– Нет. Наоборот. Квартиру заступает. За больную мать.
– Ой, да какая разница… Это что же… Выходит, когда умру, все тебе достанется? А Толику… О боже…
Красное лицо ее затряслось мелко и болезненно, как свежее малиновое желе, гневливость в глазах потухла и сменилась пеленой мутных слез. Вскоре они потекли кривыми дорожками, застревая в бугорках рыхлых отечных щек, отчего лицо Светланы Ивановны вмиг стало рыхло-влажным и еще более жалким. Инга отделила себя от дверного косяка, протянула свекрови полотенце, висящее на спинке ее кровати:
– Ну не расстраивайтесь так, Светлана Ивановна… Я буду стараться, обещаю вам. Я всему научусь…
– Вон! Пошла вон отсюда! – со злобой кинула полотенце Инге в лицо Светлана Ивановна. – Мать за квартиру отдал! Чужому человеку! Господи, да за что мне такой позор на старости лет! Всю жизнь крутилась, ублажала его, как могла… Все для него, для сыночка! Весь воз на себе тащила! И тебя ублажала! Ходила вокруг тебя вместе с ним на цыпочках, а теперь…
– Ну не надо так, успокойтесь…
– Пошла вон отсюда, я сказала! – истерически закричала свекровь, сжав кулаки и зайдясь в кашле от собственного застрявшего в горле на самой высокой ноте визга. – Вон! Вон отсюда! И не заходи сюда больше никогда! Чтоб ноги твоей…
– Прекратите! Прекратите истерику, Светлана Ивановна. Пожалуйста, – холодно и ровно произнесла Инга, снова поражаясь этой своей невесть откуда взявшейся жестокости. – Да, ваш сын нехорошо поступил с вами. Может быть. Но надо жить теперь с этим. Придется смириться. Выхода другого нет ни у меня, ни у вас. Если я даже уйду отсюда, как вы этого требуете, все равно он сюда с новой женой не придет. В лучшем случае будет вам сиделок нанимать, а в худшем – в дом инвалидов сдаст. Вы хотите в дом инвалидов, Светлана Ивановна?
– Нет… Но как же… Я ему всю жизнь отдала… Он не может, не может… Это жестоко… Это невозможно жестоко…
Истерика ее постепенно перешла в горестный плач, безысходный и обиженный. Протянув руку, она сама выхватила из рук Инги полотенце, уткнула в него мокрое лицо. Инга постояла над ней еще какое-то время, потом ушла к себе в спальню, плотно закрыла за собой дверь. Села с ногами на кровать, обхватила плечи худыми руками. Задумалась. Правда, дум особенных в голове пока никаких не было, только звучало рефреном свекровкино «жестоко, жестоко…». Конечно, жестоко с ней сын поступил, кто ж спорит? И с ней, с Ингой, тоже жестоко поступил. И с дочерью. Вот она, оборотная сторона простой человеческой любви. Сыто-сексуальной, плодово-ягодной. Жестокостью называется. Той самой жестокостью, которая думать о прошлом не умеет и сомневаться ни в чем не умеет. Говорят, чтобы понять поступок простого человека, надо спуститься на его ступеньку развития. Что ж, она сегодня к Толику на эту ступеньку вниз и спустилась. Может, впервые за десять лет их семейной жизни. И не просто спустилась, а села с ним на этой ступеньке рядышком, в глаза заглянула. И действительно – поняла что-то. Главное, наверное, поняла – не из зла вытекает эта его жестокость. Да и не жестокость это вовсе, а инстинкт такой защитный, как у ящерицы – хвост позади себя оставлять. Хвост из прошлого.
