– И я не смогла. Тяжело слишком. Я ведь всю жизнь любовью к нему жила, к отцу вашему. Привыкла уже издалека любить. Вот и не смогла. А три дня назад он мне позвонил, пригласил на свои похороны… Я даже и не удивилась, знаете ли. Это в его духе – самому в своей жизни все решать. И даже смерть свою. Я тогда, тридцать лет назад, сама за него решение приняла, уехала, так он долго мне этого решения простить не мог. Хотя зачем я вам это говорю? Не время и не место…
– Да. Мы потом с вами поговорим, Люба. Сядем и поговорим. Вы где остановились?
– Да нигде. Сразу с вокзала вот на кладбище пришли.
– Хорошо. Тогда милости просим к нам в дом. Отец просил вам показать его кабинет, да и вообще… Мы ж не чужие…
Потом был поминальный обед. Люди с завода на кладбище от общей процессии отделились, уехали на служебном автобусе в свою заводскую столовую, где для них накрыто было поминальное угощение. Какой-то шустрый мужичок подошел к ним, представившись председателем профкома, – Верочка кивнула ему чуть заметно, знаю, мол, – пособолезновал со страдальческим лицом. Потом объяснил, что, учитывая многочисленность желающих пойти на прощание с бывшим директором, администрация приняла решение и средства специальные выделила на помин души усопшего. И водку закупили, и обед будет – все как полагается. Все равно все в доме покойного не поместились бы. Пришлось бы в три этапа столы накрывать…
Дом встретил их необычной для него людской суетой. Какие-то женщины в черном копошились на кухне, все кипело и шипело в кастрюлях и на сковородах. Надя, моментально включившись в эту суету, начала четким, хорошо поставленным голосом – отцовским голосом отдавать приказания. Инге даже показалось, что появились и отцовские нарочито-насмешливые интонации, ранее Наде не свойственные. Только звучали они в этой обстановке нелепо, несколько курьезно даже. Да и вообще – никто и никогда эти особенные отцовские интонации повторить уже не сможет. Как говорится, можно надеть туфли шаха, но нельзя изобразить поступь шаха… Верочка стояла в сторонке, наблюдала ревниво и горестно, как чужие женщины копошатся в ее хозяйстве, как достают посуду, расправляют на столах крахмальные скатерти. И все бросалась помочь, поправить что-то, и все слышала в ответ одно только – отдохни, мол, Верочка, успокойся… Отдайся горю сполна, а с обедом мы уж как-нибудь сами управимся…
Накинув куртку, Инга вышла на террасу, стала пристально всматриваться в реденькую толпу курящих на воздухе мужчин. Неужели ей показалось все-таки, что там, на кладбище, Севка Вольский был? Задумавшись, она и не обернулась, и не увидела, как Севка Вольский, собственной персоной, подошел сзади, положил руку на плечо. Сильно вздрогнув, она обернулась, распахнула ему навстречу глаза удивленно и испуганно:
– Господи… А я решила, что меня уже глючит от горя…
– Нет, не глючит. Это правда я, Ёжик.
Только Севка звал ее так – Ёжик. От детского этого, произнесенного им так легко и просто прозвища защипало в носу, подкатило горячо к горлу, ожгло по сердцу короткой молнией. Инга закрыла глаза, сглотнула с силой застрявший в горле комок, улыбнулась дрожащими губами:
– Вот так встреча… Привет, Севка. А ты как здесь? Какими такими судьбами?
– Да обыкновенными… На похороны твоего отца приехал. А что, нельзя было?
– Ну почему нельзя… Просто странно как-то…
– Ничего тут странного нет, Ёжик. Отец твой, можно сказать, роковую роль в моей судьбе сыграл. Если б не уел он меня тогда своим презрительным «цирюльником», ничего бы из меня не получилось. Так что я ему очень, знаешь ли, за это благодарен…
– А что из тебя получилось, Севка? Большим человеком стал?
– Ну, это с какой стороны посмотреть. Времена-то переменились. Раньше только такие люди, как твой отец, в этих самых «больших» могли числиться, а теперь все не так. Теперь и маленький «цирюльник» может себе позволить в «больших» походить.
– В смысле – в богатых? Ты это имеешь в виду, что ли?
– Да. И это тоже. Хотя это не главное, наверное.
– А что главное?
– А то, что я как личность человеческая вполне состоялся. Всего достиг. Именно как стилист. Стилист, а не цирюльник! У меня все есть, Инга. Имя есть, деньги есть, дело любимое есть. А вот не дай мне отец твой тогда пинок под зад, то есть сильнейшую мотивацию, ничего б у меня этого не было. Не было бы трех больших салонов, имени, уважения… Я сам, один, без всякой помощи к этому пришел. Правда, чего мне это стоило, я один знаю. И через голод прошел, и через ночевки на вокзале, и через унижения от сильных мира сего…
– А ради чего, Севка?
