Как-то весной, в мае, в выходной Ольга Васильевна поехала в свой старый район в гости. Пригласила приятельница и бывшая коллега, офтальмолог Маечка, с которой Ольга Васильевна не теряла связи. Это были первые по-настоящему теплые, даже почти жаркие дни, и, выйдя из метро, Ольга Васильевна сняла вязаный жакет и медленно пошла через знакомые дворы, вдыхая запах только что распустившейся сирени.
По знакомым местам проходила с грустью, вспоминая и себя молодую, и сына, бегавшего тогда по этим дворам еще совсем ребенком. И его детский сад, и школу – словом, вспоминая всю свою прежнюю жизнь, кажущуюся сейчас ей почему-то абсолютно и безусловно счастливой. В знакомом дворе в песочнице галдела детвора, и Ольгу Васильевну вдруг окликнули, она замедлила шаг и стала растерянно оглядываться, зрение-то было уже не ахти. Прищурившись от яркого солнца, она увидела, что зовет ее и машет ей рукой седой и худощавый мужчина, сидящий у песочницы на скамейке. Ольга Васильевна подошла ближе и узнала в мужчине Андрея Витальевича Преображенского. Они обнялись, и она присела рядом, не веря своим глазам и радуясь, глядя на него – чисто одетого, гладко выбритого, посвежевшего и слегка загоревшего.
– Как вы, голубушка, милая? – радовался встрече он.
И Ольга Васильевна стала почему-то подробно рассказывать ему про свою жизнь – про сына, невестку, новую квартиру и работу. Он оживленно кивал и гладил ее по руке, глядя абсолютно спокойными и счастливыми глазами.
– А вы-то как, Андрей Витальевич? Что я все о себе да о себе, – смутилась Ольга Васильевна.
– Чудно, милая Ольга Васильевна! Просто чудно, вот с Кешей прогуливаюсь, Иннокентием, господином двух с половиной лет, – счастливо кивнул он на малыша в клетчатой, яркой кепочке и джинсовой курточке, ковыряющегося с пластмассовым ведерком в песке.
– С Иннокентием, – эхом повторила ничего не понимающая, ошарашенная Ольга Васильевна. – Значит, у вас все слава Богу? – попробовала еще раз усомниться она.
– Лучше и быть не может. Только непонятно, я его, – он кивнул на мальчика, – выгуливаю или он меня. – Андрей Витальевич счастливо засмеялся.
– А здоровье? – тихо спросила Ольга Васильевна.
– Да вполне, – быстро откликнулся он. – Да и думать мне теперь об этом некогда, столько хлопот! – заверил он ее.
Ольга Васильевна посмотрела на часы и, извиняясь, поднялась со скамейки. Опаздывала она уже минут на сорок. Они распрощались, и Андрей Витальевич галантно и церемонно приложился к ее руке. Слегка обалдевшая от увиденного и услышанного, Ольга Васильевна дошла до Маечкиного дома. Все были в сборе, ждали только ее. Маечка была в своем репертуаре – наготовила столько, что на столе не нашлось места для вазы с цветами. Было вкусно, весело и шумно, как всегда бывает в большой и дружной семье. Перед горячим Ольга Васильевна взялась помогать хозяйке – стала собирать со стола закусочные тарелки и пустые салатники. На кухне она остановила запыхавшуюся в хлопотах Маечку и спросила у нее, не знает ли она чего-либо о больном Преображенском, ее, Ольгином, бывшем больном. Маечка присела на стул, закурила, переведя дух, и сказала, что да, конечно, знает, так как полгода назад давала ему направление в глазную больницу на операцию, по-моему, катаракта, что ли. И еще о том, что он сейчас у нее на учете, что естественно.
– Ну, а жена его молодая, ребенок? – нетерпеливо перебила Ольга Васильевна.
– Какая жена? Господь с тобой, Оля! Это же все фиктивно было! Пожалел девчонку, родственница ведь дальняя или знакомая, что ли. Да и что квартире пропадать, а она потом замуж вышла, уже не фиктивно, гражданским браком, естественно, ну, и мальчишку родила. Ребята они чудные, и она, и муж ее, за дедом ходят, за родными так не следят. И в санаторий его отправляют, и питание, и уход – все достойно более чем, в общем, приличные люди, у него, слава Богу, настоящая семья. Дед счастлив, внука названого обожает, расцвел. Да и в квартире сделали хороший ремонт, короче говоря, продлила ему эта девочка жизнь и просто на ноги поставила, кто бы мог подумать, а вон как в жизни бывает вопреки всему. – Маечка вздохнула, качнула головой, затушила сигарету и бросилась доставать из духовки утку.
– Вопреки всему, – повторила вслух Ольга Васильевна и подала Маечке большое овальное блюдо под горячее.