…С тех пор прошло два года. Быстро они пролетели, как один день. Толик, как и обещал, развелся-выписался. И исчез из их жизни напрочь. Договор соблюл. Первый месяц этой тяжелой одинокой и жестокой жизни Инга и не запомнила – в основном в слезах провела. А кто из брошенных жен этот первый месяц в слезах не проводит, интересно? Тут уж без разницы – любящей женой была, не любящей – все равно больно. Больно, когда тебя бросают. И страшно очень. Страшно вступать в одинокую самостоятельную жизнь, в безденежье, в полную за себя и за ребенка ответственность. А когда на руках еще и больной человек остается – еще страшнее. Тем более если человек этот еще и обиду свою материнскую на тебе норовит выместить. Капризами, ожесточением, крайней ненавистью. Раз, мол, подрядилась ты за квартиру за мной ходить, так и выполняй свои обязанности как следует! И молчи, и морду в брезгливости свою корчить не смей…
Инга терпела. Вернее, научилась терпеть. В душе ненавидела, но смирялась. А что было делать? Ненависть и смирение жили в ней рука об руку, заставляли бегать бегом из дома на работу, с работы домой нестись… Со временем в ее поведении даже некоторые условные рефлексы образовались, странные такие. Например, осеняла себя трижды крестным знамением, к дверям своей квартиры подходя. Вроде того – дай мне, господи, сил стерпеть то, что сейчас со мною Светлана Ивановна творить будет. А перед тем, как в свекровкину комнату войти, она резко вдыхала и выдыхала из себя воздух, одновременно стараясь напялить на лицо маску суровой непроницаемости. И входила к ней в комнату именно с таким лицом – холодным, равнодушным и непроницаемым. Плюхала перед нею поднос с едой или перчатки резиновые невозмутимо на руки надевала, если надо было проделать процедуру гигиенического над нею обихода. И всем своим видом демонстрировала – мне твои нападки да оскорбления сейчас – как слону дробина…
На самом деле, конечно, никаким слоном она при этом себя вовсе и не чувствовала, и дробины Светланы Ивановны иногда прилетали в нее весьма и весьма ощутимые. И ранили больно. И жизнь такая совсем не медом казалась. Одна только мыслишка подло-потаенная и грела – кончится же такая жизнь когда-нибудь… Правда, она гнала ее от себя торопливо. Не хотелось самой перед собой грешной быть. Наоборот – праведницей терпеливой хотелось себя чувствовать. Ты, мол, зловредная старушка, все норовишь по правой щеке меня ударить, а я промолчу гордо да левую тебе для удара подставлю…
В общем, прилетало ей от Светланы Ивановны и по правой щеке хорошо, и по левой. Иногда Инге казалось, что и сил у нее на завтрашний день уже не достанет. Сваливалась спать, как пулей подкошенная. А Светлана Ивановна могла ее и ночью требовательным своим криком разбудить – то водички ей свеженькой принеси, то чаю горячего, то штору на окне опусти – луна прямо в глаза светит…
Хорошо, хоть Анютка умным и спокойным ребенком росла. Училась хорошо, пропадала вечерами в своей балетной студии, трудилась над собой, как взрослая умная тетка. Вообще, с балетной этой ее студией тоже Инге мороки хватало. А денег сколько на сценические костюмы уходило – лучше и не считать. Но по сравнению с другими заботами, на ее голову свалившимися, морока эта была приятной даже. В общем, дочкой она своей вовсю гордилась. Да и Анютка в свободную минуту все норовила матери помочь – то посуду в раковине скопившуюся перемоет, то в магазин сбегает, а то и Светлану Ивановну от капризов отвлечет побасенками всякими из своей театрально-гастрольной жизни. Не девчонка – чистый ангел сероглазый.