– Да черт его знает… Теперь вот оно, все у меня есть, что хотел, а ради чего – и сам не знаю. Просто бежал и бежал, закусив удила… Падал, вставал и снова бежал. Очень уж хотелось отцу твоему доказать, что стилист – это вовсе не цирюльник. Чтоб он рожу мою в телевизоре увидел и понял… А теперь получается – некому и доказывать… Да и чего такого особенного он должен был обо мне понять, собственно…
Он зло выщелкнул из пальцев давно потухшую сигарету, проследил взглядом, как она полетела в темноту сада, потом вздохнул коротко, замолчал. Инга тоже молчала, разглядывала его потихоньку из-под опущенных ресниц. Красивый. Одет в неброскую, но очень дорогую одежду, все стильно-модно, по цвету подобрано. И лицо ухоженное, как у озабоченной внешней привлекательностью молодой женщины. Светлые волосы торчат идеально-небрежными вихрами над головой – наверное, по последнему писку мужской моды подстриженные. Все в человеке прекрасно, как и должно быть. Как завещал великий Чехов. Только глаза пустые. Красивые, но пустые. До конца не удовлетворенные. Подумалось ей вдруг – именно такими глазами глядят из телевизора взобравшиеся на верхотуру своего бизнеса всякого рода цирюльники, портные, рестораторы – люди из сферы обслуживания, в общем. Обслуживания всего остального человечества. А что? Так оно и есть. Кто-то обслуживает, кто-то пользуется. Все нормально. Ничего в этом плохого нет. А вот неудовлетворенность во взгляде мучительная все равно у них присутствует. Вроде вот он я, красивый-гламурный такой, и все у меня есть. Вот только чего-то основного, чего-то для полноты счастья очень главненького не хватает. И еще подумалось, что именно это отсутствие главненького и имел, наверное, в виду отец, проговаривая в тот роковой вечер свое снисходительно-обидное «цирюльник» по отношению к Севке. Боже, боже… Неужели она стала так же думать? Отцовскими мыслями? А что? Надя же заговорила его интонациями… Но этого ж быть не должно! Это ж не кто-нибудь перед ней – это же Севка! Тот самый Севка Вольский, объект ее мучительного многолетнего однолюбства, виновник ее старой и болезненно переживаемой обиды на отца…
– Значит, говоришь, все эти годы ты моего папу помнил? Да, Севка? – тихо переспросила Инга, сама не зная зачем. Может, просто чтоб разговор поддержать. Как-то неуютно ей было молчать. Нехорошее это было молчание, обидное какое-то.
– Да, помнил. Хотя, знаешь, стоял на кладбище, смотрел на него в гробу и вдруг понял – я ведь не его помнил… Ну, в смысле не как человека как такового, а харизму эту его сильнейшую. И еще подумал – не надо было мне тогда на обед к вам переться. Всю жизнь мне этот обед поломал…
– Да как же поломал, Севка? – горько усмехнулась Инга. – Тебя послушать, так все наоборот получилось. Старался доказать, всего достиг. Движущий фактор, так сказать… А кстати, как ты узнал, что отец умер?
– А мне мать позвонила. Я сразу на самолет – и сюда. Ты знаешь, она мне все время звонила, все новости про ваше семейство рассказывала. Я ее сам просил. Теперь вот думаю – зачем…
– А про меня? Про меня тоже рассказывала?
– Ну да. И про тебя. Что ты замуж вышла, что дочка у тебя родилась… Он у тебя кто, муж твой? Почему на похороны не приехал?
– Нет у меня мужа, Севка. Развелись два года назад. Так что мама твоя схалтурила с новостями. Сокрыла. Или ты больше отцом интересовался, чем мной? Да и впрямь – чего тебе мной интересоваться… Я тебе мотиваций не давала, посылов судьбоносных не делала. Просто любила без ума, и все.
– Ага. Потому так быстро и замуж выскочила.
– Да. Именно поэтому, Севка. Ты прав. У тебя свои посылы были, у меня – свои…
– Обижаешься на меня, Ёжик? Не обижайся. Жизнь – она штука такая, она иногда может взять и не в ту сторону тебя послать. Потом вдруг остановишься и думаешь – это куда ж меня понесло-то…
– Да бог с тобой! – резко-сердито перебила его Инга. – Никаких обид! Еще чего не хватало!
– Ну да. Я понимаю, конечно. Обиды – удел слабых женщин. Ты это хотела сказать?
– А ты женат, Севка?
– Нет. Сейчас нет.
– А был женат?
– Был. Но это не считается…
– А был женат?
– Был. Но это не считается…
– Как это – не считается? Фиктивно, что ли?
