Загвоздка номер один заключалась в том, по какому маршруту двинутся демонстранты в этот раз. Дело в том, что обычно митингующие проходят по Пенсильвания-авеню, мимо президентского дворца, однако в этом году администрация президента настоятельно потребовала, чтобы марш прошел южнее. Интересно, думал я, насколько? Что ж нам, к Панамскому каналу, что ли, идти?
Каждую ночь я отправлял Марси подробные сводки.
– Клейндиенст (коллега) продолжает занудствовать: «Будут беспорядки», «Будут беспорядки».
– Откуда, черт его дери, он знает? – заинтересовалась Марси.
– В этом-то и штука! Вот и я у него спросил: с чего, мать его, он это взял? – ответил я.
– Прямо такими словами? – пораженно спросила Марси.
– Ну… почти. В любом случае он ответил: «Так сказал Митчелл» (наш общий знакомый по работе).
– А откуда знает Митчелл?
– Я спрашивал. Никакого ответа. Я чуть ему не вмазал, еле удержался.
– Очень «зрелый» поступок был бы. Ты вообще как, не хулиганишь? – улыбнулась Марси на том конце провода.
– Если бы за эротические мысли давали срок – уже бы мотал пожизненное, – ответил я с идиотской ухмылкой.
– Я рада, – сказала она.
Конечно, счета за телефон нам приходили просто сверхгигантские.
На вечер четверга два епископа и целая орава священников назначили «Мессу мира» под стенами Пентагона. Нас предупредили, что скорее всего их попытаются арестовать, так что среди прихожан оказалась масса юристов.
– Беспорядки были? – спросила Марси, когда созванивалась со мной тем вечером.
– Нет. Полиция вела себя довольно вежливо. Но люди, толпа! Это невероятно. Они орали священникам вещи, которые и пьяные в баре постыдились бы сказать. Мне захотелось снести пару голов.
– И как, снес? – поинтересовалась Марси.
– Только мысленно, – развеял я ее опасения.
– Это хорошо, – довольным голосом произнесла она.
– Я скучаю по тебе, Марси. Мне хочется тебя обнять.
– Терпи. А что стало со священниками?
– Мы обратились в суд в Александрии, чтоб помочь им выкарабкаться. Вроде все прошло нормально. С чего ты, черт возьми, сменила тему? Я что, не могу поплакаться, как соскучился по тебе?..
В пятницу правительство отыгралось. Несомненно, молитвами мистера Никсона (и Билли Грэма[59]) на Вашингтон обрушились порывы холодного ветра. К тому же, на улице была огромная влажность. Но все это не остановило процессию со свечами, идущую за потрясающим капелланом Йеля по имени Билл Коффин. Черт побери, язык у этого парня был подвешен так, что он мог бы вернуть к религии даже меня. Позже я ходил послушать его в Национальный кафедральный собор. Я стоял в задних рядах (собор был забит под завязку) и дышал воздухом солидарности. В этот момент я отдал бы что угодно за возможность подержать Марси за руку.
Пока я совершал свой беспрецедентный визит в дом божий, орды Йиппи[60], Безумцев, «Синоптиков»[61] и прочих безмозглых придурков устроили безобразное побоище в районе развязки Дюпон. Разом подтвердив все опасения, которые я пытался развеять последнюю неделю.
– Сукины дети, – рассказывал я Марси, – им не нужно даже повода – лишь бы потом любоваться на себя в газетах и по телевизору.
– Им-то и надо было снести башку, – заметила она.
– Ты чертовски права, – расстроенно ответил я.
– А где был ты?
– В церкви.
Марси не поверила. Чтобы убедить ее, пришлось процитировать пару отрывков из проповеди Коффина.
– Знаешь, я уверена, – сказала она, – что в завтрашних газетах будет полколонки про службу и три страницы о беспорядках.
Увы, она оказалась права.
Мне плохо спалось. Совесть мучила: я наслаждаюсь роскошью дешевого мотеля, в то время как тысячи демонстрантов обосновались на ледяной земле и мокрых скамейках.
Суббота встретила нас ледяным ветром, но радовало то, что хотя бы прекратился дождь. Пока в моей юридической помощи еще никто не нуждался, и не было ничего, против чего можно было протестовать, я решил прогуляться к собору Святого Марка, который превратился в место встреч.
Церковь была заполнена людьми. Они спасались от холода, пили кофе или просто молча ждали начала. Все было организовано очень хорошо – были даже распорядители, задачей которых было охранять демонстрантов от полиции (и наоборот). Ну, и врачи тоже были, ведь люди за тридцать попадались сплошь и рядом.
У кофейного автомата группа медиков объясняла волонтерам, что делать в случае применения слезоточивого газа.
