Роковой конец неизбежен. У меня перед глазами мелькает мой гроб. Я ничего не имел против красного. Или в клеточку. Может даже с отделкой из жатого бархата. Но тут, в последний момент, случается чудо: мне удается обхватить желоб руками, и я соскальзываю по нему в патио. Жесткое приземление на задницу отдается такой острой болью в копчике, что я прикусываю язык. Поднимая голову, я вижу Кэссиди, которая стоит за стеклянной дверью и таращится на меня с отвисшей челюстью и ужасом в глазах.
Однако такой ужас у нее вызывает не мое падение. Дверь резко отъезжает в сторону, и вот уже Кэссиди возвышается надо мной, руки в боки. На лице знакомая гримаса, без слов говорящая мне, что я последний идиот. Я говорю:
– Эй, это было случайно.
– Ты совсем с ума сошел? – вопит она. – Это так тупо, Саттер. Поверить не могу. Посмотри на желоб.
– А я тебя совсем не волную? Вдруг я сломал позвоночник или типа того?
– Жаль, но не сломал. – Она оглядывает крышу. – Что я теперь скажу родителям?
– Как обычно скажешь, что не знаешь, как это случилось. Они же не станут устраивать тебе перекрестный допрос.
– У тебя на все есть ответ, да? А сейчас-то ты что ты делаешь?
– А на что похоже? Поднимаю желоб.
– Оставь его в покое. Может, они решат, что его сдуло ветром.
Я бросаю желоб и поднимаю пустую бутылку.
– Глазам своим не верю, – говорит она, – там же был виски.
– И чуточку «7Up».
– Как я сразу не догадалась, – говорит она, косясь на бутылку на столе в патио. – Тебе не кажется, что пить в половине одиннадцатого – это слишком рано даже для тебя?
– Эй, я не пил. Я немножко тонизировался. Тем более, вчера вечером я не пил вообще, можно считать, что я просто поздно начал. Что если так на это посмотреть?
– Я из-за тебя пропустила стрижку. – Она разворачивается и идет в дом.
Я хватаю бутылку и бегу за ней.
– Я вообще не понимаю, зачем тебе стричься. У тебя слишком красивые волосы, чтобы их отрезать. Я люблю, как они развеваются у тебя за спиной, когда ты ходишь. И как они щекочут меня, когда ты сверху.
– Ты, Саттер, все о себе да о себе. А я хочу перемен. И мне не нужно твое одобрение. – Кэссиди садится на табурет у барной стойки, отделяющей кухню от гостиной. Она скрестила руки на груди и не хочет даже смотреть на меня. – Между прочим, в салоне не любят, когда клиент не приходит в назначенное время. Они теряют деньги. Но тебе, я уверена, плевать. Ты думаешь только о себе.
И вот он, подходящий момент, чтобы рассказать историю Уолтера. Под конец я успеваю смешать нам обоим выпивку, и она уже не держит руки скрещенными на груди. Она смягчается, но пока не прощает меня окончательно. Поэтому я ставлю стакан на стойку перед ней, а не даю сразу в руки: не хочу, чтобы у нее была возможность отказаться.
– Ладно, – говорит она. – Думаю, ты раз в жизни сделал доброе дело. Но все равно мог бы позвонить мне и предупредить, что опаздываешь.
– Мог бы, но я потерял свой мобильник.
– Опять? Это же третий раз за год.
– Они у меня не задерживаются. И, кроме того, тебе не кажется, что это как-то по-оруэлловски[7], – ходить по улицам с устройством, по которому в любой момент можно определить твое местонахождение? Мы должны восстать против мобильников. Ты будешь Троцким[8], а я Че[9].
– Ты опять в своем репертуаре, – говорит она. – Все время все высмеиваешь. Ты хоть раз бы сел и подумал, что значит – быть в отношениях? Ты понимаешь, что это подразумевает доверие и обязательства?
