– Дай-ка лапу, амиго[43], – сказал он, задирая рукав на Тимофее. – Сквозная, нормально…
Кнуров глянул на розовое, сочившееся кровью зияние. Угу, нормально…
– Сейчас мы её… – Ринат открутил пробку и плеснул на рану чистым виски. Тимофей зарычал. Потом посмотрел на Юлю, разрывавшую чистую белую ткань на полосы, и сжал зубы. Потерпишь, ничего с тобой не станется… «Росита» осторожно обмотала ему руку. Боль ритмично билась под повязкой, прижигая нервы с каждым ударом сердца.
– До свадьбы заживёт, – сладко улыбнулась Юля.
– Спасибо, – проворчал Кнуров и подошел к её лошади, чтобы придержать стремя. Черт, по физиономии будто тёркой прошлись… Предплечьем, обмотанным тканью, Тимофей осторожно коснулся щеки – по белой материи расплылись прозрачные кляксы пота и бурые кляксы крови.
– Юля, – сказал он, – в таком случае вы уж не «выкайте», что ли… А то какой же я тогда Тимоти?
– Ладно! – рассмеялась Юля.
Тимофей впервые видел, как смеётся его секретарша, и эта картина ему очень понравилась – всё у Шумовой получалось красиво, даже смех.
Приободрившись и поглядывая за вакерос, он оседлал чалого – тот не возражал. Привязал к седлу скатку одеял, сунул «винчестер» в седельную кобуру и поставил ногу в стремя. Нет, лучше с того боку, с левой ноги… Ага, и как он будет выглядеть? Кабальеро, не знающий толком, с какой стороны садиться на своего коня! Надо ещё подпругу затянуть, а то болтается… Кнуров засупонил кожаные ремни под брюхом чалого, проверил – не вжим ли и, обойдя коня, сунул в стремя левую ногу. Ухватился за луку седла, оттолкнулся и сел верхом – второй или третий раз в жизни. Похлопал чалого по шее (тот покосился хитрым глазом), сжал уздечку в руке и лёгким посылом, даже не пришпоривая, а лишь подпихивая каблуками, стронул коня на шаг.
– Вайя! – махнул рукой Гияттулин, и кавалькада лёгкой рысцой потянулась к руслищу.
Было часов девять, десятый уже пошёл. Солнце поднялось над зубцами гор и начинало припекать. В быстро нагревавшемся воздухе поплыл тонкий запах опалённой травы. Двигаясь маленьким отрядом, Ринат и его вакерос выбирали дорогу так, чтобы кони ступали по мягкому песку оврагов или жёсткой поверхности столовых горок и узких сухих русел; старались пробираться низинами, дабы не маячить, как удобные мишени.
Рядом с чалым ехал чубарый. Юля качалась в седле с небрежной грацией амазонки. Щурясь, она обшаривала взглядом белые выветрившиеся холмы, краплённые пятнами тёмно-зелёного можжевельника и тускло-серебристой полыни. Почувствовав взгляд, Шумова повернула изящную головку к Тимофею и улыбнулась.
– Мой герой… – сказала она мягким, обволакивающим голосом. Кнурова бросило в жар и холод.
– Да ну тебя… – пробормотал он.
– Легкомысленная дева едва не угодила в лапы апачам, – мурлыкала Росита, – но храбрый кабальеро спас деве жизнь и сохранил честь её… За этот подвиг девица должна отблагодарить кабальеро…
– Ты мне сейчас наговоришь тут… – сказал Тимофей и закашлялся.
– А так во всех романах – какой ни открой, везде одно и то же. Ты где предпочитаешь – в ВР или в Р?
Девушка шутила. Просто радовалась жизни, красоте – своей и мира, драгоценным переживаниям убережённой от страшного удела. И что-то ещё звучало в её голосе – восхищение? А может, обещание? Или (не может быть!) призыв? Что бы ни послышалось Кнурову, а в медовую ловушку он таки угодил… и очень боялся из неё выбраться. Нет, какая же она всё-таки красивенькая! Но в её прелести прячется нечто большее, чем обычная пригожесть. Нечто трепетное, нежное и доверчивое, чего не выразить никакими словами… если, конечно, оно не придумано им в порядке любовного бреда, не домыслено вожделением.