Знаете, иногда, когда ты один в толпе неизвестных людей, тебе начинают мерещиться знакомые лица. Судя по всему, это произошло со мной сейчас, потому что одна из медсестер, по-моему, здорово смахивала на… Джоанну Стайн.
– Привет, – сказала она, когда я брал кофе. Это и правда была Джоанна.
– Не хочу прерывать семинар по первой помощи, – произнес я.
– Все о’кей, – ответила она. – Я рада видеть тебя здесь. Как ты?
– Замерз.
Я не знал, надо ли извиниться за то, что не перезвонил ей. Момент был не слишком подходящим. Хотя, по-моему, в ее взгляде читался именно этот вопрос.
– Неважно выглядишь, Джо, – наконец проговорил я.
– Всю ночь провела в пути, – пожала плечами Джоанна.
– Тяжко тебе пришлось, – сказал я и предложил ей стаканчик кофе.
– Ты один? – спросила она.
В каком это смысле?
– Надеюсь присоединиться к пяти сотням тысяч других, – ответил я. Вроде выпутался.
– Ага, – кивнула она.
Повисла пауза.
– А кстати, Джо, как твои родители и братья поживают? – как бы невзначай поинтересовался я.
– Братья где-то здесь. Мама с папой играют в Нью-Йорке, – ответила Джо. И добавила: – Так ты на демонстрацию приехал?
– Естественно, – сказал я, стараясь звучать как можно естественнее. И немедленно пожалел, что соврал. Вдруг она сейчас пригласит меня присоединиться к ее друзьям?
– Ты… прекрасно выглядишь, – отметила она. Похоже, она тянула время в надежде, что я проявлю чуть больше интереса.
Но мне было чертовски неловко просто стоять тут и пытаться вести светский разговор.
– Извини, Джо. Меня там, на холоде, ждут мои коллеги, – промямлил я.
– Понимаю. Хочешь, выйдем вместе? – предложила она.
– Нет, это просто…
Она поняла, что мне не очень удобно, и отстала.
– Ну, тогда приятного тебе вечера!
Я помедлил, но потом все-таки двинулся к выходу.
– Привет оркестру! – крикнул я.
– Они будут рады видеть тебя, Оливер. Приходи как-нибудь в воскресенье, – подмигнула Джоанна.
Пройдя пару метров, я оглянулся. Джо присоединилась к группе врачей, которая состояла из еще одной медсестры и двух врачей. Очевидно, это те, с кем она сюда приехала. Интересно, они просто коллеги? Или один из них ее бойфренд?
Не твое собачье дело, Оливер.
Я шел с ними. Но не пел. Толпа, словно огромная сороконожка, миновала суд округа, ФБР, Департамент юстиции и сделала резкий поворот у самого казначейства. В конце концов мы добрались до устремленного ввысь мемориала Джорджу Вашингтону, отцу нации.
За весь день я отморозил себе задницу, сидя на земле. И немного подремал под речи ораторов. Но даже в таком состоянии меня проняло, когда многотысячный хор запел «Дайте миру шанс».
Я не пел. У меня никогда не было слуха. Нет, конечно, если бы рядом был оркестр Джоанны, я мог бы попробовать. Но как-то странно петь соло в толпе.
В свой нью-йоркский полуподвал я вернулся совершенно измотанным. Как только я отпер дверь, тут же зазвонил телефон. Я схватил трубку, как полоумный.
Голова была совершенно пуста.
– Привет, – запищал я фальцетом, – это Эбби Хоффман[62]. Поздравляю вас и желаю веселого Нового года!
По-моему, смешная шутка получилась.
Только Марси на том конце провода почему-то не смеялась.
Потому что это была не Марси.
– Гм… Оливер?
Моя маленькая шуточка, кажется, оказалась не ко времени.
– Добрый вечер, отец. Я… м-м… не думал, что это ты.
– Гм… да.
Мы помолчали. Потом отец все-таки сказал:
– Как дела, сын?
– Отлично. Как мама?
– Хорошо. Она тоже здесь. Гм… Оливер, насчет следующей субботы.
– Да, сэр?
– Мы встречаемся в Нью-Хейвене[63]?
Вот черт, напрочь забыл про эту встречу, которую мы назначили еще в июне!
– М-м… Конечно. Разумеется, – непринужденно произнес я.
– Отлично. Ты на машине? – уточнил папа.
– Да.
– Значит, встречаемся прямо у ворот стадиона? Скажем, в полдень?
– О’кей.
– А потом, надеюсь, поужинаем.
Ну же, Оливер, скажи «да». Он же хочет видеть тебя. Это чувствуется по голосу.
– Да, сэр, – неохотно ответил я.
– Отлично. Гм… Мама тоже хочет поговорить с тобой.
Неделя бурных демонстраций закончилась для меня сдержанным разговором с родителями.
