Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова 2 стр.


– Может, автобус заказать? Вдруг людей много будет? – предложил свою помощь Лев Викентьевич Рева и с мольбой посмотрел в глаза Вере.

– Закажите, дядя Лева, – с готовностью приняла предложение старшая дочь Вильского и подошла к отцовскому товарищу так близко, что тому не осталось ничего другого, как обнять красавицу Веру и погладить ее по спине. Она всхлипнула и уткнулась Льву Викентьевичу в плечо.

– Поплачь, поплачь, Верочка, – прошептал ей на ухо Лева и сжал еще сильнее. – Ты ведь мне как дочь, – произнес Рева и неожиданно даже для себя самого смутился, почувствовав, что в его словах правды и на один процент не наберется. Гладя Веру по спине, он испытывал отнюдь не отцовские чувства. Спина женщины была столь беззащитна, что Льву Викентьевичу пришла в голову совсем уж бредовая, как он счел, мысль: «Вот бы и мне такую. С такой вот спиной и острыми, как у девочки, ключицами».

– Пойдемте, дядя Лева, – прошелестела ему куда-то в шею Вера, и Левчика обдало жаром.

– Куда? – со странной надеждой в голосе спросил он.

– Галстуки покажу, – напомнила дочь Вильского и потянула отцовского друга за собой.

– Не надо! – напугался Лев Викентьевич Рева.

– Почему? – искренне изумилась Вера и отпрянула от него.

Лева хотел сказать «примета плохая», но не решился и, как всегда, наврал:

– Не могу, Верочка. Боюсь, сердце не выдержит на это смотреть. Потом как-нибудь.

– А я хотела, чтобы вы в память о папе для себя галстук выбрали.

Реве от этих слов стало нехорошо: сначала чуть гроб не перевернул, потом – галстук, черт его дери, так и недолго следом за товарищем…

– Давай, Вера, я выберу, – скромно предложил заплаканный Вовчик, даже не предполагая, какую поддержку оказывает перепуганному насмерть другу. – Мне можно?

– Конечно, дядя Вова, – с готовностью отозвалась Вера и устремилась к стоящей у стены «Хельге».

На фоне тщательно подбираемой отцом техники (компьютер, телевизионное панно, домашний кинотеатр, синтезатор) этот сервант казался полным анахронизмом, но избавиться от него не было никакой возможности из-за капризов девяностолетней бабки, по-прежнему считающей наличие «Хельги» в доме главным признаком социального и материального благополучия.

– Только через мой труп! – бывало, кричала она на сына и гневно потрясала усохшим кулачком.

– Ма-а-ать! – взвивался Евгений Николаевич, в очередной раз предложивший привести комнату в соответствующий двадцать первому веку вид. – Это ж не сервант! Это гроб дубовый!

– Вот в нем меня и похоронишь! – доводила бедного Женьку до белого каления Кира Павловна и, тяжело дыша, набирала номер старшей внучки. – Житья никакого не стало! – жаловалась она на сына и для пущей убедительности всхлипывала, причем глаза оставались совершенно сухими. – Все из дома выносит. Чисто пьяница какой!

– Ну что ты говоришь, бабулечка, – пыталась успокоить разгневанную бабку Вера. – Папа же не пьет.

– Много ты знаешь! – не сдавала позиций Кира Павловна. – Раз вино держит в доме, значит, пьет! Дед вот твой не пил, и вина у нас сроду не бывало.

– Что случилось? – Верин голос менялся, и это заставляло Киру Павловну собраться с мыслями и изложить суть дела внятно.

– «Хельгу» мою хочет выбросить, – шептала она внучке в трубку и спешно добавляла: – Подожди, дверь закрою, а то подслушивает.

– Бабушка, – строго говорила Вера, – прекрати нести ерунду.

– Никакая это не ерунда! – сопротивлялась внучке разрумянившаяся от негодования Кира Павловна. – Знаешь, сколько эта «Хельга» стоит?

– Сколько? – устало интересовалась Вера.

– Тыщ десять! – шепотом сообщала бабка.

– Кто тебе сказал?

– Никто, – отказывалась выдать сообщников Кира Павловна.