Потом был еще долгий чай с фирменным Маечкиным «Наполеоном», и разомлевшая Ольга Васильевна стала наконец собираться домой. В метро было свободное место, и она, счастливая и отяжелевшая, плюхнулась на него и прикрыла глаза. Она думала о том, что опыт опытом, а вон оно как, слава Богу, бывает и еще что какое счастье вот так вот ошибаться. И еще о том, что в это сложно поверить, в наше-то безумное и недоброе время. А раз так, значит, по-прежнему можно верить в людей и еще на что-то надеяться. И повторяла Маечкину фразу:
– Вопреки, да, точно, вопреки всему.
И она вспомнила прекрасное и тонкое Ксанино лицо и глаза и, черт, опять забыла слово, ну, про эту науку о лицах. Все же наука есть наука. А с этим не поспоришь. И еще ее стало клонить в сон, и она очень боялась уснуть и, не дай Бог, проехать свою остановку.
Вторая натура
Вставать с утра было всегда тяжело. Он просыпался и еще минут десять не открывал глаза. Потом лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, – недолго. Покрякивая, спускал ноги с кровати и несколько минут сидел так. Затем осторожно поднимался, надевал тапки и, почти не отрывая ног от пола, шаркая и покашливая, медленно шел в туалет.
Жена обычно кричала с кухни:
– Не шаркай! Поднимай ноги!
В ванной он долго разглядывал себя в зеркало, мял заросшие седоватой щетиной щеки, оттягивал нижнее веко, вертел головой, потом шел на кухню – в одних трусах.
– Надень брюки, – привычно сердилась жена. Она жарила яичницу. На столе стояли хлеб, масло и сыр.
– Ну побрейся, в конце концов, – продолжала она ворчливо.
Он не отвечал и молча резал хлеб. Она вздыхала и ставила перед ним маленькую чугунную сковородку. Яичницу он всегда ел прямо с горячей сковороды. Привычка с юности. Он вообще был человек привычек, а к старости они стали неотъемлемыми свойствами характера. Что поделаешь, привычка – вторая натура. Жена села напротив с большой чашкой кофе. Она никогда не завтракала. Только пила черный кофе с лимоном – всю жизнь. Тоже привычка.
– Вера опять не в духе, – грустно сказала жена.
Он поднял на нее глаза и в который раз удивился: даже утром она была, как всегда, прибрана и причесана, с подкрашенными губами, в голубом бархатном домашнем костюме.
Его это удивляло. И охота ей? Господи, неужели для него старается? Прожевав, он сказал:
– А с чего это ей быть в духе? Лично я ее понимаю.
– Да, – вздохнула жена, – жизнелюбием она – увы! – пошла в тебя.
Дочь была их общей болью – старая дева. Было ей уже под сорок – сухая, замкнутая, раздражительная. И в детстве характер был не сахар, а с годами – что говорить. Вечером приходила с работы – мать все подавала, убирала. Та – ни «спасибо», ни «как дела». Молча вставала из-за стола и уходила к себе. Если надо было к ней обратиться, они тихо и опасливо стучались в дверь ее комнаты.
– Надо разъезжаться, – настаивал он.
Господи, а как? В наличии была маленькая двушка, практически неделимая. Так и мучились. Дочери досталось все не по справедливости. Точная копия отца – худая, сутулая, с крупным носом и маленьким сухим ртом. В мужском варианте все это было вполне допустимо. Природа явно не расщедрилась, не кинув даже жалкой горстью малую часть материнской красоты, легкости и жизнелюбия. К домашнему устройству жизни она не имела ни малейшего отношения. Все это – ни стирка, ни глажка, ни готовка и закупка продуктов, ни какая-то любая другая помощь матери – ее абсолютно не касалось. Подруг у нее не было. В выходные вообще был сущий ад – из своей комнаты она не выходила, и отец и мать поочередно крутились у ее двери и робко стучались:
– Вера, поешь, попей чаю!
Она могла и не ответить. По молодости ее еще пытались с кем-то посватать или просто познакомить, но все старания знакомых оказывались нежизнеспособными. А с годами рекламировать такой «подарок» было и вовсе нелепо. С одиночеством дочери они со временем смирились, все прекрасно понимая, ни на что не рассчитывая, но боль оставалась болью.
Он молча доел яичницу и тщательно хлебной коркой собрал масло со сковородки.
– Что ты делаешь, ведь самый вред, – возмутилась жена.
– Нам уже все вред, – вздохнул он. – Одним вредом меньше, одним больше. – Он откинулся на стул, забросил ногу на ногу и закурил.
Жена собрала со стола посуду и встала к мойке к нему спиной.
Через плечо небрежно бросила:
– Да, кстати, не волнуйся, завтра я ложусь в больницу.
У него екнуло сердце.
– Что случилось? – испуганно спросил он.
