Охранник, дежуривший у дверей виллы, что-то услышал.
– Cosa с'е, Gino?[1]
Держа карабин наготове, осторожно двинулся по аллее к воротам. Прижавшийся к мохнатому стволу пальмы агент вынул метательный нож, взвесил на руке и с сожалением спрятал обратно. Губы Никашидзе были плотно сжаты. Лира временно умолкла.
– Gino! Gino! – всё громче звал часовой.
Лязгнул затвор.
Больше ждать было нельзя.
Скакнув из засады, агент ударил охранника в висок, подхватил тело, аккуратно уложил на дорожку.
Прежде чем открыть ворота, щедро полил засов маслом из бутылочки.
Соратников Никашидзе приветствовал словами:
– «И тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных…»
В приоткрывшуюся щель нырнул Лютиков, за ним протиснулся Булошников. У него настроение тоже было отменное.
– Господи, отвык в штанах ходить, – хихикнул богатырь.
Грузин посоветовал:
– А ты сними.
Посмеиваясь, агенты перебежали к дому. Сзади враскачку шествовал Лютиков.
Все ставни первого этажа были закрыты, но сквозь жалюзи просачивался свет – охрана бодрствовала. Потрогали дверь – на замке.
– «Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей», – почесал затылок Никашидзе.
В ресторане
А в ресторане «Гранд-отеля», испепеляя взглядом ненавистного итальянца, Алеша в эту самую минуту пел про отраду, что живет в высоком терему, куда нет ходу никому.
На словах: «Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца, но он не загородит дорогу молодца» – Клара испуганно схватилась за сердце и помотала головкой.
Романов зловеще усмехнулся. Дела соперника были плохи.
На вилле
Бравому Никашидзе пришла в голову отличная идея.
– Джино! Джино! – заорал он во всю глотку, стараясь произносить непонятное слово в точности, как часовой.
Черт знает, что оно значило. Может «шухер!», а может просто «Эй, ты чего?».
Так или иначе, сработало.
Дверь приоткрылась, высунулась усатая башка, сердито что-то крикнула в темноту. Вероятно: «Какого беса ты разорался?»
Было очень удобно взять болвана сбоку двумя пальцами за кадык, выдернуть из дверного проема и швырнуть со ступенек вниз, ну а там клиента принял Васька Булошников. Кулачина у него – никакой свинчатки не надо.
Ничего так получилось, довольно тихо. А главное, дверь теперь была открыта.
Туда-то Никашидзе и ввинтился.
Богато, но скучно, определил он про себя убранство дома.
Дубовая обшивка, тусклые картинки на стенах, всюду цветы в горшках и кадках. Ну да – ведь Зоммер ботаник, любитель экзотических растений.
Наверх вела лестница с ковром тоскливой расцветки. Никашидзе подумал, что когда ему надоест лихая служба и он женится на богатой невесте, в доме у него всё будет не так. Жить надо ярко, красиво, с блеском, с позолотой. Если ковры, так не черно-бурые, а желтые, красные и голубые.
– Не суйтесь! Не ваша работа! – шикнул он на своих напарников, которым тоже не терпелось попасть в дом.
Еще наделают шуму, черти косолапые.
Никашидзе прислушался.
Откуда это бубнеж доносится?
Ага, из-под лестницы!
Прошуршав каучуковыми подошвами по ковру, «волкодав» замер у приоткрытой дверцы, за которой находилась комната – очевидно, предназначенная для охраны.
Там находились двое. О чем они говорят, Никашидзе понять не мог, но по мелодичности речи догадался, что это итальянский.
Очень осторожно заглянул внутрь.
Один чернявый, рубаха расстегнута на волосатой груди, из-под мышки торчит рукоятка «маузера». Другой наклонился над столом, читает газету. Кобура на поясе, застегнутая. Да хоть бы и расстегнутая, это ничего бы не изменило. Не надо поворачиваться спиной к двери, когда находишься в карауле.