Марси позвонила в полночь.
– В новостях сообщили, что, пока вы там митинговали, Никсон смотрел футбол, – съязвила она.
– Да.
– Значит, встречаемся прямо у ворот стадиона? Скажем, в полдень?
– О’кей.
– А потом, надеюсь, поужинаем.
Ну же, Оливер, скажи «да». Он же хочет видеть тебя. Это чувствуется по голосу.
– Да, сэр, – неохотно ответил я.
– Отлично. Гм… Мама тоже хочет поговорить с тобой.
Неделя бурных демонстраций закончилась для меня сдержанным разговором с родителями.
Марси позвонила в полночь.
– В новостях сообщили, что, пока вы там митинговали, Никсон смотрел футбол, – съязвила она.
Теперь это уже не имело никакого значения.
– Без тебя дома так пусто, – отозвался я.
– Еще неделя, и все.
– Эта чертова разлука должна наконец закончиться! – возопил я.
– Она и закончится, друг мой. Через семь дней, – пообещала Марси.
27
В моей семье привязанность и любовь призваны выражать традиции. У нас не приняты публичные изъявления чувств. Вместо этого мы посещаем обряды рода, тем самым демонстрируя нашу… лояльность ему. Таких священнодействий в году четыре: Рождество, естественно, Пасха и День Благодарения и, конечно, главный ритуал осени, Святой уик-энд. День морального Армагеддона, когда вступают в бой Добро и Зло, а Свет противостоит Тьме. Другими словами, Матч. Старый добрый Гарвард против Йеля.
В этот день нужно смеяться и плакать. А еще – и в гораздо большей степени – орать, визжать, вести себя, как недоразвитые подростки, и, разумеется, надраться в стельку.
В нашей семье все это, впрочем, проходит немного спокойнее. Если выпускники других университетов, заправившись Кровавой Мэри еще на стоянке, устраивают массовую драку не отходя от ворот, все, что интересует Барреттов, – спортивные достижения Гарварда.
Когда я был маленьким, отец брал меня на каждую игру на Солджер Филд[64]. И подробно разбирал каждый момент каждой игры. В результате в десять лет я уже разбирался в самых причудливых сигналах рефери. Кроме того, я научился правильно вести себя как примерный болельщик. Отец никогда не вопил. Когда у гарвардцев дела шли хорошо, он говорил (почти про себя) фразы вроде «Молодец», «Отлично». Если же наши гладиаторы были не в ударе – например, когда мы продули 55:0, – единственной реакцией отца могло быть только слово «Жаль».
Да, отец был самым настоящим спортсменом. Выступал за Гарвард (гребля на академической одиночке). Он надевал галстук с черными и малиновыми полосами – в стиле заслуженного выпускника родного университета. Почетный значок с эмблемой университета давал право бронировать лучшие места на футбольных матчах. По правую руку от президента.
Ничего не изменилось за эти годы – матчи «Гарвард против Йеля» проходили по давно установленному стандарту. Только мой собственный статус теперь был иным. Теперь у меня тоже был свой значок (по хоккею). А следовательно, и право на собственное место в престижном ряду. То есть я даже мог бы привести сюда своего сына и учить его – как понять, что назначили пенальти, к примеру.
Однако пока что я продолжал ходить на игры вместе с отцом. Кроме разве что тех лет, когда учился в колледже и был женат на Дженни. Мама же забросила футбол много лет назад, единственный раз за всю жизнь отказавшись подчиняться отцу: «Я не понимаю смысла всего этого, – сказала она ему, – к тому же, у меня мерзнут ноги».
Если матч должен был состояться на территории Кембриджа, то затем мы отправлялись ужинать в степенный бостонский «Locke-Ober’s». Когда полем битвы становился Нью-Хейвен, отец предпочитал «Kaysey’s»: обстановка там была не такая древняя, а кухня – на порядок лучше. Вот и в этот раз мы отправились туда. Альма-матер проиграла со счетом 7:0, и матч был какой-то неинтересный – особо нечего обсуждать. Ну вот, теперь не исключено, что беседа коснется вещей, со спортом не связанных. Я намеревался не говорить о Марси.
– Жаль, – сказал отец.
– Подумаешь, какой-то футбол, – ответил я, похоже, чисто автоматически уйдя в оппозицию.
– От Масси я ожидал более агрессивной игры, – ответил отец.
– Гарвард хорош в защите, – предположил я.
– Да. Может, ты и прав.
Мы заказали лангуста. Учитывая, сколько народу было в ресторане, ждать нам точно пришлось бы долго. Вокруг бродили пьяные йельцы и распевали во всю глотку победные гимны, восхваляя футболистов. В любом случае, нам с отцом повезло – выбранный нами столик находился в тихом месте, где мы могли слышать друг друга. Конечно, если бы у нас вообще нашлись общие темы для беседы.