– Да ерунда, просто обследование. В нашем возрасте надо делать обследование, – легко рассмеялась жена.
– Надо разъезжаться, – настаивал он.
Господи, а как? В наличии была маленькая двушка, практически неделимая. Так и мучились. Дочери досталось все не по справедливости. Точная копия отца – худая, сутулая, с крупным носом и маленьким сухим ртом. В мужском варианте все это было вполне допустимо. Природа явно не расщедрилась, не кинув даже жалкой горстью малую часть материнской красоты, легкости и жизнелюбия. К домашнему устройству жизни она не имела ни малейшего отношения. Все это – ни стирка, ни глажка, ни готовка и закупка продуктов, ни какая-то любая другая помощь матери – ее абсолютно не касалось. Подруг у нее не было. В выходные вообще был сущий ад – из своей комнаты она не выходила, и отец и мать поочередно крутились у ее двери и робко стучались:
– Вера, поешь, попей чаю!
Она могла и не ответить. По молодости ее еще пытались с кем-то посватать или просто познакомить, но все старания знакомых оказывались нежизнеспособными. А с годами рекламировать такой «подарок» было и вовсе нелепо. С одиночеством дочери они со временем смирились, все прекрасно понимая, ни на что не рассчитывая, но боль оставалась болью.
Он молча доел яичницу и тщательно хлебной коркой собрал масло со сковородки.
– Что ты делаешь, ведь самый вред, – возмутилась жена.
– Нам уже все вред, – вздохнул он. – Одним вредом меньше, одним больше. – Он откинулся на стул, забросил ногу на ногу и закурил.
Жена собрала со стола посуду и встала к мойке к нему спиной.
Через плечо небрежно бросила:
– Да, кстати, не волнуйся, завтра я ложусь в больницу.
У него екнуло сердце.
– Что случилось? – испуганно спросил он.
– Да ерунда, просто обследование. В нашем возрасте надо делать обследование, – легко рассмеялась жена.
Он резко встал со стула.
– Не говори ерунды, – кипятился он, – просто так ты бы в больницу не пошла. Скажи мне правду, что-то серьезное?
– Говорю тебе, пустяки. Ну, желудок болит, поджелудочная барахлит – обычное дело. Витаминчики поколют, рентген сделают.
– А в поликлинике нельзя? – удивился он.
– Да это все сложнее, а так – все сразу и в одном месте. Удобно. Полежу недельку-другую, – деловито и спокойно продолжала она.
– Недельку-другую? – Он снова закурил и начал ходить по кухне. – Скажи правду! – настаивал он.
Жена вытерла руки и устало опустилась на табуретку.
– Я уже все сказала. Вещи я собрала. Проводишь меня?
Наутро он отвез ее в больницу. Немного успокоился – обычная районная больница, терапевтическое отделение, никаких хирургий, онкологий нет, слава Богу. Он приехал домой. Смотрел телевизор, полистал газеты, открыл холодильник – там все в кастрюльках и баночках на неделю точно. Она все предусмотрела. Без нее и ее вечных хлопот и звуков квартира казалась нежилой: ни тебе шума воды, звяканья посуды, урчания пылесоса – всего того, что обычно раздражало и мешало ему. Он лег на диван и уснул. Вечером пришла с работы дочь. Как всегда, все молчком. Открыла холодильник, греть ничего не стала, взяла холодную котлету, запила молоком.
– Поешь нормально, – сказал он.
– Я и так нормально, – бросила дочь.
– Не спросишь, как мать? – спросил он, внимательно глядя на нее.
– А что, уже что-то ясно? – холодно осведомилась она и вышла из кухни.
Дрянь неодушевленная – хотелось крикнуть ей вслед. Сдержался. К этому его планомерно и длительно приучала жена. Дочь – священная корова. Критике не подлежит. Несчастное существо. Ее можно только жалеть. Сами сделали урода, в сердцах подумал он. Какое-то время он сидел перед телевизором, щелкая пультом. Немного задержался на политическом ток-шоу, вслух повозмущался откровенному вранью и цинизму присутствующих, полистал журнал, выпил снотворное и погасил свет.
Спал он тревожно и рвано, ночью вставал курить, пил воду на кухне – ну, в общем, все как всегда.
Утром проснулся и удивился тишине. Сегодня он не позволил себе долго валяться, быстро встал, побрился и пошел на кухню. Там он застал следы разгрома после завтрака дочери – на столе вперемешку с хлебными крошками валялись обрезки сыра и колбасы.
– Наказание Господне, – ворчал он, убирая со стола.
Потом он достал из холодильника кастрюлю с бульоном, погрел его, перелил в термос, завернул в фольгу котлеты и вымыл ветку винограда и яблоки. Дорога в больницу казалась невыносимо долгой. В палате жены не было – на обследовании, сказала соседка по палате. Он вышел в коридор и сел на стул. Когда появилась жена, она всплеснула руками и начала его ругать:
– Ну что ты шастаешь с утра пораньше, заняться тебе нечем!
