнуть. А уж после оглушительной тишины ранчо и хрустального, как горная река, воздуха их «поместья»…
Москва Ольгу оглушила, прибила, потрясла. Обрадовала ли? Она сразу и не поняла. Растерялась.
Перед входом в подъезд, расплатившись с шофером, Ольга замерла.
В подъезде было все так же темновато: горела какая-то неяркая одинокая лампочка. Все так же попахивало тушеной капустой и мокрой мешковиной… Но эти запахи были уже не родными, а совсем чужими и неприятными.
Из квартиры, куда Ольга вошла осторожно, словно к чужим, тоже пахнуло нежитьем. Хотя Алка исправно прибиралась раз в год и даже к приезду подруги вымыла окна. Но долгое одиночество жилья ощущалось.
Ольга медленно разделась, осторожно прошлась по комнатам и села на диван. Вдруг навалилась такая усталость, которой она не знала давно.
Ее словно вытрясли, опустошили – до дна, до кишок.
Не раздеваясь, Ольга прилегла на диван и тут же уснула.
Проснулась она не скоро. За окном было темно. По стеклам стучал мелкий дождь. На кухонном столе аккуратной стопкой лежали квитанции за коммуналку – педантичная Алка сложила их в прозрачный пакетик.
Ольга грустно улыбнулась: так делала бабушка Тоня. Много лет назад… И именно в пакетик, не иначе! Никаких файлов и папок! Наш народ оставался верен привычкам. Это и тронуло Ольгу, и одновременно рассмешило.
В холодильнике лежали продукты: десяток яиц, кусок докторской колбасы, два свежих огурца, половинка бородинского хлеба и банка селедки. «Заботливая ты моя!» – улыбнулась Ольга.
И хлеб, и селедку, и родимую докторскую Ольга умяла с большим аппетитом.
Выпив чаю, она набрала Алкин номер. Решили, что встретятся завтра. Нет, послезавтра! Потому что назавтра у Ольги были дела.
В десять утра к подъезду подъехало такси. Учтивый шофер выскочил из машины и распахнул перед ней дверцу.
«Ого! – подумала Ольга, вспомнив прежних московских водил – хамоватых и наглых. – Значит, можем и так!»
У входа на кладбище Ольга купила цветы: любимые бабой Тоней оранжевые календулы, и белые розы – для мамы.
Там, на могиле, тоже все было в порядке. Милая Алка! Родная моя… Ольга заплакала и присела на маленькую скамеечку, любовно поставленную когда-то Степаном.
Сидела она долго, часа полтора. Разговаривала вслух – с мамой и бабушкой. Подробно рассказала им про свое житье-бытье. А про маленькую Тонечку – с особой тщательностью и всякими мелкими подробностями, интересными только самым близким людям. Рассказала про мужа, про любимую падчерицу. Про собак и хозяйство. Просила прощения. Очень просила. Долго гладила камень и их фотографии. Потом затворила калиточку и медленно пошла к выходу.
По дороге ее как прорвало – слезы катились градом и без остановки. Выливались из нее ручьем, рекой, морем. Ливнем и водопадом.
Казалось, из нее выплеснулась, прорвалась вся боль, вся ее тоска.
Ольге казалось, что внутри ничего не осталось – только звенящая и очищающая пустота, которая была ей, как ни странно, в облегчение, а не в страдание.
Ее отпустило. Наверное, так… Совсем отступило.
Шофер в черной фуражке с околышком тактично молчал.
Ольга попросила его проехать немного вперед.
А там… ничего не было! Совсем ничего! Ни старого серого, «пьяного» и некрашеного забора, ни ободранных, застиранных дождем объявлений, ни маленькой, почти незаметной «расхлябанной» калиточки в сад… В ее райский сад!
Не было и самого сада. Вместо него за новым чугунным и ровным забором простиралось разросшееся кладбище.
Чуть поодаль стояли вполне приличные строения с ровными вывесками: «Гранитная мастерская» и «Любые памятники на заказ».