Агент сделал три быстрых шага. Чернявого рубанул ребром левой по уху, второго успокоил ударом свинчатки. Никашидзе одинаково хорошо владел обеими руками.
Посчитал улов. Двое в саду, трое здесь. А всего должно быть шестеро. Где последний?
Специалист по захватам вернулся в прихожую. Позвал шепотом:
– Булка! Сюда!
Ткнул пальцем в сторону каморки. Это было работой Булошникова: еще раз, для верности, стукнуть огдушенных охранников; связать, засунуть кляпы и отнести в сад, к остальным.
Тем временем Никашидзе взлетел по лестнице на второй этаж.
На площадке пустые кресла. Дальше коридор, двери. Одна открыта.
Вот он шестой, голубчик. Сидит, чаечек пьет. Ну-ну, приятного чаепития.
С последним «волкодав» особенно осторожничать не стал. Вошел в дверь спокойно, не крадучись, поглядел охраннику в ошеломленные глаза – и влепил точнехонько между ними.
Снова «бис»
Отпев всю программу, на второй «бис» Алеша спел |«Не уезжай ты, мой голубчик!» – тем более что слушатели, запомнившие эту трогательную песню со вчерашнего дня, просили: «Голюбсик! Голюбсик!»
– «Скажи-и ты мне, скажи-и ты мне, что любишь меня, что любишь меня!» – так убедительно просил певец Клару, что та не выдержала, закивала.
Ее гнусный кавалер давно уже не смотрел в потолок. И вина больше не пил. Он сидел мрачнее тучи, переводя взгляд со своей дамы на солиста и обратно. Почуял что-то. Ну и пусть бесится, упырь ушастый.
Кажется, и Клара, покоренная мастерством певца, забыла об осторожности. Когда он закончил, она вскочила и громче всех захлопала, закричала: «Романов, фора!»
Довольный ходом концерта Козловский кинул взгляд на часы и одобрительно пробурчал:
– Пой, ласточка, пой.
Но лицо солиста вдруг померкло. Клара обнимала поэта за плечо, говорила ему что-то ласковое и гладила по щеке – точно так же, как прошлой ночью Алешу!
О, женщины…
Опустив голову, Романов горько-горько запел:
– «Зачем, зачем тебя я встретил, зачем тебя я полюбил…»
Крепость взята!
Последний боец гарнизона был сражен. Все шестеро, бережно спеленутые Булошниковым, лежали рядком в саду, близ оранжереи.
– Чисто младенчики, – по-бабьи подперев щеку, сказал Василий, полюбовался результатом своей работы и поспешил назад в дом.
Там сосредоточенный Лютиков доставал из сумки орудия своего утонченного мастерства: сверла, молоточки, отверточки. Каждый инструмент был любовно завернут в бархоточку.
Наверх идти было рано – Никашидзе позовет, когда надо.
А вот и он.
Грузин появился на верхней площадке, подмигнул, поманил рукой.
Втроем они прошли по длинному коридору, «волкодав» показал на приоткрытую щелку двери, прошептал:
– Там Царь Кащей над златом чахнет.
Булошников заглянул, но никакого царя не увидел, злата тоже.
В уютной комнате, все стены которой были заняты книжными полками, сидел старичок-архивариус в своем кресле на колесиках, перебирал на столе бумажки.
На вошедших незнакомцев он уставился с ужасом, стал тыкать пальцем в кнопку звонка.
– Поздно, милый, – жалеюще сказал ему Василий.
А Никашидзе, который умел объясняться по-всякому, положил инвалиду на плечо руку и задушевно спросил:
– Комната секрета, ферштеен?
Дедок залопотал что-то по-своему, головенкой замотал. Дурачком прикинулся.
Гога кивнул: давай, мол, Вася. Твой номер.
Бережно, чтоб не поломать хрупкие косточки, Василий взял калеку за цыплячьи ноги, выдернул из кресла и стал держать головой книзу. Вес был ерундовский.
