От неожиданности Алеша заморгал.
– Спойте, Алексей Парисович, не стесняйтесь, – ободряюще подмигнул Козловский.
– А что петь? Из классического репертуара? Романс? Народное что-нибудь? Цыганское?
Жуковский дернул плечом – очевидно, он не принадлежал к числу меломанов:
– Неважно. Любую песенку. Что у вас в палате пели раненые? Я помню по русско-японской, когда сам в госпитале лежал. Каждый вечер перед сном выздоравливающие что-нибудь да пели. М-м-м… Про степь что-такое, еще про м-м-м… как это… – До невероятности фальшивым голосом его превосходительство завел: – «Меня все зна-ют, меня все лю-бят, мужчины-душки меня голу-бят. Зизи – красотка, Зизи – кокотка, плывет по жизни, как в море лодка!»
Штабс-ротмистр и унтер-офицер не сговариваясь сморщились. Тембр, каким генерал исполнял куплеты, в просторечии обычно именуют «козлетоном».
– Ну а у вас что пели выздоравливающие?
– Вам не понравится.
– Да пойте же! Я не гимназистка.
– Как прикажете.
Не без злорадства Алеша запел:
– Знаю я эту песенку. Дрянь. Поете, однако, превосходно. Не хуже, чем этот, ну как его… Меня еще жена на концерт водила… Не вспомню. Молодец, вольноопределяющийся! Чувствуется школа. А «артисты», которых подобрали вы, Лавр Константинович, похожи на банду головорезов. И репертуар сомнительный. Солист у нас теперь есть. Нужно, чтобы остальная «труппа» его не скомпрометировала. В Сан-Плачидо вы будете иметь дело с очень неглупым противником. – Жуковский немножко подумал и объявил. – Знаете что, извольте-ка во всех художественных вопросах слушать унтер-офицера. Вы, Романов, целиком и полностью отвечаете за артистическое прикрытие операции. Произведете отбор талантов по собственному усмотрению. Ясно?
– Так точно, ваше превосходительство!
Алеша встал и вытянулся. И Козловский тоже вскочил.
Из тона, каким было произнесено это самое «Ясно?», следовало, что решение принято, разговор окончен.
Смотр талантов
Час спустя Романов сидел у штабс-ротмистра, готовясь к смотру отобранных для поездки агентов.
Всё происходило так стремительно, что Алеша как-то забыл об оставшемся под салфеткой «штейерпипере». Формального согласия унтер-офицера на участие в операции так никто и не спросил. Это вроде как само собой подразумевалось.
После выхода из генеральского кабинета Козловский ни на минуту не оставлял молодого человека одного, так что не было решительно никакой возможности собраться с мыслями. Князь отвел нового сотрудника в костюмную и велел подобрать для него цивильное. Накормил ужином в столовой. Сообщил кое-какие дополнительные сведения. А там уж пора было идти принимать экзамен – срочно истребованные к штабс-ротмистру таланты собрались и ждали в коридоре.
Князь немного нервничал за своих выдвиженцев.
– … В смысле репертуара его превосходительство, конечно, прав, – говорил он. – Есть некоторые сомнения. Сам я буду при вас аккомпаниатором. В детстве меня много мучили игрой на фортепьяно. Матушка мечтала, что я пойду в консерваторию. Слава Богу, папаша отдал в корпус… Но как играть, помню. Меня в полку на праздниках всегда за пианино сажали. Могу и «Польку-бабочку», и «Кирасиры-молодцы». В сущности, если есть ноты, сыграю что угодно. – Лавр Константинович вдруг засмеялся. – Хорошая мы с вами будем парочка. Певец сухорукий, концертмейстер колченогий. Зато остальные участники труппы молодец к молодцу, сами увидите. Кого запустить первым?
– Кого угодно.
– Лютиков! – гаркнул Козловский, повернувшись к двери. И пояснил. – Это будет наш иллюзионист. Ну, или просто фокусник. Очень нужный для дела человек. Вы уж, Алексей Парисович, будьте к нему поснисходительней.
В кабинет развалистой походкой вошел сутулый человек с неподвижным лицом, черты которого наверняка заинтересовали бы сторонника криминально-физиогномической теории Ламброзо.
Вместо приветствия подозрительный тип дернул углом ртом в сторону штабс-ротмистра, а в Алешу всверлился жестким, как фреза, взглядом.
– Давай, – приказал князь, – показывай. Только о приветливой улыбке не забывай. Я тебе объяснял!
Губы Лютикова скривились в презрительной ухмылочке. Он извлек из кармана колоду карт и с невероятной ловкостью погонял ее разноцветной радугой из ладони в ладонь. Выудил первую попавшуюся – это оказался туз треф. Скривился, порвал на мелкие кусочки. Снова перетасовал, снова вынул – туз треф. Порвал. И так третий раз, четвертый.