На улице стояли образцы памятников – отполированные, различной формы и всевозможных цветов и размеров. Ждали своего заказчика и своего часа. Все было чисто, ухожено, вполне цивильно.
Девяностые канули в Лету, пришла пора нормального бизнеса. С человеческим лицом. Наверное, так? Все, конечно же, образовалось, распределилось. Все было как надо. И это правильно.
Ольга попросила водителя остановиться.
Она вылезла из машины и направилась к мастерской.
Милая женщина, приемщица, покачала головой:
– Нет, не знаю таких! Я здесь полгода всего…
И позвала старого мастера: «Может быть, он помнит? Петрович здесь с восьмидесятых!»
Вышел Петрович. Недовольный, что отвлекли от обеда. Выслушал Ольгу молча. Кивнул: «Помню Степана и всю его шайку!»
При этом улыбнулся, и вгляд Петровича сразу потеплел.
«Степы нет. Помер Степа. По-моему, в две тысячи втором. Ну, или в третьем. Не помню. Могила? Да, здесь. Пойдем покажу», – и он громко вздохнул.
Про всех остальных Петрович почти ничего не знал. «Племянник вроде уехал куда-то. В деревню подался. Резчик Митяй женился. С работы ушел. Дашка? Не знаю… По-моему, вышла замуж. Давно, в конце девяностых. Но точно не знаю, прости».
Они долго шли к могиле – в самый конец старого кладбища.
Холмик земли давно осел, деревянный крест почернел, разбух от дождей и накренился. Табличка с обозначением имени покойного почти утонула в земле. Пластиковые, совсем выгоревшие цветы были воткнуты в рыжую глину.
Ольга растерянно подняла глаза на Петровича:
– Как же так?..
Тот равнодушно повел плечом:
– Да, бывает и так… Сапожник без сапог, как говорится!
И громко вздохнул.
– Как же так?..
Тот равнодушно повел плечом:
– Да, бывает и так… Сапожник без сапог, как говорится!
И громко вздохнул.
Ольга покачала головой:
– Но так же быть не должно! Чтобы он и без памятника? Просто нонсенс какой-то!
– Угу, – буркнул Петрович, – и пошел прочь. – Сама дорогу найдешь?
Ольга кивнула.
Она еще немного постояла у могилы Степана. Поправила крест, выкинула облезлые цветы. И пошла к выходу.
Прежде чем вернуться к машине, Ольга зашла в контору мастерской.
– Значит, так! – решительно сказала она, плюхаясь на стул для посетителей.
Испуганная приемщица вскинула на нее светло-голубые глаза.
– Покажите мне образцы! – твердо сказала Ольга. – Из тех, что самые лучшие!..
Уезжала Ольга через две недели, сделав все свои дела. Оформила на имя Алки доверенность на продажу квартиры. Ей же – вознаграждение в виде трех процентов. Как оказалось, подруга теперь была знатным риелтором.
Памятник Степану тоже был готов. Плиту Ольга выбрала уже готовую. Оставалось всего ничего – сделать надпись.
Ну, Ольга и сделала: «Дяде Степану от благодарной семьи. Все твои дети».
Здесь ей больше нечего было делать. Этот город, когда-то такой родной и любимый, полный воспоминаний и боли, ее наконец отпустил. Совсем отпустил.
А там ее ждал… ее дом.
Ведь дом человека там, где он счастлив…
Любовь – нелюбовь
Пьяный гость продолжал топтаться на пороге. Господи, помоги!
Но Господь не ответил. Гость, покачиваясь, продолжал исторгать комплименты:
– Фрау Люба! Прекрасная фрау! Вы красивы, как…
Он замолчал, только пощелкивал холеными пальцами с маникюром, подбирая слова.
Потом, причмокивая сочным ртом, оживился:
– Вы – ко-ро-ле-ва, Люба! Вы – цветущая роза!
Он был явно доволен собой, этот фриц!
Он – да, а вот Люба не очень. Точнее, совсем недовольна. Злость, гнев и раздражение закипали в ней, темной завесой застилая любезность и законы гостеприимства.
– Иди ты уже! – хмуро буркнула она, невежливо подтолкнув гостя в плечо. – Иди, блин! Зануда!