Тропа привела кавалькаду к порушенным скалам рухнувшей стены каньона, а затем, попетляв в густых зарослях колючего чёрного чапараля, слилась с другой, наезженной тропой, переваливавшей через щербатую, красно-коричневую мезу, невеликую столовую гору, торчавшую из крутой осыпи, как памятник самой себе. На плоской вершине мезы чапараль рос не так густо, как в низине, перемежаясь с дикой грушей и кустами можжевельника. На краю скалистой кручи, под кривым масляным деревцем, Тимофей остановился и посмотрел вниз. Каньон под ним расступался, словно делая вдох, ширился в длинную, зелёную, хорошо орошаемую долину акров пятьсот. Поодаль, на пригорке, стоял хозяйский дом в форме буквы «Г». Барак для ковбоев превращал ее в «П», а крепкие амбар и конюшня замыкали четырёхугольник.
– Прямо форт! – вырвалось у Кнурова.
– А здесь иначе нельзя, – сказал подъехавший Гияттулин. – Фронтир!
Лошади, почуяв родные запахи, взбодрились и прибавили шагу. Сейчас Тимофей стал лучше понимать, что значит иметь дом. Свой угол, уют – это всё правильно, но главное – укрытие. От врагов, от непогоды, безопасное место, где тебя не предадут, где всегда оправдают и помогут. Крепость.
Всадники и всадница спустились по широкой расщелине, одолели ручей и травянистую возвышенность, и перед ними открылись ворота ранчо «Ту-бар». Во внутреннем дворе стоял фургон, запряжённый четвёркой лошадей. Ковбой в выцветшей красной рубахе сгружал мешки с мукой, а ещё двое сидели на ступенях под дощатым навесом. Завидев хозяйку, один из ковбоев встал и упругим шагом двинулся ей навстречу. Это был Царёв, исполнявший роль управляющего-сегундо. В широкополой чёрной шляпе и кожаной куртке с бахромой по швам, украшенной бусинами и иглами дикобраза, в чёрных сапогах, отделанных тиснением, Геннадий походил на именитого ранчеро, коему было даровано право украсить свою асьенду горделивыми альменас – зубцами, указывающими на знатность рода. А впрочем, эдикты испанского короля были пустым звуком для Аризоны, уже лет двадцать, как отвоёванной у Мексики.
– Случилось что? – спросила Юля.
– Да так, – сказал Царёв с досадой, – Сенько убили.
– Как убили?! – ахнула девушка. – Ох, как ты меня напугал!
Росита Кальдерон вспомнила, что её зовут Юля Шумова, подумал Тимофей. И что всё вокруг, от пыли под ногами до индиговых небес – не Р, а ВР…
– Кто его?.. – процедил Гияттулин, не употребив мрачного глагола.
– Харви Кинзелла, – сказал подошедший вразвалку ковбой, перепачканный в муке. – Я предупреждал Серхо, чтоб не связывался, но всё без толку. Кинзелла бил лошадь – кулаком по морде, – ну, и Серхо не стерпел. Сказал ему пару ласковых. Слово за слово…
– Сергей назвал его трусом, – встрял Царёв.
– Во-во, – подтвердил ковбой и отряхнул муку с ладоней. – А Кинзелла – ганфайтер, сразу – хвать за кольт, и в Серхо дырка. Тот свой даже вытащить не успел…
Все посходили с коней и обступили ковбоя и хозяйку. Все, кроме Тимоти. Он остался в седле и покусывал кожицу на губе, словно дожидаясь, когда ж в нём выбродит и вызреет решение. Тимоти прекрасно понимал, что ничего этого нет – ни ковбоя, сидящего на перекладине загона, ни лёгкого запаха шалфея, ни медной кастрюли, в которой тушатся бобы с телятиной. Всё это так, фокус-покус, кудеса фантоматики. И что? Где бы Сенько ни обретался сейчас, он принадлежал к их команде, являлся «своим»… Значит, что? Значит, надо добиваться справедливости. «Закон револьвера» прост – недостойное действие должно быть уравновешено противодействием и требует исполнения повсюду, настоящая это реальность или виртуальная. Да хоть и вовсе параллельная…
– Слезай, – махнул Ринадо Тимоти. – Там вон кукуруза есть, покормишь своего…
– Нет, – покачал головой Тимоти, – надо ехать в город.