Никашидзе присел на корточки, чтоб глядеть архивариусу в глаза.
– Ну, дедуля, где комната с секретом? Давай, парле, не то Вася пальчики разожмет.
А Лютиков пока скучал. Прошелся по комнате, трогая всякие разные безделки: бронзовую чернильницу, пресс-папье, часы на камине. Остановился у комода с запертыми ящиками. Зевнув, стал открывать пустяковые замки ногтем. Внутри ничего интересного не было. Лютиков рассеянно помахал фомкой, сковырнул с комода ручки – просто так, для разминки.
Но протомился он не сильно долго.
После того как Вася слегка постучал деда темечком об пол, беседа сразу пошла живее. Архивариус перестал прикидываться, будто не понимает по-иностранному, ткнул дрожащим пальцем в третью слева полку.
Булошников перевернул его, поднес к указанному месту. Старик сдвинул толстый том в кожаном переплете, и вся секция с тихим шелестом сдвинулась в сторону, за ней открылся темный прямоугольный проем.
Агенты переглянулись.
Наступала решительная минута.
Решительная минута
Отпев десять романсов и арий, солист удалился на пятиминутный перерыв. На столике в гримерной стояли букеты от поклонниц и бутылка вина. Пока Козловский, заполняя паузу, отстукивал на рояле «Калинку-малинку», Алеша прогревал горло «цаубертренком». Невидящий взгляд был устремлен в пространство, правая рука сжимала и разжимала мячик.
Раздалось легкое шуршание – кто-то пытался постучаться в портьеру.
– Vous permettez?[2]
Это был распорядитель концертов синьор Лоди. В руке он держал вазу с фруктами.
– Мьсе Романофф, это комплимент от отеля, – сказал он, ставя ее на стол с таким видом, будто это был по меньшей мере ларец с драгоценными камнями. – Вы имеете большой успех. Что вы скажете, если мы предложим вам продлить ангажемент на неделю?
Оплата – двойная против нынешней, у остальных членов труппы полуторная.
Ах, как он был некстати! Только мешал разобраться в мыслях и чувствах.
– Поговорим об этом позже, – недовольно сказал Алеша, обернувшись к надоеде.
Вдруг занавес резко качнулся. В конурку вошел Д'Арборио – маленький, прямой, с бешено горящими глазами. Махнул синьору Лоди, и тот с поклоном попятился вон.
Вот она, решительная минута!
– Что вам здесь нужно? – процедил Романов, чувствуя, как в глазах темнеет от ненависти.
Распорядитель просунул голову между шторами и плаксиво сморщился, что несомненно означало: «Как вы можете? Это же великий Д'Арборио!»
Великий Д'Арборио отчеканил, презрительно кривя тонкие губы:
– Мсье, я не привык исполнять роль рогоносца. Вы молоды, я хочу дать вам шанс. Немедленно, сию же секунду, убирайтесь – в Петербург, в Москву, к черту в преисполню. Иначе…
– Но ангажемент! Публика! – не выдержав, возопил синьор Лоди.
Поэт на него даже не оглянулся. Певец тоже не обратил на распорядителя ни малейшего внимания. Враги не отрываясь смотрели друг на друга.
– Что «иначе»? – язвительно улыбнулся Алеша. Он вспомнил пушкинскую повесть «Выстрел» – как граф под прицелом Сильвио ел черешни. В вазе черешен не было, поэтому Алеша взял вишню, положил в рот. Жалко, Клара не видела.
– Убью, – будничным голосом известил его итальянец. – Пистолет, шпага – мне все равно.
Синьор Лоди испуганно прикрыл рот ладонью, но во взгляде зажглось жадное любопытство. Сцена, случайным свидетелем которой он оказался, обещала стать поистине исторической.
Алеша сказал:
– Пистолет.