Но упертый гость за порог не выкатывался. Наоборот, он по-спринтерски бросился в комнату, ловко обойдя Любу на повороте.
Обалдевшая Люба рванула за ним.
– Владимир! – Гость тряс за плечо хозяина дома. – Владимир! Я не шучу! Я влюблен в твою жену, фрау Любу! Честное слово! Таких женщин я еще не встречал!
Владимир приподнял свою буйную голову и мутным взглядом посмотрел на немца:
– А… это ты! – удивился он. – Ну, и чего?
– Люба! – повторил гость. – Я восхищен!
Вова махнул рукой:
– Ааа! Ну, это понятно!
Потом Вова обвел взглядом комнату, явно теряя фокус, и увидел родную жену. Пригрозил ей пальцем:
– Смотри у меня!
Люба вздохнула:
– Может, хватит, а, Вов?
Муж покачал головой – с этим предложением жены он был не согласен. Так, все понятно. Собравшись, Люба двинулась на гостя:
– Герр! Как тебя там?.. Вы собрались уходить? Разве не так? Ну и вали! Борман хренов! – В глазах Любы закипали слезы. – Давай! Выметайся, чеснок!
Немец часто закивал, принялся извиняться и бочком пошел к двери.
Глядя в зеркало в прихожей и поправляя клетчатое кашне, он посмотрел на Любу и тихо повторил, с опаской оглянувшись на Вову:
– А я не шучу! Я увезу вас, моя королева!
Люба махнула рукой:
– Ага, увезешь! Видели мы таких… Давай уже, дуй! Вот ведь репей, честное слово!
Немец ушел.
Люба посмотрела в глазок. Борман долго стоял у лифта, не решаясь нажать кнопку вызова. А потом пошел вниз пешедралом.
Ну и черт с тобой! – выдохнула Люба и, на секунду затормозив в прихожей, с тяжелым вздохом пошла в комнату.
Муж Вова спал, уронив буйну голову… Нет, не в салат – слава богу! На стол. Но это тоже ее не обрадовало.
– Вова! – затрясла она мужа. – Вставай!
Он не вставал. Даже и не подумал. Вова крепко и сладко спал.
Люба села на стул и разревелась. Все надоело! Как же все надоело! И за что ей все это? За что? Ревела она долго, громко и со знанием дела.
Вова мирно похрапывал. Наконец Люба встала, пошла в ванную, чтобы умыться. И, умывшись, стала разглядывать себя в зеркале.
– Ага, красавица!.. – грустно заключила она. – Прям такая… Хоть плачь!
Но плакать уже не хотелось. Надо было действовать, включаться: собрать со стола и перемыть всю посуду, убрать остатки еды в холодильник и, самое главное, оттащить мужа Вову, козла этого, на диван.
Вот его, родного, она оставила на «закуску».
Перемыв посуду и убрав все в холодильник, Люба с тяжелым сердцем зашла в комнату.
Вова по-прежнему спал. Она стала трепать его за плечи, вложив в эту акцию всю свою душу. Потом хлопнула по щекам. Вова мычал, отбрыкивался, нес какую-то несусветную чушь, что-то выкрикивал – как ей показалось, «Спартак – чемпион!» – и снова ронял лохматую голову на стол. Земное притяжение давало о себе знать.
Наконец, почти обессилев и громко заорав, Любе удалось приподнять муженька. Схватив неподъемного мужа под мышки, Люба подтащила его к дивану и швырнула, вложив в это действие все свое отчаяние, боль и даже ненависть.
Вова махал руками как мельница.
– Спи, козлище! – выкрикнула она. – Спи, кровосос!
Вова был послушен. Через минуту раздался его громкий и монотонный храп.
Стараясь не смотреть на мужа – вот уж радость! – Люба сняла со стола скатерть, вытряхнула ее на балконе и внимательно осмотрела – конечно, стирать придется! Пятна от красного вина, от селедки под «шубой», от винегрета и торта – контурной картой красовались на голубоватом льне.