– Покажите колоду, – сказал Алеша.
– Пажа-алста.
Все тридцать шесть карт были на месте. Трефовый туз тоже.
Лютиков перемешал колоду, не глядя выудил из нее злосчастного туза, предал лютой казни.
– Покажите теперь!
Ага, карт осталось тридцать пять!
– Туза нет, – констатировал Романов.
– Как это нет? Вон он он.
Иллюзионист извлек целого и невредимого повелителя треф из Алешиного нагрудного кармана.
– Ну как? – спросил гордый за своего кандидата Козловский. – Правда молодец? Над улыбкой только надо еще поработать.
– Вашбродь, корму подымите, – попросил фокусник. – Со стула.
И вынул из-под штабс-ротмистра еще одного трефового туза. Потом из-под правого погона. Из-под левого. Из княжьего уха. Из-за воротника.
Сказал с растяжечкой:
– Самая поганая карта. Никакой от нее жисти нет.
– Как вы это делаете? – заинтересовался Алеша.
Ответом ему была лишь снисходительная усмешечка.
– Филя – легендарный «медвежатник», – объяснил штабс-ротмистр, любовно глядя на Лютикова. – Любые сейфы, как орехи, щелкает. Как началась война, проникся патриотизмом, с уголовным прошлым покончил. Ты ведь в завязке, Лютиков?
– До победы над немцем – железно, – пообещал патриот.
С тяжелым вздохом Алеша развел руками:
– Ну, если нужен для дела, пускай будет. Пойдет как артист оригинального жанра.
– Молодец, Лютиков! – Козловский просиял. – Зови сюда Гулыгу. Это, Алексей Парисович, «волкодав», мастер по захвату. Отобран в отряд, потому что здорово сочиняет комические куплеты. Имеет у сослуживцев большущий успех.
На смену уголовнику явился мелкий мужчинка с несоразмерно большими руками, в которых он держал кокетливую гармонику.
– Здравия желаю! Прикажете исполнять?
– Валяй! С душой, как умеешь!
Физиономия Гулыги вся пошла мелкими лучиками, один глаз хитро подмигнул.
– Й-эх!
Певец изобразил при помощи своего музыкального инструмента огромный бюст, и князь зашелся смехом. Отбивая каблуками подобие чечетки, Гулыга исполнил второй куплет, еще заковыристей предыдущего:
Князь от хохота согнулся пополам, обессилено замахал рукой. Зато Алеша сидел мрачнее тучи и после первой же строки третьего куплета («У моей Аниськи…») прервал выступление:
– Спасибо, господин Гулыга. Можете идти. – А когда за кандидатом закрылась дверь, отрезал. – Нет, Лавр Константинович, для Швейцарии это не годится.
– Да? – Козловский был обескуражен. – А нашим всем нравится… По захвату у меня, впрочем, еще один кандидат есть. Эй! – крикнул он. – Давайте сюда Никашидзе!
Минуту спустя из коридора, грациозно покачивая бедрами, вошел умопомрачительный франт: сверкающий пробор, усишки в ниточку, атласная жилетка, на пальце – огромный сверкающий камень, отчасти похожий на бриллиант.
– …Джиуджицу знает, всеми видами оружия владеет. Особенно по холодному мастак, – дошептывал штабс-ротмистр.
– А что может для концертной программы? – строго спросил вошедший в роль экзаменатора Алеша.
– Покажи что умеешь, Никашидзе.
Брюнет сахарно улыбнулся, зачем-то расстегнул модный широкий пиджак.
– Ничего, если попорчу-с? – кивнул он на черную, школьного вида доску, где была прикноплена большая фотокарточка какого-то бородатого господина, а внизу мелом написано: «Капитан Отто Зингер, он же Лейбович, он же Лошадников».
Взмахом руки князь показал: можно.
Быстрым движением агент откинул полу пиджака. Блеснули какие-то металлические полоски – Романов даже не успел их разглядеть. Несколькими бросками, до того стремительными, что у Алеши замелькало в глазах, Никашидзе кинул один за другим четыре ножа, которые вонзились в снимок по периметру лица, оставив его нетронутым.
Подержав многозначительную паузу, Алеша обронил:
– Ну, предположим. Хорошо бы еще какую-нибудь барышню беззащитной внешности – в качестве мишени. Тоненькую блондинку с кудряшками. Чтоб публика охала.
– А что может для концертной программы? – строго спросил вошедший в роль экзаменатора Алеша.
– Покажи что умеешь, Никашидзе.