Уж шпага-то точно исключалась. Даже если б он учился фехтованию, с такой правой рукой было не удержать и столового ножа.
Показав наклоном головы, что условие принято, поэт поманил пальцем распорядителя и заговорил с ним по-итальянски. Тот почтительно кланялся на каждую фразу. Несколько раз прозвучало слово padrino[3]
Ответ синьора Лоди был коротким и завершился прижатием ладони к сердцу. Кажется, собирался возразить, но одного взгляда хватило, чтоб бедняга заткнулся.
– Он станет нашим секундантом, – суммировал диалог Д'Арборио. – Не будем формалистами, лишние свидетели нам обоим ни к чему. У вас ангажемент, у меня… – Некрасивое лицо исказилось, как от приступа мигрени. – …У меня дела поважнее ангажемента. Всё это исключительно не ко времени. Но выше чести все равно ничего нет. В восемь утра. У старого платана. Он объяснит, где это. Расстояние, количество выстрелов – на ваше усмотрение. Мне это безразлично. Главное: никому ни слова.
Подождав секунду, не будет ли возражений (их не было), рогоносец вышел прочь.
Распорядитель схватился за голову:
– Santa Madonna! Signor Dottore!
Бросился вдогонку за поэтом.
Алеша стоял у зеркала, потирая разгоряченный лоб. В мозгу мгновенно понеслись лихорадочные, выталкивающие одна другую мысли.
Дуэль! Как у Пушкина с Дантесом. Только кто тут Дантес? Очевидно, я. Он ведь великий поэт, а я иностранец… Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы, не мог он знать в сей миг кровавый… Чушь! Ничего я не презираю! Просто этому чудовищу не место на земле! … Господи, только бы Козловский не узнал… Ах, Клара!
Словно услышав безмолвный зов, сбоку из-за портьеры вынырнула она и с плачем кинулась ему на шею.
– Я всё слушала! – всхлипывая, залепетала она. – Не стреляй с ним! Он тебе убьет! Я говорила, он страшный человек! Он стрелял дуэль восемнадцать раз! Он попадает из пистола вот такая костенька! – Клара показала на косточку от вишни. – А у тебя рука!
Нагнувшись, она поцеловала его раненую руку и безутешно разрыдалась.
– Что поделаешь, – пробормотал Романов, чувствуя, что у него тоже выступают слезы. – Дело чести…
А на душе сделалось горячо и очень хорошо. Клара плакала не из-за великого поэта, а из-за ничем не знаменитого Алексея Романова!
Треньканье фортепьяно оборвалось. Это означало, что пора на сцену.
Девушка выпрямилась. Ее мокрые глаза горели безумием и решимостью.
– Слушай! – шепнула она. – Скажи так: «Хочу самая маленькая дистанция». Пять шагов. Стреляй первый, прямо вот тут! – Клара ткнула себе пальчиком в середину лба. – Очень быстро стреляй! Пять шагов можно и левая рука! Понял? Очень быстро! Паф – и всё! Я буду тебе молиться.
– Не тебе, а «за тебя».
Он обнял одной рукой ее подрагивающее плечико. Страшно не было. Нисколечко.
За шторой раздались шаги, и на этот раз спрятаться Клара не успела.
Вошел штабс-ротмистр.
– Минутку отдохну. Пальцы задубели…
Увидел обнимающихся любовников, запнулся.
Шмыгнув носом, Клара выбежала вон. Князь проводил ее неодобрительным взглядом.
– Нашли время, Алексей Парисович… Что это у вас, винишко? Ну-ка плесните. Нервы ни к черту… Как там наши? Сорок три минуты прошло.
В тайнике
За книжной полкой открылось темное пространство, свет из библиотеки туда почти не проникал. Справа помигивали таинственные огоньки, красные и зеленые, будто глаза затаившихся в темноте хищных зверей.
– Дед, тут выключатель есть? – нервно спросил Никашидзе. – Электрицитет, ферштеен?
