– Почему бы вам его не отложить? Давайте поговорим.
Он крепче сжал четыреста десятый больными руками.
– Вы спрашивали, как я сюда попал. С солдатами, на Т-34. Знаете, что это?
– Танк времен Второй мировой. Или Великой Отечественной, как вы ее называете. Т-34 – русский танк.
– Нет. Не просто русский. А тот самый русский. Он купил вам свободу, заплатил за вашу демократию. В Британии, в Америке. Вы однажды заметили, что для войны я был маловат. Все верно, в одиннадцать лет не повоюешь. Мою деревню захватили немцы, но я тогда был в поле и убежал. А потом, когда пришли красные, вернулся. Только деревни не осталось. Потому что мы были – не люди. Для фашистов. Понимаете? Моя мать, отец, бабушка, сестры – не люди. Я больше никогда в жизни столько не плакал. Так закончилось мое детство.
Он помолчал, не то предаваясь воспоминаниям, не то слушая ночь.
– Вместе с солдатами я отправился на запад. Все дальше и дальше, через мир, лежащий в руинах. Первый Белорусский, фронтовики. Знаете, почему они взяли меня с собой? Потому что меня звали почти как их полководца, Георгия Жукова. Как у вас эта штука называется?
– Талисман.
– Да, я стал талисманом. Я хотел жить, но сильнее – увидеть, как уничтожат Германию. Я закрыл свое сердце для жалости. – Он с недоумением покачал головой. – У немцев было так много! Столько богатства – и фермы, и скот. Зачем они полезли к нам?
– Из жадности, Лен, – сказал я, стараясь его успокоить. – Они хотели заполучить весь мир. Безумие.
Старик меня не слушал:
– Нашим солдатам нужны были женщины. Фрау, фрау! А мне – кое-что другое. Отомстить за семью. За родителей, деда и бабку, сестер. Фронтовики оставили меня в погребе. И одного за другим запустили туда с десяток эсэсовцев, которые уничтожили свои документы и сорвали погоны. Я слышал, как они кричали за дверью: «Нихт СС, нихт СС!» Наши ребята показали мне, что делать. Знаете как? Нож в шею, потом на себя и пинком спускаешь фрица вниз по лестнице. Я прикончил десятерых. Вы видите старика, но перед вами – убийца.
Мы посмотрели друг на друга.
– Думаю, вы давно никого не убивали, – сказал я. – Очень давно.
Он нацелил дробовик мне в лицо.
– Вы ненавидите немцев, – продолжил я. – Но ведь Аня Бауэр была немкой. И вы ее любили.
– Ее отец из Германии. А мать была русской – это моя дочь.
– В пятнадцать лет ваша внучка приехала пожить к вам, в Поттерс-Филд. Почему? Летние каникулы? Проблемы в семье? Или то и другое? Мне кажется, у ее родителей не все было гладко.
– Хватит, – сказал Лен твердо и направил дуло мне в грудь, чтобы не промахнуться, если выстрелит.
– И вот однажды Аня не вернулась домой. Пропала. Или уехала куда-то. Возможно, вы догадывались, что произошло, но не были уверены. А потом могила спаниелей провалилась, и вы увидели, что в ней лежат человеческие кости – Анины кости среди собачьих скелетов. А может, вы заметили их потом, когда могилу восстанавливали. Главное, в какой-то момент вы заглянули туда и поняли, что это останки вашей внучки.
– Замолчите, – сказал он, водя дробовиком от моей груди к лицу.
– Вы представили, как все было. Приезжает Аня, вокруг околачиваются мальчишки из школы, Хьюго и его шайка. А потом ваша внучка пропала. На ночь, на год, навсегда. Пошли слухи. Так ведь, Лен? Вы слышали, что Перегрин Во и его ребята сделали что-то с какой-то девушкой? Они боялись, что правда выйдет наружу. Наверняка в округе пошли разговоры, когда Джеймс Сатклиф покончил с собой. Или притворился, что покончил. Так или иначе, вы вдруг поняли, что произошло, и составили список парней. Они были в подвале, когда Во свернул Ане шею. Они обошлись с вашей славной девочкой, будто она какой-то мусор. И вы решили отомстить. Так все было?
Казалось, четыреста десятый искал мое сердце. Нашел и застыл, наконец перестав качаться в больных руках.
– Главное, – сказал Жуков, – что я отомстил. Теперь вы мне верите?
– Верю, Лен. Во все верю, кроме последней части. Я сомневаюсь, что вам довелось кого-то убить с тех пор, как вы были мальчишкой.
Дверь открылась, вошел Том Монк в джинсах и старой армейской куртке, с дробовиком двенадцатого калибра и связкой подстреленных кроликов. По его изуродованному лицу скользнуло удивление, взгляд стал холодным.
– Ага, – сказал Том. – А я-то все ждал, когда вы заглянете.
– У меня есть знакомый, молодой полисмен, у которого обгорели руки, когда мы ловили Мясника Боба, – ответил я. – Смелый парень по имени Билли Грин. Он хотел провести отпуск в Лас-Вегасе. Шампанское у бассейна во «Дворце Цезаря», танцовщицы, все дела.
– Как мило.
– Но представляете, что случилось? Его не пустили в страну. Отправили назад, прямиком в аэропорт Гатвик. Потому что американцы берут отпечатки пальцев, а у Грина теперь их нет.
Монк поднял руки в шутовском жесте, будто сдавался. И тут я увидел, почему мы так и не нашли ни одного отпечатка пальцев, – кожа на его руках обгорела так же, как и лицо.
– Что ж, надо мне держаться подальше от Вегаса.
– Зачем вы это сделали, Том? – спросил я. – Зачем ввязались? Вступили в комитет бдительности? Или убийство вошло в привычку?
Он посерьезнел:
– Ради справедливости.
Я хотел улыбнуться, однако губы только дрогнули. Сердце заколотилось. Я понял, какая судьба ждет меня сегодня ночью.
– Вы правы, я пошутил, – сказал Монк. – Откуда справедливость в мире, где лучшие и храбрейшие спят на улицах, пока не дойдут до самоубийства?
– И поэтому вы перерезали горло Хьюго Баку и Адаму Джонсу? Только с Гаем Филипсом дали маху.
– Ну, не знаю. Теперь он в регби не поиграет. А вы как думаете?
– А вот с капитаном Кингом не вышло, вас опередили талибы.
Его лицо, похожее на маску, вдруг исказила ярость.
– Вот ведь полицейский чурбан! Кинг был отважным человеком. Воином. Львом, которого водили за собой ослы. В этой стране так происходит уже сотню лет. – Монк прислонился к двери и покачал головой. – Я и не думал включать капитана Кинга в свой список.
– А Салмана Хана? Он был еще жив, когда его особняк вспыхнул? Или вы сначала перерезали ему глотку, а потом спалили дом?
– У его сына был мотоцикл. Можете себе представить? Ребенок с собственным мотоциклом? Я служил родине десять лет, но могу позволить себе только велосипед, и то подержанный.
– В каком подразделении вы были в Афганистане, Том?
– Я уже говорил. Зеленые куртки.
– Сомневаюсь. Уж слишком умело вы обращаетесь с ножом. Подкрадываетесь, деретесь и заметаете следы. Полагаю, вы служили в отряде особого назначения. А может, в воздушно-десантных войсках? Или морском спецназе?
– Хотите сказать, я вру?
– Да. Перережете мне глотку, Том? – спросил я, уже зная, что именно так он и намерен поступить.
– Надо было сделать это сразу.
Я посмотрел на старика, сидящего напротив:
– Зря вы не обратились в полицию, Лен. Если вы хотели возмездия за смерть внучки, вам стоило прийти к нам, а не ждать, когда появится Рембо.
Монк рассмеялся:
– И кто бы воздавал по заслугам? Полиция? Вы с вашими слабыми законами, добренькими судьями и хитрыми адвокатами, что продают справедливость богачам? Вы со своей больной спиной?
– Довольно, – сказал Жуков.
Я повернулся к старику как раз в тот момент, когда он выстрелил мне в грудь. Тишину взорвал рев дробовика.
Меня отбросило назад, я упал головой в открытый камин. Оглушительный гром четыреста десятого, раздавшийся в крошечной комнате, звенел в ушах.
Я молился Богу, ощупывая вмятину на груди. Невыносимая боль сломанных ребер подсказывала, что я все еще жив. Патрон дробовика пробил кожаную куртку и футболку, но только не кевларовый жилет. Господи, помоги мне!
– Стреляй лучше в голову, – сказал Монк. – А мне пора домой.
– Да, – отозвался Лен. – Возвращайся к родным, ты все сделал. Спасибо, дружище. Спасибо.
Я попробовал сесть, но боль в теле приковала меня к месту. Я не мог шевельнуться. Господи Иисусе…
Я понял, что лежу на обломках стула, на котором сидел. Жуков крепко поцеловал сержанта в губы, и Том вышел, не обернувшись. Старик прошаркал в спальню, вернулся с коробкой. Переломил дробовик, аккуратно вставил трехдюймовый красный патрон и со щелчком закрыл оружие.
О боже… Господи Иисусе…
Жуков подошел и нацелил дробовик мне прямо в лицо.
Господи…
– Нет!
В дверях стояла Эди Рен. Жуков развернулся и навел на нее дуло.
– Не надо, – сказала девушка. – Чего вы хотите? Давайте поговорим! Пожалуйста, сэр!
Он вгляделся в ее лицо, а потом – будто в ответ на просьбу – поставил дробовик на пол, присел и уперся в дуло подбородком.
Эди вскрикнула, я услышал грохот выстрела и провалился во тьму.
Тридцать семь
Тридцать семь
Мы ехали обратно в город.
За рулем моего «БМВ» сидела Уайтстоун, рядом с ней – инспектор Гейн, а на заднем сиденье – мы с Эди. Под колесами шуршал асфальт, я клевал носом. Думал, хоть немного посплю, но всякий раз, стоило задремать, раскаленная боль толкала меня в сломанные ребра.
– После Афганистана сержант не вернулся домой, – рассказывала Уайтстоун, глядя на дорогу. – В Гильменде он получил крест «За выдающуюся храбрость» и ожоги третьей степени. Несколько месяцев провел в отделении интенсивной терапии, потом отправился на реабилитацию в Баррингтон-Корт – лечился, делал физические упражнения, посещал психоаналитика. Обычные процедуры для ветерана с такими ранениями. Монк так и остался там. Когда поправился, начал помогать персоналу, а те были рады еще одной паре рук. Никто не знает, что его на это сподвигло, однако накануне выписки Том надел парадную форму и сфотографировался в маленькой студии на главной улице Поттерс-Филда. Фотографию он послал своей невесте.
Уайтстоун помолчала. Я вспомнил обезображенное лицо, представил, как девушка видит портрет жениха. Мимо по-прежнему скользила дорога, освещенная лишь высокой зимней луной.
– Неизвестно, писала она ему или нет. Монк никогда об этом не говорил. Может, она сообщила, что все кончено. Или промолчала, и тогда он сам понял. Кто знает? Главное, из Баррингтона сержант не уехал. Работал неофициально, без зарплаты. Помогал другим ветеранам, делал с ними упражнения на школьном поле Поттерс-Филда.
– И там встретил другого старого солдата, – вставил я. – Лена Жукова. Так началась их крепкая дружба.
– Я понимаю, Жуков хотел отомстить за внучку, – сказала Эди Рен. – И понимаю, почему Том решил ему помочь. Но чего хотел Монк? Прикончить злобных ублюдков – или просто кого-нибудь?
Уайтстоун посмотрела на меня в зеркало заднего вида. Я не находил ответа. Знал только, что Монка научили убивать, и в конце концов лишь эти навыки у него и остались. Даже когда государство решило, что ему пора остановиться, он больше ничего не мог предложить.
– Эди, – произнесла Уайтстоун. – Есть вещи, которые навсегда останутся тайной.
За милю было видно, как голубые сирены наших машин режут ночь, освещая футуристические здания Олимпийского парка.
– Сейчас Монк там, куда идут, когда пойти больше некуда, – сказала Уайтстоун. – Он наконец вернулся домой.
В тени многоквартирного дома стояла дюжина бронированных микроавтобусов. Дом был современным, но выглядел заброшенной развалиной. В наши дни такие постройки сносят с лица земли, или же они одиноко торчат посреди новых зданий, сулящих благополучную жизнь в новом Ист-Энде. В рабочие кварталы переселяется все больше людей с достатком, и места, подобные этому, становятся пустынными, точно поверхность Луны.
Мы показали удостоверения. За натянутой лентой трещали рации, лаяли полицейские собаки, нервно перекликались люди. Между автобусами ждали вооруженные офицеры, держа винтовки Хеклера – Коха под углом в сорок пять градусов, дулами вниз. Несмотря на декабрьский морозец, они ужасно потели в своей амуниции, которая делала их похожими на пришельцев из будущего.
На реденьком газончике одиноко стоял Том Монк и, не отрываясь, смотрел вверх. Я только сейчас заметил, что в затылок ему нацелено полдюжины «глоков».
Обитателей дома эвакуировали. Единственным признаком жизни были рождественские гирлянды, мерцавшие в окнах то белым, то красным, то зеленым светом.
На улицу выглянула молодая женщина с малышом на руках. Она тут же спряталась, но Монк продолжал смотреть на ее окно, даже когда в комнате погас свет.
– Его жена, – произнесла Эди, и под вспышками голубых сирен у нее на щеках заблестели слезы. – Бедная женщина, бедный парень.
– Нет, – откликнулась Уайтстоун. – Он убийца. И пора схватить этого ублюдка.
Вооруженные офицеры отступили, вперед вышли полицейские с овчарками. Люди встали на колени рядом с собаками, поглаживая их благородные головы и ласково шепча.
Монк обернулся, услышав лай. Он распахнул свою старую шинель, и я увидел, что из огромного потайного кармана, какие бывают у взломщиков, торчит дробовик двенадцатого калибра – того самого, из Поттерс-Филда.
Вокруг зазвучали громкие, напряженные голоса.
– Есть цель! – крикнул кто-то.
– Огонь! – откликнулась Уайтстоун.
И ночь вспорол треск выстрела – единственного, но такого оглушительно долгого, что сердце похолодело. Голова Монка дернулась, будто от удара наотмашь, и затылок взорвался мешаниной крови, костей и мозга. Сержант рухнул на траву, словно поверженный воин – британский воин, которым он на самом деле и был.
Вся моя ненависть к Монку вдруг исчезла, уступив место горечи и грусти. Я хотел подойти, но почувствовал, как на плечо легла рука Уайтстоун.
– Для одного вечера вам уже достаточно, Макс. Рождество почти наступило.
Она дала команду, и офицеры спустили собак.
Тридцать восемь
Было воскресное утро.
Скаут сидела у окна – ждала маму. Огромный мясной рынок закрылся на выходные, улица была почти пуста, и над этой безмятежной картиной поднимался белый купол собора Святого Павла.
По телевизору показывали, как в дом номер десять по Даунинг-стрит входит член парламента от Северного Хиллингдона. Следом шла Сири Восс, прижимая к груди толстую папку, словно младенца.
Бен Кинг застенчиво улыбнулся журналистам, которые галдели наперебой.
– Примите наши поздравления! Несколько слов, господин министр!
– Вы – самый молодой секретарь казначейства в истории. Что вы чувствуете?
– Какой политики вы будете придерживаться на новом посту? Намного ли измените курс?
– Как собираетесь организовать работу фракции, мистер Кинг? Намного ли измените курс? Расшевелите их всех?
Кинг вполголоса поздоровался с полисменом, стоящим у двери, и тот взял под козырек. Политик и Сири Восс вошли в дом, а у меня опять схватило поясницу.
Стэн спал у ног Скаут. Стоило мне вздрогнуть, как он вскочил и потянулся, глядя на меня огромными круглыми глазами – хвост вниз, хвост вверх. Стэн будто говорил: «Нужно делать так каждый день, ты разве не понимаешь?» А может, просто хотел, чтобы ему дали поесть.
В кармане джинсов завибрировал телефон. Помолчал и начал вибрировать снова. Я вытащил его, прочел сообщение от Энн и подумал, что никого не знаешь так мало, как бывших возлюбленных.
– Ангел, – сказал я дочери с беззаботностью, которой не чувствовал, – мама сегодня не приедет. Что-то случилось, прости.
– Она занята, – ответила Скаут, глядя на меня без всякого выражения.
Я кивнул, не сводя с дочери глаз. Девочка пошла к столу, взяла коробку с карандашами и открыла альбом. Я немного постоял рядом, наблюдая, как она рисует голову Стэна. Получалось отлично. Красивые выпуклые глаза, уши, похожие на волнистые локоны девушек на старинных картинах, нос, напоминавший смятый чернослив, и прекрасный хвостик с «перышками» шерсти – все вышло, как настоящее.
Я взял дочку за руку, и Скаут подняла глаза.
– Милая. Мы с тобой теперь одни. Но все хорошо. Правда ведь?
Она посмотрела на рисунок и снова на меня:
– Да. Все хорошо.
Я выдохнул:
– Скаут?
– Что?
– Я очень, очень тобой горжусь.
Девочка встала, неловко обняла меня, и я поцеловал ее в макушку. Затем Скаут отправилась к себе в комнату, а следом побежал Стэн, подняв хвостик, точно перископ.
Я повернулся к телевизору как раз в тот момент, когда Бен Кинг вышел из дома номер десять. Сири Восс с охапкой бумаг семенила следом, но когда политик приблизился к журналистам, отступила в сторону.
Бен Кинг улыбнулся, слегка склонил голову набок и посмотрел в камеру так же, как часто смотрел на меня – чуть искоса, проницательным, обезоруженным и обезоруживающим взглядом, будто видел в собеседнике то, чего не видит больше никто.
И тут я заметил, что у него стеклянный глаз.
Сатклиф говорил правду. Двадцать лет назад, в той подвальной комнате, один из парней действительно лишился глаза – хоть какая-то плата за жизнь убитой девушки. Но это был не Хьюго Бак.
«Ты, – думал я, пока Бен Кинг улыбался в камеру, стоя на Даунинг-стрит. – Ты».
Я представил мальчишек, сидящих за столом. Близнецы впервые в жизни яростно ссорились. Одинаковые во всем, не считая сердец. Один из братьев изо всех сил швырнул в другого стакан. Теперь я знал: Нэда Кинга не было в подвале в ту ночь, когда оборвалась жизнь Ани Бауэр. Там был его брат, Бен.
– Папа? – сказала Скаут.
Она принесла свои боксерские перчатки – один из тех неудачных подарков, которые так часто покупают родители, еще лелея тщеславную надежду, что дети разделят их увлечения. Один из тех подарков, которыми восхищаются из вежливости, а потом кладут в шкаф и забывают там навсегда.