Ну вот, приехали. Очередная лекция. Я уверен: все, что говорит Кэссиди – правильно. У нее это все тщательно продумано и осознано настолько, что хоть сейчас пиши отличное эссе из пяти абзацев по английскому. Только я не могу сосредоточить на этом все свое внимание, когда она сидит рядом, вся такая, как сейчас.
Сейчас ее красота начинает атаковать меня, проникает под кожу, электризует кровь, рассыпает в животе искры возбуждения. Я делаю большой глоток виски, но не могу подавить эрекцию. Я говорю об этом только потому, что у меня есть теория, по которой эрекция – основная причина появления сексизма в истории человечества. В смысле, что абсолютно невозможно вникать в женские идеи, как бы глубоки и истинны они ни были, если у тебя стоит.
Именно поэтому мужчины считают женщин милыми, аппетитными пустышками. Хотя пустышки как раз не женщины. Это у парня разжижаются мозги, и он сидит и пялится на девчонку, плохо соображая, что она говорит, но считая, что та лепечет что-то милое. Она может объяснять хоть квантовую физику, а он будет слышать лишь кокетливо-жеманное сюсюканье.
Я знаю это, потому что со мной часто так случается. Вот и сейчас. Пока она выдает мне идеальное эссе на тему отношений, я думаю о том, как мне хочется наклониться к ней и поцеловать ее в шею, а потом стащить с нее свитер и зацеловать ее всю, от ключиц до пупка, так, чтобы там, где ее кожи касались мои губы, маленькие алые пятнышки расцветали красными розами на белом снегу.
– И если ты сможешь так сделать, – говорит она, – у нас, думаю, все получится. У нас будут отличные отношения. Вот такие дела, Саттер. Я говорю тебе это в последний раз. Как ты думаешь, у тебя получится?
Эх-эх. Проблема еще та. Откуда мне знать, получится или нет? Ведь она могла говорить о том, чтобы я наряжался в коктейльное платье и ходил на «шпильках». Но времени углубляться в свою теорию сексизма и эрекции у меня нет, поэтому я отвечаю:
– Ты же знаешь, Кэссиди, ради тебя я готов на все. Она прищуривается.
– Я знала, что ты скажешь, что готов на все ради меня.
– Ха, разве я ради тебя только что не залез на крышу двухэтажного дома? Я отбил себе задницу ради тебя. Да ради тебя я встану на голову и допью виски вверх ногами.
– Тебе не обязательно это делать. – Она смеется и делает глоток из своего стакана, и я понимаю, что она моя.
Я иду в гостиную, ставлю свой стакан на ковер и у спинки дивана делаю стойку. У меня слегка кружится голова, но это не мешает мне приставить стакан к губам и одним глотком допить виски. К сожалению, мне не удается удержаться, и я падаю, как небоскреб, взорванный, чтобы освободить место под строительство чего-нибудь покруче.
Кэссиди от души хохочет, и мне приятно смотреть на нее. Я бросаю на нее свой знаменитый взгляд из-под бровей, она делает глоток и говорит:
– Ты действительно самый настоящий идиот, но ты мой идиот.
– А ты – потрясающая женщина. – Я забираю у нее стакан, отпиваю и ставлю на барную стойку. Она разводит колени, чтобы я мог встать между ними, откинуть волосы с ее лица, скользнуть пальцами по ее плечам. – Твои глаза – это голубая вселенная, и я проваливаюсь в нее. Без парашюта. Он мне не нужен, потому что она бесконечна.
Она хватает меня за толстовку и притягивает к себе. А вот уже другое дело. Теперь и она падает в ту же пропасть.
Так и бывает: у парня размягчаются мозги, он начинает нести что попало, и девчонке хочется приласкать его. Он превращается в ее милого дурачка, который просто не может без нее обойтись. Она тает, и он тает, и на этом всему наступает конец.