Он протянул ей пакет с едой. Она опять заверещала – ничего не надо, здесь всего хватает, может, похудею, дома не получается. Они сидели на диване в коридоре, и он внимательно разглядывал ее. Нет, никаких изменений, слава Богу, не похудела, не постарела. Свежа и прибрана, как всегда, даже губы подкрашены.
– Как Вера? – спросила жена.
– Все нормально. – Он деланно оживился. – Вчера ужинали вместе, болтали, она очень тревожится за тебя, – вдохновенно врал он. – А утром сделала мне омлет, представляешь?
Жена улыбнулась и недоверчиво качнула головой.
– Ну хорошо, иди! Я пойду посплю. Завтра много процедур. И не волнуйся, живи своей жизнью. Вечером позвоню.
Они поцеловались, и он ушел.
Домой он не поехал, а отправился по старому, такому знакомому и проторенному маршруту. Знакомому ему без малого последние двадцать лет. У метро «Динамо» он купил крупных розовых георгинов. Это были ее любимые цветы. Ему они не нравились – казались слишком вычурными и какими-то неживыми, что ли. Он вообще не понимал цветов без запаха. Почему-то вспомнилось, что жена любила сирень. Он позвонил в дверь, и она открыла ему – сразу же. Он всегда удивлялся этому.
– Ты что, под дверью стоишь?
– Стою, – серьезно отвечала она. А потом добавляла: – Просто я тебя чую.
Это была чистая правда. Она его чуяла. Роман их начался давно, двадцать лет назад, когда она, еще совсем молодая, двадцатисемилетняя аспирантка, пришла к ним в институт. Все оживились – новое лицо. К тому же вполне хорошенькое. Она была маленького роста, кудрявая и темноглазая, с узкой фигурой подростка – типичная травести. Тот самый тип женщин, которых всегда хочется оберегать и защищать. Желающих оберегать и защищать было множество – тогда еще из их института не начали уезжать молодые и перспективные умы. Жили шумно и весело, с шашлыками в Подмосковье на выходные, с капустниками и днями рождения. Жизнь била ключом. Почему она, молодая, хорошенькая и толковая, выбрала его – скупого на комплименты, сдержанного и немногословного, к тому же женатого «сухаря», – для него осталось загадкой и даже тайной. Целый год они боялись поднять друг на друга глаза, старались не обращаться друг к другу даже по делу и вспыхивали, оказавшись неожиданно рядом. Разрешилось все на чьем-то очередном дне рождения, когда после рабочего дня были сдвинуты столы, накрытые белым ватманом, и она поставила на стол закрепленную за ней неизменно ее фирменную кулебяку с капустой – длинную, как полено, украшенную косицами из теста. После шумного и, как всегда, веселого празднества он взялся ей помочь донести поднос с грязной посудой в столовую. Поднос не донесли. В длинном, уже темном коридоре, они бросились друг к другу нетерпеливо и яростно, неистово гладя друг друга и исступленно целуясь, стоя на осколках бедных, общепитовских тарелок. В этот же вечер он оказался у нее дома. Ее муж, архитектор, был в командировке. Жили они вдвоем, без детей, в маленькой однокомнатной кооперативной квартире, построенной родителями. Типичная интеллигентская квартира тех лет – скромная мебель, приличная библиотека, пара толстых журналов у кровати, на столике проигрыватель и стопка пластинок – от Прокофьева до Окуджавы. Она обожала поэзию и часами нараспев читала ему Ахмадулину и Евтушенко. Водила его на дни поэзии в Лужники, на скрипичные концерты в зал Чайковского. Встречались урывками, днем, сбегая с работы по очереди, с разницей в 15 минут, наивно думая, что никто об их связи не догадывается. Знали, конечно же, все. Но коллеги были людьми интеллигентными – ни ее мужу, ни его жене не донесли. Возникали разные внезапные квартиры – то его друга, убежденного холостяка и бабника, понимающего его ситуацию, то ее сестры или подруги, уехавшей куда-то и оставившей ключи на предмет полива цветов или выгула собаки. А однажды она ему объявила, что обращаться за ключами надобность отпала и что теперь он может приходить к ней.
– А архитектор? – удивился он.
– Его уже нет, – беспечно ответила она.
– Ты его что, убила и расчленила? – попробовал пошутить он.
– Не убила, а разлюбила. Хотя убить, честно говоря, было бы проще, – в тон ему пошутила она.
Сколько ей это стоило, он понял по ее измученным глазам.
– Я оценил, – помолчав, сказал он. И добавил: – Но из семьи я не уйду.