Брюнет сахарно улыбнулся, зачем-то расстегнул модный широкий пиджак.
– Ничего, если попорчу-с? – кивнул он на черную, школьного вида доску, где была прикноплена большая фотокарточка какого-то бородатого господина, а внизу мелом написано: «Капитан Отто Зингер, он же Лейбович, он же Лошадников».
Взмахом руки князь показал: можно.
Быстрым движением агент откинул полу пиджака. Блеснули какие-то металлические полоски – Романов даже не успел их разглядеть. Несколькими бросками, до того стремительными, что у Алеши замелькало в глазах, Никашидзе кинул один за другим четыре ножа, которые вонзились в снимок по периметру лица, оставив его нетронутым.
Подержав многозначительную паузу, Алеша обронил:
– Ну, предположим. Хорошо бы еще какую-нибудь барышню беззащитной внешности – в качестве мишени. Тоненькую блондинку с кудряшками. Чтоб публика охала.
Штабс-ротмистр виновато развел руками:
– У нас барышень нет, и уж особенно – беззащитной внешности. Может, на месте наймем какую-нибудь. Ты как думаешь, Георгий?
– Зачем наймем? Добровольно пойдет-с. Не извольте беспокоиться, ваше благородие.
Кавказец пригладил завиток на виске, самодовольно улыбнулся.
– Что ты ходок знаменитый, мне известно, но как ты с иностранкой объяснишься?
– Обижаете, ваше благородие. Мне хоть эфиопку – всё одно-с. У Георгия Никашидзе осечек не бывает.
– Ладно, принят. Зови Булошникова. Это, Алексей Парисович, на амплуа силача. Наш Илья Муромец. Что-нибудь взломать, поднять, вышибить. Не человек – паровоз. Десять пудов на плечах выносит. Картотека, надо полагать, тяжеленька.
Очень большой человек, задевший дверной косяк сразу обоими плечами, сказал неожиданно тонким, бабьим голосишком:
– Здравия желаю.
Лицо у него было круглое, пухлое, с розовой, как у младенца, кожей. Фигура, как у куклы-матрешки. Кисть руки – безволосая, толстая и короткопалая – напоминала раздутое молоком вымя.
– Не годится, – сразу отрезал Романов. – Для гарнира к основному номеру довольно метания ножей и карточных фокусов. Силач – явный перебор. Это же не цирк, а отель высокого класса. И, воля ваша, Лавр Константинович, но без артисток как-то странно. Подозрительно.
– Откуда я, милый вы мой, возьму женщин? В штате разведки их нет, в контрразведке тем более. Уйди! – опечаленно махнул князь толстяку. – Не проходишь.
– Ваше благородие, Лавр Константинович! – фальцетом взмолился Булошников. – Всю жизнь мечтал за границу попасть. Возьмите, ну ради Христа, а?
– Да как я тебя возьму, болван, если ты ничего художественного представлять не умеешь?
Илья Муромец закручинился, повесил голову.
– Эх, раньше я русские песни пел, под балалайку. Даже на свадьбы приглашали…
Сочувственно вздохнув, князь шепотом объяснил:
– Это он весной в ледяной воде сидел, за шведом одним слежку вел. Получил медаль за геройство, но застудил себе напрочь всё, что только можно.
– Грех вам, – продолжал жаловаться инвалид. – Живу, как Иов многострадальный. Борода расти перестала. Жена ушла. Всем ради отечества пожертвовал… – Вдруг в маленьких, но по-младенчески ясных глазках Булошникова блеснула надежда. – А хотите, дишкантом спою? Давеча попробовал – вроде получается.
Он подбоченился одной ручищей, другую округлил и выставил вперед, запел тонким, довольно сильным голосом: «Выйду ль я на реченьку, погляжу на быструю. Унеси ты мое горе, быстра реченька с собой».
Дослушав до конца, Алеша засмеялся:
– Да это не дискант, это настоящее сопрано.
Иностранного слова Булошников не понял, но одобрительную интонацию уловил и плаксиво заныл:
– Возьмите меня, ваше благородие! Я горы альпийские на открытке видел – красотища! Страсть как повидать хочется!
– Извини, Вася. Видно, не судьба.
Лавр Константинович подошел к бедняге, потрепал по плечу, даже полуобнял, для чего пришлось подняться на носки.
Будто к мамкиной груди припал, подумал Алеша. Тут-то ему и пришла в голову идея.
– Погодите-ка, погодите… – медленно сказал он.
Швейцария. Сан-Плачидо
В Европе полным-полно старых отелей, про которые обычно говорят: «ах, это заведение знавало лучшие времена!» Каких-нибудь полгода назад то же мнение высказывали и по поводу «Гранд-отеля» в Сан-Плачидо.