Чтобы описать Кэссиди в постели, лучше всего подойдет слово «победительница». Если бы секс был включен в Олимпийскую программу, она точно завоевала бы золотую медаль. Стояла бы на верхней ступеньке пьедестала, прижимала руку к сердцу и плакала под национальный гимн. А после сидела бы в телестудии, и Боб Костас задавал бы ей вопросы насчет технического мастерства.
Я знаю, что я везунчик. Я знаю, что иметь с ней такие вот отношения – все равно что быть частью самых глубинных процессов космоса. Но по какой-то причине я чувствую, что у меня в груди образуется темная трещина. Почти незаметная, не толще волоса, но очень не хочется, чтобы она расширялась. Возможно, это все из-за ее ультиматума. «Вот такие дела. Я говорю тебе это в последний раз». Но что она хочет от меня?
Глупо сейчас переживать по этому поводу. Я лежу в объятиях своей толстой и прекрасной подруги на чистейших простынях. Рядом на тумбочке есть виски. Жизнь прекрасна. Забудем о неприятностях. Выпьем, и пусть время несет их туда, куда оно уносит все остальное.
Глава 4
Ладно, согласен, возможно, я действительно пью чуть-чуть больше, чем чуть-чуть, но я не считаю себя алкоголиком. Это не зависимость. Это просто хобби: старый, добрый способ веселиться. Однажды я сказал это Дженнифер Джоргенсон, чопорной и набожной однокласснице, и она ответила:
– А мне, чтобы развеселиться, алкоголь не нужен. Я ей на это сказал:
– А мне, чтобы развеселиться, не нужно кататься на американских горках, но я же катаюсь.
Это проблема номер один всяких программ типа «Школа против наркотиков и алкоголя», которые в вас впихивают, начиная с младших классов. Никто никогда не признается, что алкоголь или наркотик – это весело, поэтому все доверие к таким программам тут же испаряется. Каждый в школе – за исключением Дженнифер Джоргенсон, – считает все это фуфлом еще большим, чем силиконовые сиськи у жены телеевангелиста.
– А мне, чтобы развеселиться, не нужно кататься на американских горках, но я же катаюсь.
Это проблема номер один всяких программ типа «Школа против наркотиков и алкоголя», которые в вас впихивают, начиная с младших классов. Никто никогда не признается, что алкоголь или наркотик – это весело, поэтому все доверие к таким программам тут же испаряется. Каждый в школе – за исключением Дженнифер Джоргенсон, – считает все это фуфлом еще большим, чем силиконовые сиськи у жены телеевангелиста.
Я заполнял опросники в интернете, которые, якобы, должны определить алкоголик вы или нет. Вы пьете алкоголь по утрам, до завтрака? Вас раздражает, когда окружающие говорят вам, что вы пьете слишком много? Вы пьете в одиночку? И все типа того.
Во-первых, я, конечно, иногда пью по утрам, но не потому, что у меня есть такая потребность. Это мой способ внести разнообразие в жизнь. Я праздную начало нового дня, а если ты не можешь этого делать, тогда уж лучше завернуться в простыню, сложить на груди ручки и начать изучать крышку гроба. Изнутри.
Во-вторых, кого не выбесит, если его станут попрекать за выпивку? Допустим, ты выпьешь кружку пива, а мать унюхает и вместе с отчимом начнет игру в «плохой-хороший полицейский», только без хорошего, конечно. Это что, кому-то нравится?
И в-третьих, почему плохо пить в одиночку? Я же не какой-то там забулдыга, который в одно лицо пьет дешевый одеколон за автобусной остановкой. Иногда, если ты под домашним арестом и уже задолбался смотреть телик или играть в комп, пара банок коктейля может спасти от буйного помешательства. Или, например, у всех твоих друзей комендантский час по вечерам, и ты плетешься домой где, сидя на подоконнике с айподом, выпиваешь еще три или четыре банки пива перед сном. Что в этом плохого?