– Зачем? – сощурился Ринадо.
– Убить Кинзеллу, – сухо ответил ганфайтер.
Все обернулись при этих словах и посмотрели на Тима. Сегундо – нахмуренно, вакерос – с прищуром: ну-ну, мол, посмотрим-посмотрим… Парень в красной рубахе кивнул одобрительно – дескать, ты у нас ганмен, «стреляющий ковбой», тебе и карты в руки. Но сейчас для Тимоти имел значение только один взгляд, только одних карих глазищ. Карих озер. Карих пропастей. И ему почудилось, что на дне этих бездн он прочитал одобрение.
– А далеко до города?
– Да нет, – пожал плечами Ринадо, – тут рядом. Я покажу дорогу.
– Я с вами, – сказал сегундо. – Подождите, не уезжайте.
Он прошагал в конюшню и вывел оттуда великолепного гнедого моргановской породы. Седло тоже было богатое и подходило статям коня, как камню дорогая оправа.
– Вайя кон Диос! – крикнул один из вакеро, и троица мстителей сорвалась в галоп.
Тимоти почти всю дорогу провёл в молчании. Нет, жажда возмездия его не мучила и тяжкие думы не омрачали чело. Да господи, он о Серхо даже и не вспоминал! Просто только сейчас Тимоти по-настоящему погрузился, пророс каждым нервом в мир, где первозданная тишина могла в любой момент прерваться свистом пули или шорохом стрелы, уханьем копыт и индейским кличем. Мир жестокий и прекрасный, где воздух ещё чист и ясен, где реки пока не загажены, а земля не укатана железобетоном.
Тимоти нравилось покачиваться на лошади, чувствовать её меж своих ног, нравилось слушать покряхтыванье седельной кожи и звон крохотных колокольчиков на отполированных шпорах. Нравилась дорога и само чувство Дороги.
Они ехали тропинками, оставленными бизонами, стёжками, проторенными копытами диких лошадей. Наезженным трактом, на котором фургоны переселенцев вымесили глубокие, путаные-перепутаные колеи. Метры складывались в мили. Перевал. Резкий поворот к востоку. Поперёк долины Фоссил-Крик – и вдоль неё назад, к югу, на старую индейскую дорогу, ведущую берегом ручья, от которого остались отдельные бочажки, до красных скальных стен Ленточного каньона.
В траве звенели цикады, воздух был неподвижен и горяч, пока ветер не донёс до лица свежее влажное дуновение из глубины каньона, где в грубых объятиях валунов билась изгибистая речка. Звуки падающей воды многократно усиливало эхо. Затем ущелье расширилось, и трое ковбоев, поднявшись из вымытой ручьем промоины с посеревшими остатками деревьев, очутились на склоне, поросшем гембельским дубом и кустами манзаниты. Тимоти осмотрелся. Под ним, от подножия к горизонту тянулись большие, извилистые, разветвлявшиеся каньоны, перетасованные искуроченными скалами, белыми пятнами высохших озер и черно-серыми потёками лавовых полей. Но и в этих гиблых местах жизнь яростно отражала наступление пустыни. Фронт проходил по вереницам зелёных, окаймленных деревьями лугов, зажатых меж песчаных хребтов. Вот в одном месте пустыня отступила, атакуемая ярко-зелёной молодой порослью меските, но тут же, рядом, нанесла ответный фланговый удар – ручей пересох, и трава погорела, стелясь коричневато-жёлтым паласом. А в глубоком тылу только лебеда прижилась да пустынная лапчатка. Тесными группками сбились стволы окотилло; чолла – «прыгающий кактус» – отсвечивала на солнце бледно-жёлтым.