– Как ты? – спросил папа.
– Да все по-прежнему, – ответил я. (Каюсь, я никогда не пытался облегчить наши разговоры.)
– С настроением… получше? – пытается проявлять интерес. Допустим.
– Немного.
– Замечательно.
Сегодня я заметил, что отец выглядел более хмурым, чем в прошлом году. И даже более озадаченным, чем когда мы ужинали в Нью-Йорке прошлым летом.
– Оливер, – начал он тоном, обычно предвещающим неприятности, – могу я быть откровенным?
Пап, ты что, серьезно?!
– Разумеется, – ответил я.
– Я хотел бы поговорить с тобой о будущем.
– О моем будущем, сэр? – спросил я, в душе уже вовсю готовясь к обороне.
– Не совсем. О будущем Семьи.
Я вдруг подумал, что либо отец болен, либо мама. С этих двоих вполне сталось бы сообщить об этом с таким вот флегматичным видом. Или вообще просто прислать письмо. (Очень в стиле мамы!)
– Как ты знаешь, мне уже шестьдесят пять, – объявил он.
– Будет в марте, – поправил я. Пусть знает, что я в курсе.
– Хорошо, тем не менее я должен думать так, будто мне уже шестьдесят пять.
Ему что, не терпится узнать размер своей пенсии?
– Согласно правилам партнерства…
Я абстрагировался от того, что он нес ближайшие минут десять. Поскольку слышал все это в тех же выражениях и относительно того же вопроса двенадцать месяцев назад. То есть я уже заранее знал, о чем он.
Только в этот раз обставлено все было несколько иначе. В прошлом году, после нескольких разговоров с гарвардскими шишками, мы остановились перекусить уже в Бостоне. Отец припарковался прямо у своего офиса на Стэйт-стрит. В этом здании размещалась лишь одна фирма, та, чье название, собственно, и украшало фасад: «Инвестиционный банк Барретта, Уорда и Сеймура».
По пути к ресторану отец посмотрел наверх и заметил:
– Правда, по вечерам здесь зловещая тишина?
– В твоем личном офисе всегда тихо, – отозвался я.
– Так вот, это затишье перед бурей.
– Но ты ведь любишь такое затишье.
– Да, Оливер, – сказал он, – мне нравится.
Что? Не деньги, определенно. И не сама власть, гарантированная за счет вложений в города, предприятия или корпорации. Думаю, он имел в виду ответственность. Вот что его возбуждало – если отца вообще когда-нибудь что-нибудь возбуждало. Ответственность по отношению к заводам, которыми владела Компания, к самой Компании и к ее священному институту моральных ценностей – Гарварду. И, конечно, к Семье.
– Как ты знаешь, мне уже шестьдесят четыре, – объявил отец тем вечером в Бостоне – целый матч Гарвард – Йель назад.
– В следующем марте, – уточнил я, дав таким образом понять, что помню день его рождения.
– …а согласно правилам партнерства, я должен уйти в отставку в шестьдесят восемь.
Повисла пауза. Мы шли по пустынным улочкам Бостона.
– Нам необходимо поговорить об этом, Оливер.
– О чем, сэр?
– Кто станет старшим партнером после меня.
– Мистер Сеймур, – предположил я. В конце концов, есть еще два партнера – судя по названию компании и вывеске над офисом.
– Сеймур и его семья владеют двенадцатью процентами, – сказал отец. – У Уорда десять.
Господь свидетель – не я спросил его об этом, он сам.
– Еще несколько процентов акций у тети Элен – их по ее просьбе контролирую я. – Он вздохнул и продолжил: – Остальное принадлежит нам.
Мне захотелось перебить его. Просто чтобы не дать закончить:
– … а в конечном счете – тебе.
Если бы я не представлял, каких усилий от него потребовал этот разговор, давно бы сменил тему. Вот только он однозначно готовился к этому моменту долго и тщательно.
– Разве Сеймур не может стать старшим партнером? – поинтересовался я.
– Может. В случае, если никто больше не согласится принять… непосредственной ответственности за долю Барреттов.
– О’кей, допустим, он согласится? – что должно было означать «Допустим, я не соглашусь?».
– Тогда, согласно правилам партнерства, они могут выкупить нашу долю, – он помедлил, – но, разумеется, после этого все будет по-другому.
Папа не просто констатировал факт. Его голос звучал жалобно.
– Что это значит? – спросил я.
– Семья… Ее… участие.
Он знал, что я понял. Он знал, что я знал, почему мы идем так медленно. Но дистанция подошла к концу. Мы стояли у входа в «Locke-Ober’s».
Так что он успел добавить только:
– Подумай об этом.
Я кивнул, но знал, что не стану думать об этом ни секунды.