И Родька ей помогал, как мог. Звонил каждый вечер практически, часто с работы встречал, чтоб просто до подъезда сумки с продуктами донести, а иногда и на целый выходной из дома вытаскивал, чтобы праздник души и тела устроить. Редко, правда, такие праздники у них случались. Не могла она надолго от Светланы Ивановны оторваться. Поначалу Инга все норовила к ней сиделку какую пристроить, но потом поняла – бесполезное это занятие. Не подпускала свекровь к себе сиделок. Из того же своего капризно-зловредного принципа: раз подрядилась перед моим сыном за квартиру – работай! И терпи! Что оставалось делать – она терпела. Только обстоятельства жизненные иногда так складываются, что одним терпением от них и не отделаешься. Вот как, например, при таких обстоятельствах она теперь должна на целую неделю уехать? Как Светлане Ивановне сказать про отца? Опять ведь кричать начнет, не выслушав даже. А пойти сказать все равно надо. Вот сейчас она сделает себе твердокаменное лицо, вдохнет-выдохнет перед дверью, войдет и скажет…
Черт, не успела… Пока с мыслями собиралась, уже в дверь позвонили. Уже Родька сиделку привез. Что ж, придется действовать по обстоятельствам, без предварительных всяких подготовительных разговоров. Перед фактом Светлану Ивановну ставить…
* * *Вера проснулась рано – за окном еще темно было. Мокрая октябрьская неприютность дохнула холодной свежестью из открытой форточки, уговаривая поваляться в постели еще немного. Самая сласть – поспать в такую погоду. Оно так, конечно. Только не привыкла она к таким телячьим нежностям. Надо вставать, надо начинать обычный свой день. Успеть себя в порядок привести, отцу помочь с утренним туалетом, завтрак горячий ему сделать… Утро у нее длинное, емкое – все надо успеть, прежде чем из дома выскочить. А вечером не забыть обсудить с ним меню для семейного обеда. И чего он придумал с обедом этим… Ну ладно, всех дочерей к себе вызвал. Это понятно. Соскучился, может. Да и то – давно они здесь не были… А обед-то этот со всеми причиндалами зачем устраивать? Они же свои. Не велики гости. И так бы за стол сели. С чем бог послал…
Она потянулась сердито, села на постели, свесив ноги вниз. В комнате было холодно. Не топят еще, сволочи. Раньше в это время в доме уже вовсю жар стоял, а теперь на заводе начальство новое, экономят, котельную не запускают. Говорят, снега ж нет еще… И нет им дела, что все в своих домах мерзнут. И все отца добрым словом поминают – при нем такого безобразия не было. Он хоть и крут был, и своенравен, а народ его уважал. Именно за благополучную свою жизнь и уважал. Уж чего-чего, а сытого благополучия всем тогда хватало. В магазинах всего полно, цены – ниже некуда, в городе чистота, порядок. «Запретная зона», в общем. От остального бедного и грязного мира колючим забором отделенная. А что? Каждому по труду! Раз вредно трудишься – хорошо живешь. Это сейчас новое начальство ни с какими такими принципами считаться не хочет. Скажите, мол, спасибо и за то, что рабочие места для вас в новых условиях сохранили. А дальше – уже сами о себе заботьтесь, военно-промышленный комплекс, мол, и без того в упадочном состоянии находится, и недосуг ему трогательно заботиться еще и о человеческом факторе…
Вздохнув, Вера опустила ноги на ледяной пол, нащупала ступнями меховые тапочки. Поеживаясь, накинула на себя халат. Проходя мимо отцовской комнаты, постояла, прислушиваясь. Тихо. Потом вздрогнула от его спокойного насмешливого голоса:
– Ну что ты там замерла под дверью, Верочка? Зайди, я не сплю. Доброе утро, дорогая…
– Доброе утро, пап! – распахнула дверь его комнаты Вера. – Ну, как ты себя сегодня чувствуешь? Лучше тебе? Умыться сам встанешь или сюда принести?
– Сам встану, Верочка. На два-три дня еще сил достанет.
– Ну, пап… Ну зачем так говоришь! Какие два-три дня? Ты же молодцом держишься, все сам делаешь…
– Да, сам. Пока сам. Скажи, ты до девочек дозвонилась? Они приедут?
– Да. Конечно, пап! Я думаю, завтра вечером уже здесь будут. Самое крайнее – послезавтра к утру.