Все дело в том, что́ именно стоит за твоей выпивкой, понимаете? Если ты настроен страдать: «О, горе мне, моя девушка меня бросила, и Господь меня покинул», и заливаешься «Олд Гранд-дэд»[10] до такой степени, что голова не держится и подбородок прилип от груди, тогда да, ты алкоголик. Но это не мой случай. Я пью не для того, чтобы что-нибудь забыть, в чем-нибудь себя оправдать или убежать от чего-то. От чего мне бежать? Нет, все, что я делаю, когда выпиваю, наполнено созиданием. И не только расширяет мои горизонты, но и, между прочим, имеет просветительскую ценность. Когда я выпиваю, я словно вижу другие измерения этого мира. Я лучше понимаю своих друзей. Я глубже чувствую музыку и открываюсь ей. Я начинаю фонтанировать идеями, из меня экзотическим салютом сыплются слова, которые я никогда не знал. Когда я смотрю телик, я сам сочиняю диалоги, и они даже лучше тех, которые хотел написать сценарист. Я полон сострадания. Я весел. Я просто раздуваюсь от красоты господа и чувства юмора.
Правда в том, что я – пьянь господня.
Если вы не слышали, то это песня Джимми Баффетта, «Пьянь господня». Она о чуваке, который напивается так, что в нем просыпается любовь ко всему миру. Он чувствует нереальную гармонию с природой. И ничего не боится, даже самых опасных вещей вроде гигантского медведя Кадьяк[11], который преследует его в пьяных видениях.
Мой отец – мой настоящий отец, а не Гич, отчим-идиот, – любил Джимми Баффетта. Именно любил. «Маргаритавилль», «Субботний вечер в Ливингстоне», «Притяжению вопреки», «Мы с пьяницей знаем», «Почему б нам не выпить и не потрахаться» – мой отец заслушал эти записи до дыр. Я до сих пор ощущаю приятное тепло, когда слышу их.
С отцом я впервые попробовал алкоголь. Еще до развода родителей, то есть когда мне было не больше шести. Мы пошли на старый стадион к ярмарочной площади – новый, в Бриктауне, тогда еще не построили – на матч младшей бейсбольной лиги. Нас было четверо: я, отец и два его товарища, Ларри и Дон. Я все еще отлично помню этих мужиков. Веселые они были. Такие большие и шумные.
Мой отец тоже был большим – он строил дома. Красивым? Он был как Джордж Клуни, только со щелкой между передними зубами, такой же, как у меня сейчас. Хотя я тогда был совсем мелким, я чувствовал себя настоящим мужиком в обществе этих дядек. Они дразнили судью, глумились над командой противника, а игроков из команды Оклахома-Сити называли «ребятами». И в руках у них были высокие холодные банки с пивом.
Боже, как мне хотелось попробовать это пиво. Мне хотелось выпить, вскочить ногами на сиденье и заорать во всю мощь своих легких. И не важно было, что орать, мне просто хотелось, чтобы мой голос звучал вместе с голосами этих мужчин. В конце концов я так достал своего отца, что он дал мне хлебнуть из своей банки.
– Только один глоток, – сказал он, и Ларри с Доном запрокинули головы и захохотали. Но я им показал. Я залпом проглотил почти полбанки, прежде чем отец отобрал ее у меня.
Все они снова расхохотались, и Дон сказал:
– Ах, ты, засранец, Саттер. Самый настоящий засранец.
И отец добавил:
– Это точно. Абсолютно! Ты мой самый настоящий засранец.
Он похлопал меня по плечу, а я прижался к нему. Не скажу, что я захмелел, но на душе было тепло. Я любил тот стадион и всех, кто сидел на трибунах, любил старый добрый Оклахома-Сити, видневшийся вдали, его высокие здания, такие теплые и уютные в сумерках. Вырвало меня только на седьмой подаче.
В отличие от Дрю Бэрримор я не пристрастился к выпивке в начальных классах и не начал нюхать кокаин на дискотеках еще до того, как выросли волосы на лобке. Нет, до седьмого класса я выпивал понемножку да и после пил не каждый день.