Архивариус промямлил что-то, тыкая пальцем в сторону. Булошников поднес инвалида поближе, тот щелкнул, под потолком зажглась неяркая лампочка.
Это была небольшая глухая комната, совершенно пустая. Лампочки, оказывается, мигали на металлическом щите, где были еще какие-то рычажки и кнопки.
Стена напротив входа была стальная, гладкая.
Лютиков подошел к ней, присел, провел пальцем по утопленному в пол желобу.
– Серьезная дверка. Лектрическая. Не, этому не обучен. Тряси старого, пускай секрет скажет.
Сказано – сделано.
Булошников как следует тряхнул калеку, Никашидзе спросил:
– Ну?!
Тот понял. Держась левой рукой за сердце, правой показал на пульт. Когда старика поднесли туда, он повернул шесть кругляшков с цифирками. Получилось 385958.
Показал на большой рычаг.
– Nach unten. Zu fest für mich… Mir ist kodderig…[4]
– «Унтен» – это вниз, – перевел полиглот Никашидзе. – Дернуть, что ли?
Дернул.
– Ух ты! – восхитился Булошников.
Стальная стена с шипением уползла в сторону и исчезла в пазу. За ней было узкое неосвещенное помещение.
Богатырь осторожно усадил архивариуса на пол, дед теперь был не нужен.
Агенты втроем подошли к открывшемуся сезаму и остановились. Нужно было подождать, пока глаза свыкнутся с полумраком.
Вдруг Никашидзе услышал позади шорох. Обернулся.
Паралитик дополз до входа и, схватившись руками за стенки, вытягивал свое непослушное тело из потайной комнаты.
Молниеносным движением грузин выхватил нож, метнул. Оружие воткнулось старику чуть ниже затылка. Голова с глухим стуком ударилась о пол.
– Ты чего?! – взвизгнул Булошников. – Сказано же: без тухлятины! Баррран грузинский!
– А если б он нас тут запер? Это ты его проглядел, хряк холощеный!
– Ах ты, паскуда!
Булошников схватил «волкодава» за грудки, получил мощный удар коленкой в пах, но даже не поморщился. Занес гигантский кулачище.
– А ну ша, ботва! – цыкнул на них Лютиков. – Гляньте-ка, чего это там.
На том конце продолговатой, похожей на тамбур камеры что-то поблескивало.
Толкаясь плечами, агенты шагнули внутрь.
На рассвете
Алексей знал, что не сможет забыть эту картину до конца своей жизни.
Рассвет.
Пустынная дорога над озером.
Туман, мелкий дождь.
Кучка хмурых мужчин под зонтами стояла возле автомобиля. Завидев русских, люди расступились.
Романов заглянул внутрь «бельвилля» и увидел в кабине на кожаных сиденьях три неподвижных фигуры в одинаковых позах. Головы запрокинуты назад, руки сложены на коленях.
Комиссар местной полиции открыл дверцу.
Стало видно, что у мертвецов лица голубого цвета. Даже у Булошникова, вечно румяного, как крымское яблоко.
Рядом сдавленно вскрикнул Козловский. Алексея мелко затрясло…
Когда группа не вернулась в установленное время, сначала они просто ждали. Потом, во втором часу пополуночи, отправились к вилле, но там было темно и тихо.
Вернулись, снова ждали.
Козловский выкурил две пачки папирос. Алеша забыл о грядущей дуэли и даже почти не думал о Кларе.
А в половине седьмого приехал полицейский. Они не знали по-итальянски, а он, как многие из жителей этого кантона, не говорил ни по-французски, ни по-немецки. Поняли лишь: «signor commissario» да «urgente» – в общем, срочно вызывают в полицию.
По дороге князь вполголоса инструктировал помощника, как себя вести на очной ставке с агентами, что отвечать, а чего ни в коем случае не говорить. Они готовились к тому, что группа завалилась и теперь всех посадят в тюрьму или, самое лучшее, депортируют.