– Надя без мужа приедет? Ты ей сказала, чтоб без мужа?
– Да, пап. И Надя одна приедет, без Вадима, и Инга одна, без Анютки. Она у нее на гастроли опять укатила. Такая способная девочка, надо же! И умненькая, и танцует, как балерина настоящая…
– Хорошо, хорошо… А скажи, Верочка, ты о главной нашей с тобой тайне девочкам не проболталась случайно?
– Это о твоей болезни, пап? Нет, не проболталась… Да как же я посмею, если ты не велел… Что ты…
– Молодец, Верочка. Хотя теперь это уже и не суть важно…
– Что не важно, пап? Не поняла я… Что, уже можно все им рассказать, да?
– Да, Верочка, теперь уже можно. Да они и сами все поймут, когда меня увидят.
– А почему? Почему раньше нельзя было, а теперь можно?
– Ну… Просто потому, что раньше было так надо, Верочка.
– А сейчас что-то изменилось, да?
– Пока нет. Пока я на ноги сам встаю, ничего не меняется.
– Ой, пап… Что-то я ничего опять не понимаю…
– Ладно, дочка, не ломай голову. Скажи лучше – для обеда у тебя все готово?
– Ну да… Сегодня с работы отпрошусь пораньше, еще на рынок сбегаю, прикуплю кое-чего…
– Ты на обед этот не скупись, Верочка. Все сделай достойно. Чтоб с икрой, с коньяком хорошим…
– Пап, а что случилось, я никак не пойму? С чего вдруг ты обед этот затеял? Вроде ни праздника у нас нет, ни юбилея… И до маминой годины еще далеко…
– Потом, все потом, Верочка. Вот девочки приедут, сядем все за стол, и все объясню. Ты иди, на работу опоздаешь… Только двери в дом не закрывай, ладно? Сейчас Иван Савельич придет, я ему звонил с утра…
– Иван Савельич? Зачем? – напряженно вскинулась Вера. – Тебе что, плохо, да? У тебя боли начались?
– Нет, Верочка, успокойся. Он как друг придет, не как врач. В шахматишки перекинемся, то да се… А ты иди, иди, Верочка… Хлопочи там… Чтоб все хорошо было…
Устало прикрыв глаза, он отвернул голову к стене, давая ей таким образом знак, чтоб оставила его в покое. Что разговор закончен. Что устал. Что побыть хочет один. Она привыкла уже к таким вот его знакам, знала прекрасно, что вопросов больше задавать нельзя. Тихо попятилась, тихо прикрыла за собой дверь. Тихо спустилась по скрипучей лестнице на первый этаж. Зайдя на большую кухню, взяла в руки чайник, огляделась в поисках спичек, всхлипнула запоздало. Все, все в доме в упадок пришло, в запустение. Вот, даже и спичек на их законном месте не оказалось. Она старается, конечно, ведет хозяйство, как умеет… А без мужицкой руки как ни старайся, ничего хорошего не сотворишь. Да и на деньги нынешние тоже с ремонтом-благоустройством не разбежишься. У отца пенсия хоть и хорошая, но все равно – пенсия. Такая же почти, как ее зарплата технического библиотекаря. Только концы с концами и хватает свести. На еду, на лекарства… Интересно все-таки, кто выдумывает запредельные эти цены на лекарства? Прям золотые какие-то пилюли выходят. И без них – никак. Без них, может, и отца бы уже в живых не было… Вот и крутись-вертись, как хочешь. Там не доешь, тут не допей, а лекарства для отца – это святое. Можно было б, конечно, у сестер помощи материальной попросить, да отец не велел. Он вообще про свою болезнь помалкивать велел, чтоб даже не знал о ней никто. Только она одна и видит, как он сгорает, как свечка…