– Ну да. Если можно так все это назвать. Пусть будет фиктивно. Просто выхода тогда другого не виделось. Но, к счастью, недолго вся эта фикция меня мучила. Два года всего. А потом больше и не удосужился как-то. Сначала совсем не до того было, потом боялся – опять свяжут по рукам и ногам, а теперь и вообще сомневаюсь, нужно ли мне это…
– В каком смысле? – испуганно вытаращила на него глаза Инга.
– Нет, я не голубой. Я совершенно нормальный мужик, – усмехнулся, взглянув на нее, Севка. – И даже завидный жених, говорят. А только не получается у меня с бабами. Ну, не в смысле секса, а в смысле души…
– А… понятно. А то уж я испугалась. Черт его разберет, вашего брата стилиста…
Они снова замолчали, уставившись в темноту и слушая шорох припустившего дождя, потом вздрогнули оба от сердитого, прозвучавшего за спиной Надиного голоса:
– Инга! Ну что это, в самом деле? Там все уже за стол сели, тебя потеряли! С кем ты тут?
– Это Сева Вольский, Надя. Мой одноклассник. Помнишь?
– Ну как же, как же… Какими судьбами к нам, Сева?
– Да как все собравшиеся, собственно… – растерянно улыбнулся и пожал плечами Сева. – Отца вашего помянуть… А что?
– Да нет, ничего. Странно просто. Ну, что же вы, проходите в дом…
За столом их рассадили в разные стороны. Инга выпила положенную поминальную рюмку водки, откусила кусок пирога, принялась жевать вяло, не чувствуя вкуса. Кто-то периодически вставал, говорил что-то тихо и проникновенно – она ничего не слышала. Казалось, последние силы вот-вот уйдут из нее, глаза сами по себе закроются, и она упадет головой прямо в свою тарелку – вот нехорошо получится…
– Инга, вам плохо? – прошелестел около уха участливый голос ее соседки по столу, той самой Любы, что подошла к ним на кладбище. – Давайте я вам валерьяночки накапаю. У меня вот тут, с собой…
– Нет, не надо валерьяночки. Спасибо, Люба. Сейчас пройдет. Просто голова закружилась. Если я вдруг падать начну, вы меня подхватите, ладно? А то стыдно…
– Подхвачу, конечно. А лучше – поешьте. Не хочется, а вы все равно ешьте.
– Хорошо, попробую…
– Инга, а с кем вы сейчас на террасе разговаривали? Мужчина такой… видный. Лицо знакомое, а вспомнить не могу, где я его видела…
– Это одноклассник мой, Сева Вольский. Здесь и видели, наверное.
– Нет, здесь я его видеть не могла. Я тридцать лет назад из этого города уехала. Но точно, точно видела…
– Так он стилист известный. В Москве сейчас живет. Может, в журналах каких гламурных…
– Точно! Ну конечно же, как я сразу не догадалась! Всеволод Вольский, точно он… Мне же Борис про него рассказывал! И все время его в пример приводил – тоже, мол, человек с нуля начал… Все уши мне прожужжал про этого Всеволода Вольского…
– Не поняла… А что ваш Борис… он кто по профессии?
– Ой, даже не знаю, как сказать… У нас это больная тема, знаете ли. Говорить про это – опять себе сердце рвать.
– А что такое? Он чем-то неприличным занимается, ваш Борис? – сочувственно спросила Инга. – Вы извините, конечно, что я так настойчива, просто интересно очень. Брат все-таки.
– Ну, как вам сказать… Не совсем уж это и неприличное увлечение, конечно… Но я считаю, настоящего мужчины не очень достойное. Он, знаете ли, всегда парикмахерскими ножницами баловался. С детства всех друзей-подружек стриг. И неплохо так… К нему даже очередь из желающих выстраивалась…
– Не может быть… – вытаращилась на нее удивленно Инга. – Ваш Борис – парикмахер?! Но этого просто не может быть… А наш отец… он знал?
– Нет, конечно. Откуда? Да я и сама не собиралась сына на эту дорогу пускать. После школы он у меня как миленький в институт приличный поступил. Тот самый, который ваш отец в свое время закончил. И учился хорошо. Потом работать пошел в закрытую лабораторию, там деньги приличные платили, рост карьерный обещали и все такое прочее… А потом вдруг взял и уволился оттуда! Ни с того ни с сего! Я даже и не знала ничего. Пришел как-то домой, заявил мне – новую жизнь начинаю. Хочу, говорит, делать то, что всегда хотел. Я – в слезы! Как этого можно хотеть, говорю, людям волосы стричь… Всю жизнь их стричь, стричь…
– А он? Он что вам ответил?
– Да ничего не ответил. Усмехнулся только и посмотрел так… Знаете, он очень на своего отца похож. Тоже умеет так посмотреть, что больше и не поспоришь. И характер у него такой же. Сказал – сделал. И все тут. Хоть головой о стенку разбейся, а все равно по его будет.