На «передовой», вдоль высокого и плоского холма, вытянулся Хорсхед-Крик, «одноуличный» и зачуханный, как требующий скребницы конь, городишко.
Сразу от моста через ручей потянулась серая и пыльная Мэйн-стрит. Некрашеные дощатые зданьица с фалыпфаса-дами перемежались домами из адобы[44] с торчащими наружу вигас – концами деревянных балок. Отель «Мэршантс», салун «Ремуда», парикмахерская с дверью в красную и белую полоску…
К стенам жались деревянные мостки тротуаров, уныло мотали головами привязанные к коновязям лошади. Вдоль немногих боковых переулков стояли вразброс жилые дома, амбары, загоны. Налево за проулком, между почтой и отелем «Голден Спайк», открывалось довольно большое пастбище, где расхаживало с дюжину коров и пара лошадей. За распахнутыми дверями станции дилижансов виднелся деревянный барьерчик, отделявший треть комнаты, и пара рассохшихся шкафов. За барьером сутулился полнолицый малый в зелёном козырьке и с подвязками на рукавах.
– Привет, Ринадо! – приветствовал он вакеро. – Ищешь кого?
– Кинзеллу. – Ринадо спешился, перешагнул на пешеходные мостки и потопал, обмахнул шляпой пыль со штанов. – Он положил одного из наших.
Полнолицый цепко оглядел трех всадников.
– Конечно, – проговорил он осторожно, – город только выиграет, если Харви отправится на Бут-Хилл[45]… Но Кинзелла подл, как хорёк, и кровожаден, как ласка. И он очень быстр…
– Где он? – спросил Тимоти холодно.
– Должен быть в «Бон-тоне». Вы уж там потише, туда Бур Хэтч со своими зайти нацелился.
Тимоти с Джином тоже слезли с коней и привязали поводья к перилам.
– Ладно, – процедил Ринадо, – пошли посмотрим, какие карты нам выпали.
– Тим, имей в виду, – сказал Джин, – Бур Хэтч спит и видит себя хозяином «Ту-бар»…
– Ничего, – буркнул Тим, – мы его разбудим.
«Бон-тон» обнаружился через три дома – обшарпанное строение из побитых ветром досок, с немытыми окнами и грязными поилками у коновязей. Внутри запущенный салун оказался именно таким, каким его представлял себе Тимоти – запущенным салуном. Длинная замызганная стойка, полки с редкими бутылками в пыли, в углу буфет из вишнёвого дерева.
В зале стояло три длинных монастырских стола, застеленных скатертями в красно-белую клетку, а деревянная лестница вела наверх, в номера.
Было довольно людно. В углу, опустив на глаза дырявое сомбреро, дремал старик с моржовыми усами. Краснорожий бармен за стойкой лениво протирал стаканы. Бур Хэтч и пятеро хмурых ковбоев, небритых, с покрасневшими от ночной пьянки глазами, хлебали кофе за общим столом.
– Вся гопа здесь, – ухмыльнулся Джин.
Тим толкнул «крылья летучей мыши»[46] и с порога спросил:
– Где Кинзелла?
Бургард Хэтч, грузный человек с постным лицом Иудушки, глумливо усмехнулся:
– Тебе-то он зачем?
– Не твоё дело. – Тим постарался, чтобы тон его голоса был ледяным. Получилось не очень…
– Таких, как ты, сынок, – сморщил лицо Хэтч, – Харви кушает на завтрак!
– Подавится, – любезно сказал Ринадо.
– Кого я вижу! – по-прежнему глумясь, воскликнул Хэтч. – Сам Ринадо Негро пожаловал. Ну надо же… А я ещё держал тебя за разумного человека! Ай-яй-яй… Или ты принёс-таки ключики от моего «Ту-бар»?
– Ранчо такое же твоё, как и моё, – сказал Тим, радуясь, что этот жирный боров вывел его из себя. Злость унимала дрожь внутри, и липкий страх будто смерзался в катышки от холодной ярости.