Эта гостиница помпезной, тортообразной архитектуры пережила пик моды тому лет тридцать, когда здесь любила останавливаться немолодая, но все еще прекрасная вдова императора Луи-Наполеона. Потом вкусы изысканной публики переменились, и отель стал обителью тихого семейного отдыха миланских и венских буржуа средней руки. Но едва континент затянуло пороховым дымом, для гостиницы, как и для прочих швейцарских курортов, настал истинный ренессанс. Номера подорожали втрое, но их все равно не хватало. Из Парижа прибыли два первоклассных шеф-повара, не пожелавшие попадать под призыв. На сцене выступали мировые знаменитости, развлекая взыскательных постояльцев. Среди последних было особенно много американских миллионеров, очень недовольных тем, что Старый Свет ни с того ни с сего сошел с ума и лишил приличных людей возможности отдыхать на Лазурном берегу, в Биаррице или Баден-Бадене.
Чудесным ноябрьским утром, в самый разгар бархатного сезона, на подъездную аллею «Гранд-отеля», шурша гравием, въехал длинный «делонэ-бельвилль» и остановился у парадного входа, прямо напротив огромной афиши, где был изображен усатый красавец в казачьей черкеске. Объявление на трех языках (итальянском, французском и немецком) извещало:
Лакей с поклоном открыл вторую справа, так называемую «парадную», дверцу автомобиля, и оттуда вышел красивый молодой человек в роскошном пальто – легкого сукна, но с пышным собольим воротником. Конец алого кашне с обдуманной небрежностью был перекинут через плечо, белоснежные гамаши посверкивали перламутровыми пуговками. Очень эффектно смотрелась рука на черной шелковой перевязи. Пальцы в лайковой перчатке беспрестанно мяли каучуковый мячик.
На веранде, где полдничала публика, моментально стало известно, что это и есть петербургская знаменитость. Дамам певец ужасно понравился, к тому же от стола к столу жужжащим шмелем пролетел невесть откуда взявшийся слух, что он царского рода, ибо в России Романофф– фамилия очень редкая и простой человек носить такую не может.
Если дамы главным образом засматривались на августейшую звезду санкт-петербургской оперы, то благосклонное внимание кельнерш и горничных привлек интересный брюнет, соскочивший с подножки третьего, «свитского» ряда сидений. Девушки из прислуги сочли, что он одет еще шикарней солиста, а кроме того брюнет успел в одну минуту перемигнуться по меньшей мере с шестью из них.
Вокруг суетился, распоряжаясь разгрузкой чемоданов, хромоногий господин с тараканьими усами. Наблюдатели сначала предположили, что это импресарио, но судя по куцему пиджаку и обтрепанным брючкам, то была какая-то мелкая сошка.
На угрюмого субъекта в наглухо застегнутом макинтоше особенного внимания не обратили. Зато сугубый интерес мужской половины вызвала монументальная дама в шляпе с огромными страусовыми перьями. Тяжело ступив внушительной ногой на землю, она обвела взглядом озеро, горы и воскликнула тонким голоском:
– Gospodi, krasota-to kakaya!
Старший портье тараторил по-французски с итальянским акцентом:
– У мсье солиста номер-люкс с балконом в бельэтаже. У госпожи певицы номер на шестом, с ванной.
Остальным господам отведены три комнаты в чердачном этаже.
– Акакий Акакиевич, осторожнее, это очень хрупкая шляпка! – сердито крикнула госпожа Василиса хромому, который вынимал из багажника круглую коробку. – Дайте сюда, болван! – И, перейдя на шепот, спросила. – Ваше благородие, можно хоть у себя в комнате по-человечески ходить?
– Я тебе похожу, – тоже шепотом ответил Козловский. – Только в пеньюаре! Терпи, Василий, сам вызвался.
Потом подошел к каждому и тихо приказал:
– Час на обустройство. Потом все ко мне, на инструктаж.
На озере
По гладкой, как каминная доска, поверхности Луганского озера скользила прогулочная лодка, в которой с комфортом расположилась праздная компания. На носу в романтическом одиночестве, сидел Алексей Романов. «Концертмейстер Акакий Акакиевич» скромно примостился на дне. Гребли Никашидзе и Лютиков, а на корме, одной рукой держа руль, другой кружевной зонтик, сидел Булошников и распевал народную песню «Мы на лодочке катались золотистой, золотой».
– Вот она, – кивнул штабс-ротмистр в сторону берега. – Только не все разом головы поворачивайте.
На скале, прямо над обрывом, нависла прелестная вилла в псевдоготическом стиле. С обеих сторон от нее росли деревья, дальше виднелся срез высокой стены, обрывавшейся на самой кромке.