– Так… Вот, значит, как… Значит, у нашего отца сын – цирюльник… – тихо пробормотала Инга. – Ничего себе…
– Так и я ему то же самое говорю, Инночка! А толку? Недавно начала такой разговор, а он мне журнал со статьей про Всеволода Вольского… Прямо звезда он у него, этот Всеволод! И талантливый, и предприимчивый, и нашел применение таланту в материальной плоскости… Интересно, он понял хоть, что этот самый Всеволод за одним столом с ним сидит? Надо ему сказать…
– Скажите, конечно. Обязательно скажите. А он женат, ваш Борис?
– Ой, да с женитьбой у него трагедия, – вяло махнула рукой Люба. – Пришлось, знаете, на этот алтарь и любовь свою положить. Была у него девушка, Света. Хорошая такая, мне нравилась. Я думала, дело к свадьбе идет, а тут такое… Они вместе в институте учились, она умненькая, из очень хорошей семьи. Ну а когда Боря из лаборатории ушел и в парикмахеры подался, она его не поняла. Не захотела быть женой парикмахера. Хочу, говорит, мужчину настоящего рядом с собой видеть. Да и перед родителями неудобно, говорит…
– Ну и дура…
– Ну почему – дура? Как раз и не дура. Я ее понимаю…
– Просто не любила, значит. Любишь ведь человека, а не парикмахера.
– Не знаю, не знаю… Я вот в вашего отца влюбилась именно в такого – в сильного, обаятельного, волевого… А будь он, к примеру, цирюльником, как вы говорите, – и не посмотрела бы даже в его сторону. И не из снобизма, не думайте. Какой уж там снобизм – я вообще в очень простой семье выросла. Только я его таким вот любила – впереди идущим. Для других недосягаемым. И никакой цирюльник, даже самый на свете талантливый, никогда не сможет так на человека посмотреть, чтоб он пошел за ним преданно, назад не оглядываясь. И чтоб помнил всю жизнь и жил только памятью этой. Так я никем заменить и не смогла отца вашего…
Люба заплакала тихо, засуетилась в поисках платочка. Какой-то незнакомый Инге пожилой мужчина снова встал, снова говорил что-то проникновенным голосом, обращаясь непосредственно к ним – к Вере, к Наде, к ней. Она слушала вполуха слова запоздалой ее отцу благодарности, кивала старательно, держа на весу рюмку с водкой. Потом выпила, как положено. Потом Надя что-то говорила, потом Верочка… А до Инги очередь не дошла. Да она и не смогла бы ничего сказать, наверное. Чего говорить-то? Не правду же матку резать о том, что не захотел отец до конца свою жизнь доживать, что не поверил им, трем замечательным своим дочерям. Да и Иван Савельич измаялся весь, сидя на другом конце стола и кидая на нее опасливые взгляды. Рыжий старичок угодник. Сволочь медицинская…
Потихоньку люди начали вставать из-за поминального стола. Подходили к ним с одним и тем же – держитесь, мол, девочки, в своем горе. Краем глаза Инга увидела, как поднялся из-за стола и Севка, встал скромно в сторонке. Потом, поймав ее взгляд, махнул рукой, подзывая к себе.
– Люба, а где Борис? – спохватилась Инга.
– Да вон сидит, через три стула от меня…
Схватив под руку оторопевшего Бориса, Инга подволокла его к Севке, представила быстро:
– Познакомься, Сева, это мой брат. Его зовут Борис.
– Брат? Откуда?
– Ну, долго объяснять… Брат, и все. – И, обращаясь к Борису, пояснила торопливо: – А это тот самый Всеволод Вольский. Твоя мама сказала, что ты его знаешь. Только не спрашивай, откуда он здесь взялся. Так бывает. Вроде знаешь человека заочно и вдруг встречаешься с ним в местах самых неожиданных. Это судьба, говорят. В общем, вы тут побеседуйте немного о делах ваших. Может, ты поможешь ему чем, Севка? Ну, под крыло свое возьмешь, что ли… Не откажи своей однокласснице, сделай такую милость человеческую!
– Да… Конечно… Конечно, помогу. Без вопросов. Чем могу… Только я хотел с тобой поговорить, Инга…
– Со мной? Так вроде мы поговорили уже!
– Нет. Не поговорили. Я вот сидел сейчас, думал…
– А не надо ни о чем думать, Сев. О чем тут думать? Да и не до разговоров мне сейчас, сам видишь…
– Инга! Послушай меня…
Он шагнул к ней, взял за плечи, встряхнул слегка, заглянул в глаза сверху вниз. Она съежилась под его ладонями, повела плечами, освобождаясь, проговорила сердито: