— Ассистент наш новый, — с обидной небрежностью бросил Ганюшкин. — Вместо Спирина.
— А откуда сами? — спросил Александр Денисович.
— Из Москвы, — поднял брови Зайцев. — Из самой!
— Я вас где-то видел… — Александр Денисович нахмурился, стараясь что-то вспомнить… — Определенно видел… Вы, простите, не были прошлый год в Риме? Так в мае, июне.
— В Риме? — переспросил Юрий Васильевич. — Что вы?
— Нет, нет, я хорошо помню, что во время нашего конгресса туда приехала группа физиков. И мне почему-то показалось, что я вас видел. Юрий Васильевич, не запирайтесь. Я этого не люблю. Понимаю — скромность, но есть же предел! Наливай, Прокофий Иванович, разгонную!
Александр Денисович поднес к губам стакан, мельком взглянув на Юрия Васильевича, слегка пригубил и застыл в неподвижности. Казалось, он не пил, но и Аполлон Митрофанович и Прокофий Иванович в восторге не спускали с него глаз, да и Юрий Васильевич с удивлением заметил, что синяя жидкость из стакана медленно, но верно исчезает в бороде Сломоухова.
— Вы знаете, Александр Денисович, вы — наша звезда! — сказал Ворона, когда Сломоухов завершил операцию с синей жидкостью. — Куда, иной раз думаю, куда уйти, улететь, кто поймет меня? А тут вы приходите на ум. Ведь вы здесь, у нас выросли до всемирных масштабов, до Геркулесовых столпов учености и славы! Из ничего, без ничего и вопреки всему!
— А! Александр Денисович, ведь растет наш Ворона, просто на глазах растет, — восхитился Зайцев. — Верно он говорит. Ведь кто к нам приезжает? Может быть, он и голова, а билет уже в кармане на обратный путь. Чемоданники, перекати-поле, Одному нужно доцента, другому — профессора. Как звание в кармане, так и фьють! Мне один так прямо и сказал; лучше я, говорит, швейцаром буду, да в Москве. Что их там, Александр Денисович, медом кормят? Не могу понять?
— А я могу… — сказал Александр Денисович, со вкусом расправляясь с огромным куском рыбы. — Могу… Я буду прям, прям, как мачтовая сосна. Вот перед нами сидит москвич, — Александр Денисович куском хлеба указал на Юрия Васильевича. — Вы где там жили, осмелюсь вас спросить?
— Я жил в Тихвинском, это…
— Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах — широченный проспект, немного подальше Марьина роща с ее старинными прудами, с фонтаном, впрочем, он, конечно, сейчас не работает, но и он мог бы рассказать миллион историй, одну изумительней другой. Желаете поразвлечься? К вашим услугам лучшие театры, десятки кинозалов, эстрада, консерватория, наконец. Вы любите старину — вот старина: Красная площадь, седой Кремль, золотые маковки прославленных соборов. Иди, человек, вдыхай красоту, историю, науку! И все покинуть? По- кинуть все, друзей, знакомых… И стены древние и дыхание, нового века. И уехать сюда, в глушь, по сравнению с которой Саратов — второй Вавилон! Зачем? Ведь мы живем только один раз… Я понимаю, отвергаю сердцем, понимаю вот здесь, корой, только корой своего мозга, но понимаю!
— Послушал тебя, Александр Денисович, — задумчиво сказал Зайцев, — и самого разбирает: не скатать ли в белокаменную.
— Но есть, есть и в нашей стороне свое обаяние, — продолжал Сломоухов. — И оно неотразимо для людей сильных. Там, в далекой Москве, все на местах, все полочки замяты и перезаняты. А у нас — нет, здесь простор дня молодых сил и для мужской зрелости, и тысячу раз будет счастлив тот, кто, не поддавшись минутному желанию уехать, вернуться назад к удобствам и комфорту, скажет себе: здесь Родос, здесь и прыгай!
— Понял, ассистент? — наставительно поддержал Сломоухова Зайцев. — Води ушами!
Сломоухов одним движением руки отодвинул в сторону тарелки, вилки, стаканы и коротко приказал Прокофию Ивановичу:
— Карту!
Ганюшкин метнулся к верстаку, над которым в стене был укреплен токарный станок, пошарил в ящике и достал старенькую потрепанную карту, сложенную таким образом, будто ее годами таскали засунутой в голенище сапога. Прокофий Иванович растелил ее на столе и в ожидании уставился в лицо Сломоулова.
— Адун, — указал Сломоухов, — Рубежанск… Так, так… Ах, до чего карта хороша, хоть и исчеркана, варварски исчерпана!
Юрий Васильевич присмотрелся и тоже увидел, что карта исполосована синими и красными черточками и стрелами, вероятно, следами давних экспедиций Прокофия Ивановича.
Особенный интерес к карте проявил старик Карпыч. Остро вглядываясь то в один ее конец, то в другой, он что-то шептал про себя, чему-то радовался.
— Вот тут, — указал Сломоухов на какой-то пункт и выразительно приложил палец к губам. — На ружейный выстрел от Ерофеева распадка поляна. Выхожу. Посредине старый кедр, весь сухой. А рядом другой, поменьше. Я еще в тумане, а верхушка дерева на виду, и было это сегодня утром…
За столом переглянулись и еще теснее сгрудились вокруг Сломоухова, даже Карпыч перестал водить по карте ногтем.
— Сидит, — продолжал Сломоухов. — Не на самой верхушке, а чуть пониже. Либо, думаю, Филимон Иваныч, либо Марья Ивановна, Ничего, думаю, потом разберемся, а мне для чучела пригодится, старый-то филин весь молью побит… Стыдно! Стыдно мне за такие мысли! — Сломоухов гневно потряс кулаками, но все только сильней наклонились над тем пунктам, на который он указал, — Подхожу ближе, еще ближе. Вертикалочку на травку, а сам глаз не спускаю. Только это я приподнял свой штуцер…
— Промазал! — без голоса прошипел Прокофий Иванович.
— Нет, не мог «промазать», — Сломоухов откинулся на стуле, будто и не собирался продолжать дальше. — К несчастью, не мог, у меня экспресс… Только это я вскинул к плечу, корпус находился в великолепном положении, приклад как раз, ноги циркулем — колоннада! И вдруг с дерева… — Сломоухов откашлялся и голосом старика Карпыча неожиданно тихо сказал: «Не стреляй, милок»… Спокойно так, но на внутреннем волнении необычайном! Я так в траву и сел. Дедуган какой-то на дерево забрался и ночует там. Ах, думаю, раздери тебя совсем, чуть до убийства не дошел. Секундочка бы, и поминай Сломоухова, как звали. Пули-то у меня меченые, да и совесть, совесть — вот где казнь египетская… Хорошо еще в фляжке коньячок был. Отвинтил я пробочку, отхлебнул, а ноги не держат, хоть плачь. «Эй, старик, — кричу, — ты чего сидишь? А ну, спускайся вниз, потолкуем». А он молчит. Звал кричал — молчит. Ну, думаю, черт с тобой. Ружье на плечо и скорым шагом через опушку в лес. Вошел в ельничек и ожгло… Тебя, Прокофий Иванович, вспомнил…
Ганюшкин медленно приподнялся на стуле.
— Тебя, тебя вспомнил, — продолжал Сломоухов. — Да еще кое-что и еще кое-что… Хорошо, ну, залез дедуган на дерево, ничего страшного, но солнышко-то уже взошло, туман реденький, почему не спуститься? Перекусить человек приглашает — не отвечает. Оно и понятно, по тайге разный люд ходит, но все же… Дай думаю, вернусь…
— И вернулся? — трясущимися губами спросил Ганюшкин.
— Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так — на опушку. Смотрю — никого нет. Чуть голову повернул — сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, — по голосу-то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу. А сам, вот почему не знаю, штуцер в сторону и вертикалочку на изготовку. Жду… Тишина кругом — птица и та молчит, вот что странно было, она ж поутру чилилю-чилилю, а тут как кто уши заложил, такая тишина. Жду.
— Птица молчит… — почему-то утвердительно повторил Ганюшкин.
— И вдруг «шурх». Глаза поднял, а на дереве никого… Упал! Нет, не упал… А это что? А над речкой, над туманом будто большой орел, хлоп, хлоп крылом и… и пропал. Разрядил я ружье в воздух, — а сам прямо на валежник повалился, бороду — в клочья, сердце — на части. Был же фотоаппарат, был же язык во рту, чувствовал же, что чудо, сердцем чувствовал, так вот тебе, вот тебе, — с этими словами Сломоухов несколько раз ударил себя по голове, приговаривая: — слюнтяй, варрава, кретин…
— Не убивайтесь так, Александр Денисович, — попытался успокоить Сломоухова Ворона. — Радуйтесь, радуйтесь, что в живых остались. Быть может, эта говорящая птица обладала громадным клювом и сверху на вас…
— Какая птица? — недоумевая, спросил Сломоухов. — Что ты, Ворона, совсем с ума спятил… Человек это был, человек!
— Ну ты, Александр Денисович, тоже не очень, — примирительно сказал Зайцев. — Обул Филю в чертовы лапти, а мы верь?
— Не веришь? — пораженно спросил Сломоухов. — Мне не веришь? Это как же понимать? Сломоухов — врет? Ну, скажи: «Сломоухов врет».
— А мне как-то трудно определить, где сказка, а где правда, — сказал смущенно Юрий Васильевич. — Конечно, про этого старичка на дереве, вы, Александр Денисович, придумали, но я слушал с удовольствием. Охотничьи рассказы, — добавил он, ожидая взрыва со стороны Сломоухова. Взрыв не заставил себя ожидать.
— Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! — заговорил, постепенно распаляясь, Сломоухов. — Я вас не видел в Риме! Вы никогда не были в Риме! Вот единственная неправда, которую я себе позволил за все время. Но это извинительно, не так ли? И не мне вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски наивному, по-детски чистому, убеждать жителя Тихвинского переулка, которому достаточно точно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы; человеку, ум которого изощрен в борьбе с мошенниками всякого рода; настолько изощрен, что он, скорее, склонен считать белое черным, чем черное — белым! Я, ожидал, что вы спросите: когда? Когда мы с вами, Александр Денисович, направимся на от- лов этого странного человека-зверя, а вместо этого? Что пришлось мне услышать? Нет, вы никогда не были в Риме! Ни- когда, никогда, никогда!
— Но ведь и Аполлон Митрофанович… — попробовал было защищаться Юрий Васильевич.
— Проверка! — после секунды едва уловимого колебания твердо сказал Сломоухов. — Вас проверяли. Да Митрофаныч немедленно отправится со мной, как только поймет, что я вышел на правильный след. А, Прокофий Иванович? Рюкзак пуда на четыре на спину и — вперед. Пойдешь, Прокофий Иванович?
— Денька через три и пойдем, — серьезно сказал Ганюшкин. — Дельце одно продернуть надо, с долгами старыми рассчитаться, и в твоем полном распоряжении. А как же?
Сломоухов дернул бородой в сторону Ганюшкина, как бы говоря Юрию Васильевичу: «Учись, москвич!». Юрий Васильевич обиделся и встал из-за стола.
— Я пойду, — сказал он, ни на кого не глядя. — Вы извините меня. Конечно, вы все здесь друг друга знаете, вы все свои, а я честно сказал, что думал…
— Что же это мы, а? — спросил вдруг Сломоухов. — Человека обидели? Кто посмел? Я вас спрашиваю, кто посмел?
— А пускай идет, — тихо сказал Зайцев, — Ему чего-то там начальству приготовить надо. Демонстрацию какую-то.
Ворона еще что-то зашептал захмелевшему Сломоухову, но Юрий Васильевич уже был за дверью. Карпыч семенил перед ним, время от времени придерживаясь за стену.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Ну, как? Видал Слономухова? — спросил Карпыч у Юрия Васильевича. — Ему кличка дадена верная… Он и дело понимает, — неожиданно серьезно сказал старик. — Все ребрам, да жохом, а дела проворачивает — страсть! Как вьюн, шмыг на Барею, с чего бы это? Теперя, про тую птицу говорящую рассказывал, к чему бы? А ведь привезет он ее, как пить дать. Ловок, бес, как увидел, так поминай как звали. Ну, а поймает — не подступись тогда. Вот он нынче на овчине спит, а брешет, как с соболей, так ежели что…
— Позвольте, Карпыч, вы думаете?
— А я его знаю, Слономухова-то. Он что-то видал, не иначе. Да и Ганюшкин что-то заспешил, это тоже хруст. — старик вдруг остановился, будто ему только сейчас пришла в голову какая-то важная мысль: — Ты карту-то видал? — спросил он у Юрия Васильевича, заглядывая ему в лицо. — У Ганюшкина-то? Знаменитая карта… Расписана как, вкривь и вкось?…
Они подошли к двери с табличкой «Кафедра нормальной физиологии», и Юрий Васильевич вздрогнул: за дверью горел свет. Первым движением его было — уйти, сразу же повернуть к лестнице, но что-то удержало его. Он не сразу поднял, что именно… Ну, ясно, там, за дверью Федор Никанорович, кому же еще, теперь скорее вниз, за ключом и не думать, ни о чем не думать, кроме как о работе… Но на двери была ясно видна пластилиновая печать. Карпыч тоже насторожился и подошел к двери.
— Ходят, — сказал он, прислушавшись. Теперь и Юрий Васильевич разобрал звук тихих шагов за дверью.
Застыв на месте, они оба прислушались.
— Показалось, — облегченно вздохнул Юрий Васильевич, но Карпыч покачал головой.
— Ходил, ходил, — сказал он еле слышно. И вдруг резко крикнул, таким же молодцеватым фальцетом, каким рапортовал директору, что он, Карпыч, служит народному здравоохранению:
— Отзовись! Отзовись, леший!
То, что произошло затем, заставило Юрия Васильевича в ужасе отпрянуть от двери. Там, в комнате, где лежал Афанасий Петрович, раздался явственный шум, будто кто-то пробежал через всю комнату, затем звон разбиваемого стекла и все сразу же стихло.
Карпыч преобразился. Он поправил ремешок на гимнастерке, медленно застегнул пиджачок, и приказал Юрию Васильевичу:
— Стой тута?
Юрий Васильевич машинально кивнул, а Карпыч быстро зашагал по коридору. Вскоре он вернулся вместе со всей известной уже нам компанией. Впереди шел Карпыч, за ним Зайцев, осторожно вышагивая в своих гигантских валенках. Прячась за его спиной, ковылял Ганюшкин, сжимая в руке молоток. Рядом с ним — Ворона. Шествие замыкал Сломоухов. В руке он держал вертикалку и шел, пригнувшись, будто крался за зверем. Туфли на его босых ногах громко шлепали, Юрий Васильевич отошел в сторону, предоставив возможность остальным облепить дверь. Зайцев присел на корточки и заглянул в замочную скважину.
— Лежит Афанасий, что ему сделается, — сказал наконец он. — Пить тебе, Карпыч, кончать надо. Не те годы.
— Молчать Аполлошка! — ответил Карпыч. — Окно-то, окно, видать?
— Окна не видать… заслоняет машина какая-то.
Сломоухов поставил вертикалку к косяку и чиркнул спичкой. Потом он поднес ее к двери, и все увидели, что пламя потянуло внутрь комнаты.
— Похоже, что окно открыто, — сказал он. — Может быть, форточка?
— А может быть, — оживился Зайцев, выпрямляясь. — Вот напугал, старый. На грех ты мастер, как я погляжу.
Зайцев погрозил Карпычу пальцем, но в этот момент из комнаты донесся не то стон, не то скрип, и вся компания, раскрыв рты, снова прильнула к двери.
— Открывай, Митрофаныч, — сказал Ганюшкин, схватив ружье. — Открывай, говорю.
Зайцев негнущимися пальцами сложил огромную фигу и поднес ее к самому носу Ганюшкина.
— Видал? — сказал он. — Мне что, под суд за тебя идти? Директора надо звать, вот что… А ну, Ворона, давай вниз, звони Сергею Ивановичу.
На электрических часах, висящих под сводами коридора, было двенадцать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Появление Чернышева некоторое время оставалось незамеченным. Зайцев, Ганюшкин и Сломоухов в разных позах застыли у двери кафедры нормальной физиологии. Юрий Васильевич забрался на три табуретки, поставленные друг на друга, и, став на цыпочки, пытался что-то разглядеть сквозь стекло над дверью. Карпыч одной рукой держал табуретки, а второй вцепился в штанину Юрия Васильевича.
— Точно, — сказал Юрий Васильевич, — окно разбито…
— А ну-ка, товарищи, отойдите от двери, — приказал Федор Никанорович. — Слазьте, товарищ, со своих вавилонов. — Он достал из кармана ключ и отпер дверь.
Да, в комнате кто-то побывал. Большое стекло в окне было разбита. Лампы под потолком ярко горели. Афанасий Петрович лежал на столе в той же позе, в какой его оставил Федор Никанорович прошлой ночью, и все прошли мимо него прямо к окну.
Федор Никанорович перегнулся через подоконник. Как раз против окна шумело высокое дерево, и листва его поблескивала а свете уличных фонарей.
— Тут карниз, — донесся его голос. — И широкий карниз.
В это время позади стоящих у окна людей раздался тихий стон.
Его не слышал Федор Никанорович, так как по улице как раз проехал грузовик.
И вновь раздался такой же стон.
Теперь к столу повернулись все. Первым подошел Карпыч. Он нагнулся к лицу Афанасия Петровича.
— А Петрович-то живой, — раздался его дребезжащий голос. — Дышит.
— Отпустило его, значит, — оборонил Зайцев. — А чего, летаргия. Обыкновенная.
Сломоухов быстро подошел к столу, наклонился над Афанасием Петровичем. Приложил голову к его груди.
— Бьется, — сказал он. — И наполнение неплохое. Жив Афоня! Ну, а как же иначе? Чтобы меня, Сломоухова, горем встречать? Эт-того безобразия не потерплю!
Сломоухов потряс кулаками над головой и резко приказал:
— Митрофаныч, вызывай неотложку… А ты, Зайцев, давай сюда мой мешок. Там в карманчике все есть, все, что надо. Шприц, камфора, нашатырь… Быстро! — И он захлопал в ладоши. — А вас, товарищи уважаемые, мы попросим пока не мешать.
Федор Никанорович, будто очнувшись, тоже подошел к столу, осторожно взял кисть руки Горбунова, про себя стал считать пульс, не отрывая взгляда от ручных часов. Когда он поднял глаза, перед ним, по другую сторону стола стоял директор института и тоже считал пульс.
— Аритмия, — сказал директор. — Ярко выраженная аритмия.
— Пульс пятьдесят, — прошептал Федор Никанорович, не отпуская руку.
— Для мертвого не так уже плохо, — обронил директор. — А? Как находите, Чернышев?
Директор осторожно положил руку Афанасия Петровича на край стола.
— Поддержать сердце нужно, — уверенно и радостно, сказал он. — Элементарная электротравма. А вы, Федор Никанорович, панику тут такую развели. Черт знает что! И всех лишних нужно попросить из комнаты. Воздух нужен, воздух! Больше воздуха.