– Ты хочешь сказать, – вкрадчиво проговорил Бургард, – что я лгу?
– Я хочу сказать, – ухмыльнулся Тимоти, – что ты паршивое брехло, и больше никто!
Бургард хрюкнул от злости и схватился за рукоятку здоровенного «кольта-фронтир» с серебряной насечкой.
– Ну же, ну же, – подзуживал его Тим, – я вооружён, и у тебя тоже есть револьвер. Выхватывай его! Чего ж ты ждёшь?
Бур Хэтч побледнел и отпустил рукоятку. Одно дело, когда посылаешь стрелять своих ганменов, и совсем другое, когда надо стрелять самому… На Хэтча словно пахнуло сырой землей.
– А-а… – протянул Тимоти. – Так ты не только врун, ты ещё и трус! Да, ребята, – обвёл он взглядом злые, напряжённые морды, – ну и босса ж вы себе нашли. Джин! – крикнул он, не спуская глаз с ковбоев. – Будь другом, прикрой мне спину!
– Легко! – сказал Джин с готовностью. Тим развернулся на высоких, хотя уже и здорово истёртых каблуках[47], и вышел на улицу. На той стороне ржаво скрипел, будто жалуясь, водяной насос. Хлопнула дверь. Кто-то в переулке, зверски коверкая мелодию, но громко запел о том, что он сделает, «когда пройдёт по улицам Ларедо». Серебристо-серое дерево тротуара стало горячим.
– Эй! – послышался чей-то голос. В голосе звучала издёвка и хамовитое превосходство. – Пришёл получить свое, малыш? Я – Кинзелла!
Тимоти медленно, стараясь не делать резких движений, повернулся. Метрах в двадцати от него стоял невысокий и неприметный с виду человечек в куртке из оленьей кожи, выделанной добела, и в сомбреро с ленточкой из крашеного конского волоса. Пара оружейных поясов из красно-коричневой кожи, отделанной серебром, добавляли живописности его костюму. Сомбреро бросало тень на лицо Кинзеллы и только тонкие выгоревшие усики да пухлые, слюнявые губы открывались взгляду.
Кинзелла стоял, широко раздвинув ноги, чуть сгорбившись, а руки держа несколько на отлете. Харви ждал, и пальцы его нетерпеливо подрагивали, предощущая касание рукояток из орехового дерева с пятнадцатью зарубками. На подходе шестнадцатая…
Тим вышел на середину улицы и зашагал к Кинзелле. Какой-то фермер с тяжёлыми деревянными ведрами в руках углядел его и кинулся обратно в переулок, расплёскивая воду – лучше воду, чем кровь.
Из-под сапог взрывчиками била пыль, и Тимоти казалось, что ноги наливаются свинцом, а тело теряет вес. Пятнадцать метров. Рука его метнулась к кобуре. На какую-то долю секунды опередив противника, он выстрелил и увидел, как пуля 44-го калибра взбила пыль на куртке Кинзеллы. Вороное дуло кольта расцвело огненной розой, и Тима сильно толкнуло в бок. Больно! Выстрел! Ещё! Кинзелла тоже стрелял – палил себе под ноги, потом его пальцы выронили кольт, Харви упал на колени и медленно растянулся в пыли.
Тимоти, покачиваясь от слабости и боли, чувствуя, как по ноге сочится горячая кровь, очистил барабан от пустых обжигающих гильз и неловкими, словно с мороза, пальцами запихнул в каморы пять тускло блестевших патронов. Сунуть револьвер в кобуру с первой попытки не получилось, а второй так и не представилось. Гул голосов и ржание лошадей перебил встревоженный голос Гоцкало:
– Машина, выход!
И боль исчезла. А компьютер приступил к сбросу детализации. Небо стало как нарисованное, цвета огрубели, лишившись массы оттенков, а тончайшая прорисовка – крапинок песка, волосков на руке, прожилок на пыльных листьях – моментом смазалась. Мир начал течь – дома зыбко заколыхались, переливаясь в вогнутые стены ВР-павильона. Протаяло небо, приближая сводчатый потолок.