Вера заплакала тихо, отчаянным горьким шепоточком, затряслась полными плечами. Потом, будто опомнившись, подняла кверху лицо, встрепенулась бодренько – чего это она, в самом деле… Будто отца уже хоронит. Нет, до конца еще далеко, и думать об этом даже грех! Еще даже в четвертую стадию коварная человеческая болезнь не перешла. Он еще и встает сам, и с собой управляется сам… А вот дальше что будет – одному богу известно. Может, все еще слезы ее впереди. Может, и сиделкой при нем неотлучной придется скоро ей стать…
Сняв с плиты закипевший чайник, она достала свою любимую чашку кузнецовского фарфора – тончайшую, прозрачную, с сине-голубыми прожилками – налила кипятку, бросила сверху пакетик ромашкового чая. Кофе пить Вера не любила. Во-первых – вредно. Во-вторых – дорого. На всем надо экономить. Вот же несправедливость какая с экономией этой – полный дом красивой изысканной посуды, а есть-пить из нее особо и нечего. А раньше… Раньше, бывало…
Вздохнув, она погрузилась памятью в те времена, когда дом этот лоснился сытым благополучием – лаковым деревом, бронзой-хрусталем, коврами по тогдашней моде, изысканными съестными запахами… И кофеем тогда на кухне вовсю по утрам пахло. Настоящим, не суррогатным из жестяных дешевых баночек. И лестница тогда не скрипела. Даже под тяжелыми отцовскими шагами не скрипела. Боялась будто. Они все его боялись. В хорошем смысле, конечно. Боялись проштрафиться в чем-то, боялись не быть достойными, боялись уронить эту тяжелую, иногда непосильную планку… А ей, Вере, тяжелее всех эту планку нести было. Сколько за уроками ни сидела – все равно выше четверочной школьной отметки прыгнуть не могла. Билась, билась, и все зря. Только голову иссушила страданием. Ей и четверки-то учителя ставили за так, автоматом, из уважения к отцовскому начальственному положению. А ей всегда хотелось, чтоб отец на нее хоть раз посмотрел так, как на Ингу, – одобрительно, восторженно, без обычной снисходительной смешинки в умных пронзительных глазах… Да, все в этом доме было по-другому. Все жизнью кипело. И даже октябрь за окном, кажется, таким сырым и холодным не был…
А хорошо, что девчонки сюда приедут. Она и сама по ним соскучилась. Особенно по Наде. Они ж росли плечом к плечу в этом доме, и одежду одну носили, и секретами детскими делились, и отца обожали одинаково, до судорог, до боли сердечной. Ну, и по Инге, конечно, тоже скучает. Сестра все-таки. И правильно, что отец их вместе сюда вызвал. Может, помирить хочет? Они, Инга с Надей, последнее время не общаются никак – черная кошка дорогу перебежала. И молчат обе как партизанки. Ни у той ни у другой правды не вызнаешь. Хотя Надя и намекала ей что-то такое про Вадима, но она и не поняла ничего толком. А переспросить постеснялась. Промолчала, как обычно. Она давно для себя эту нехитрую науку усвоила. Не понимаешь – молчи лучше. Может, тоже за умную сойдешь. Как Надя. Как Инга…
* * *Инга открыла дверь, улыбнулась летуче Родьке, осмотрела беглым взглядом очередную претендентку в сиделки Светлане Ивановне. Да уж… Не сиделка, а пигалица какая-то. С такой сиделкой Светлана Ивановна одной левой справится и звать как не спросит… Но что делать – выбора все равно у нее нет. Надо довольствоваться тем, что бог послал.
– Привет, Родь… Здравствуйте… как вас зовут, извините? – обратилась она приветливо к молодой женщине, сиротливо съежившейся за Родькиной спиной. – Да вы проходите, проходите! Чего ж мы на пороге…
– Ирина. Меня зовут Ирина, – робко улыбнулась ей из-под козырька вязаной шапочки-бейсболки женщина. – А вы Инга, да? Вы знаете, я должна вас сразу предупредить – у меня опыта в этом деле нет практически никакого…