Замочив скатерть в тазу, Люба подняла глаза к зеркалу. На нее смотрело усталое, рассерженное и раздраженное лицо.
«Красавица!.. – еще раз грустно хмыкнула она. – Да уж, куда там! Пьяный дурак этот фриц! С пьяных-то глаз…»
Никогда Люба не считала себя красавицей. Никогда, честное слово! И даже наоборот: глаза, рыжие (мама говорила «янтарные») – нет, именно рыжие! – расставлены были так далеко от переносья, так уходили к вискам, что в школе ее дразнили «инопланетянкой».
Кожа очень белая, «сметанная» кожа – солнце всегда опаляло ее мгновенно. «Кусало» недобро, и на лице выступали красные пятна. Зато ей шли шляпы с полями от солнца.
Брови – густые и длинные (соболиные – по-маминому же утверждению, что полная чушь!) – тоже взлетали к вискам. На курносом носу рыжели веснушки – редкие, но… крупные. И они раздражали! Люба и выводила их, и замазывала крем-пудрой – все понапрасну. Веснушки нагло проступали, и все тут! Все говорили про шарм и прочее, но… Любе веснушки не нравились. Ей вообще не нравились белокожие люди. То ли дело смуглянки!
А про рот… Ну, это вообще! Что уж тут говорить… Лягушачий рот, вот! Ни больше ни меньше. Лягушачий, огромный рот! До ушей. И наплевать, что сейчас это модно. И наплевать, что у всех актрис и моделей такой! И наплевать, что все, как одна, подкачивают гели и прочие, неизвестные Любе средства… Наплевать! Буратино, ей-богу!
С фигурой и ногами у Любы правда все было нормально. И даже очень! Но рот!.. Слава богу, что родилась в девяностых, когда в моде были ну очень крупные рты! А если б в тридцатых? Что тогда? Люба рассматривала фотографии звезд тридцатых годов: крошечные, бантиком, губки, стеснительно поджатые, совсем не наглые, вот! А эти… пельмени.
«Про волосы ничего не скажу, – решила Люба. – Грех жаловаться. Только…» Опять она была недовольна. Волосы ей нравились кудрявые или волной. Спиральки, завитки, локоны, кольца… А у нее – как лошадиная грива! Прямые и жесткие. Нет, густые! Льются по спине, текут словно река. Но не накрутишь, не завьешь. Ничем! Щипцы не берут, бигуди – уж тем более. Плойка – туда же!
Только закрутишь в пучок – тут же наружу. Шпильки летят, заколки звонко щелкают и открываются… Непокорные, как и сама их хозяйка.
Хотя… Была непокорной. А вот сейчас… Смирилась.
Нет, не смирилась! Просто устала бороться.
Люба вышла из ванной, прошла мимо храпящего мужа, даже не взглянув. Противно. Стыдно. Обидно. Нажрался, свинья!..
Плотно закрыла дверь в спальню и наконец улеглась.
Устала, как бобик! А сон все не шел. Потому что расстроилась. Злилась. Где тут уснешь?
Вспоминала свою жизнь и неоправданные надежды… И снова хлюпала носом.
И почему все не так? Всегда все не так, как хотелось. Мечталось. Надеялось. В конце концов – обещалось!..
Мужа Вову она любила. Крепко любила! Потому что по-другому любить не умела! Такая натура – «страстная», как говорила мама.
Все у нее взахлеб, все чересчур. Через край. Все эмоции, все движения, так сказать, души. Все поступки. Решения. Резкие!
Так и за Вовку своего выскочила – с горячей головой, не подумав. А подумать бы надо было!.. Нет, ничего такого! В смысле, ничего страшного.
Вовка был смел, удачлив, горяч. Острил так, что все просто валялись. Прикалываться умел, это да! Не трус! А ведь все сейчас трусы. Сначала о себе подумают, а уж потом… А Вовка отчаянный был! Да и есть! В драку любую рванет – не задумается. За справедливость! Все это осталось. Ничего не пропало. Верил в свою звезду Вовка, верил. Искренне верил. И Любу убедил: «Все у нас получится, зайка!»