В продуктовых магазинах Оклахомы продают слабенькое пиво крепостью три и два. Так что я делал: складывал бумажный магазинный пакет, засовывал его в штаны и шел в гастроном. Там я небрежно подходил к полкам с пивом и, когда никто не видел, быстренько вытаскивал пакет и совал в него упаковку из шести банок. Потом, с лучшим своим ангельским выражением на лице шествовал через центральный выход с пакетом под мышкой, притворяясь, будто только что рассчитался за «Графа Чокулу»[12] или «Фиг Ньютон»[13].
Для меня и моего лучшего друга, Рикки Мелинджера, это почти на месяц стало обычной практикой. Мы тырили из магазина упаковку, выпивали ее в бетонной дренажной канаве, а потом давали доберману погоняться за нами.
Доберман был огромной, уродливой собакой со свирепым взглядом. Он правил на трех участках. Как-то раз мы допивали пиво и, подняв головы, увидели его на кирпичной стене. Он сидел там и, как страшная гаргулья, наблюдал за нами. За долю секунды до того, как он спрыгнул, мы бросились бежать. Он без труда догнал нас. Я буквально ощутил его зубы на своих подошвах, прежде чем влез на забор. Это было круто.
После, разделавшись с пивом, мы всегда проходили мимо его владений, а он, с выпученными глазами, брызжа слюной, кидался на нас из ниоткуда. Позже я поспорил с Рикки на пять долларов, что он очканет зайти на участок добермана и дотронуться до кованой ограды вокруг бассейна. Рикки допил свое пиво и сказал:
– Гони деньги, чувак.
Это был цирк! Рикки добрался почти до середины двора, когда доберман вылетел на него из-за угла. Рикки подорвался с места и рванул к калитке, а лицо у него было, как у Маколея Калкина. Челюсти собаки клацали прямо у него за спиной. Он пытался перепрыгнуть через ограду, но зацепился за пики и повис. И тогда я увидел: доберман лаял и лязгал зубами у щиколоток Рикки, но так и не цапнул его. Он мог запросто оттяпать Рикки полноги, но не делал этого, потому что, как и мы, всего лишь развлекался, не более.
Это разрушило чары. Мы поняли, что старина доберман совсем не злобный, а он понял, что мы поняли. Мы продолжали пить пиво в дренажном желобе, только теперь пес сидел вместе с нами и позволял гладить себя по голове. Был сентябрь, сезон охоты той собаки. Наши родители не знали, где мы, да их это и не парило. Прекрасное было время.
Глава 5
Я познакомился с Рикки в четвертом классе, и с тех пор мы всегда вместе. Он германо-азиат. Предки его отца были немецкими иммигрантами, а матери – выходцами из Малайзии, из Куала-Лумпура, кажется. Отец Рикки, Карл, служил во флоте, в то время родители и познакомились. Если кто-то считал, что в этой семье большой суровый немец будет командовать маленькой и робкой азиаткой, то он ошибался. На самом деле его отец такой же рохля, как и сам Рикки, и еще, кажется, гей. Я не говорю ничего, что бы мне не рассказывал сам Рикки.
Его мама действительно маленькая – ростом не более пяти футов[14], – но вот робкой ее не назовешь. У нее высокий резкий голос, как у расстроенного банджо, и любой, кто проходит мимо их дома, обязательно слышит, как она пилит беднягу Карла за какую-нибудь мелочь, типа не выключал воду, пока чистил зубы. А когда она по-настоящему входит в раж, начитает верещать так, что невозможно понять ни слова.
Рикки больше похож на азиата, чем на немца, и девчонки считают его ужасно милым. Но он убедил себя в том, что с ним никто не хочет встречаться. Признаю, иногда девушки бывают с ним снисходительны, как, например, Кайла Путнам, которая как-то сказала, что ей хочется засунуть его в сумочку и там носить, но помимо таких есть еще куча других девчонок.