– Тогда откуда ты знаешь? – Вера пыталась вразумить бабушку.

– Люди сказали.

– Понятно, – хмыкала внучка и сочувствовала отцу. – А папа что говорит?

– Как всегда! – снова заводилась Кира Павловна.

– А точнее! – Голос Веры становился строже.

– Говорит: «Ни одной женщины в дом не могу привести, чтоб не напугалась».

– А ты?

– А я говорю: «И нечего этим шалавам у меня в доме делать!»

– А он? – механически задавала вопросы старшая внучка.

– А он – дверью хлоп, и дело с концом!

– Дай трубку отцу, – требовала внучка, и довольная Кира Павловна победоносно кричала из своей комнаты запершемуся в зале Евгению Николаевичу:

– Женя! Иди! Вера тебя зовет.

Имя Вера в семье старших Вильских считалось волшебным. При его звуке одинаково менялось выражение лица как Киры Павловны, так и Евгения Николаевича. Верой клялись, Верой грозили, Веру призывали в свидетели и стыдили здесь тоже Верой.

Если звонила Вера, Евгений Николаевич подходил к телефону безоговорочно, даже если и не хотел в данный момент ни с кем общаться.

– На проводах, – сумрачно приветствовал он дочь и уходил с трубкой в свою берлогу. – Чего она опять набаламутила?

– Пап, – миролюбиво просила отца Вера, – ну потерпи еще немного. Ей ведь уже девяносто. Пусть она доживает со своей «Хельгой» в обнимку.

– Пусть, – тут же соглашался Евгений Николаевич. – Я что, против?

– Знаю, что не против, – безоговорочно верила отцовским словам Вера. – Но мне ее тоже жалко.

– Ты ее, Вера Евгеньевна, не жалей! – Голос отца становился суровым. – И поменьше ее слушай. Та еще сказочница. Поди, всему двору растрезвонила, как я у нее «Хельгу» отнимаю.

– Ну что ты говоришь?! Что ты говоришь?! – начинала волноваться Вера. – Она уж сколько лет во двор не спускается.

– А зачем ей спускаться? – резонно замечал Вильский. – У нее телефон есть. Чуть что – звонить начинает. Тебе вот, например.

– Папа! – раздражалась на том конце Вера. – Ну а мне что прикажешь делать? Трубку не брать? Вы там вдвоем с этой чертовой «Хельгой» разобраться, что ли, не можете?!

– Не мякни! – успокаивал дочь Евгений Николаевич. – Все в порядке у нас.

– Ну где же «в порядке»? – теперь не могла успокоиться Вера.

– Я сказал – в порядке, – завершал разговор Вильский и вешал трубку, а Вера еще долго сидела на диване и думала, что бы ей предпринять, чтобы эти два дорогих для нее человека помирились. А пока она думала, наступал вечер, и потребность звонить отпадала сама собой, потому что не до того. Требовали ее внимания и муж, и ребенок. С ними бы успеть разобраться!

А на следующий день уже звонил с повинной сам Евгений Николаевич:

– Ты думаешь, я не понимаю? Я все понимаю, – уверял он дочь. – Но и ты меня пойми, мне седьмой десяток, а я как пацан возле мамкиной юбки. И ладно бы возле юбки. Я ж привязанный: ремонт делать нельзя, душевую кабину нельзя. Ничего мне, Вера Евгеньевна, теперь нельзя. Потому что старость надо уважать! – с сарказмом изрекал Вильский и умолкал.

– Ну ведь она в этом не виновата, папа. Она тоже, наверное, по-другому представляла, как доживать будет.

– Это точно, – усмехался Вильский. – Но что есть, то есть. Я, если честно, Вер, тоже по-другому свою старость представлял. Не так.

– Ну что ты говоришь! Какой ты старый? – расстраивалась старшая дочь Евгения Николаевича. – У тебя все впереди. И на работе тебя ценят. «И жених ты завидный!» – хотелось добавить Вере, но она удерживала это в себе и переводила разговор на другое. – Не будет же она сто лет жить, пап.

– Плохо ты свою бабку знаешь, Вера Евгеньевна! – смеялся Вильский. – Она еще всех нас переживет, между прочим, с «Хельгой» в обнимку.

«Так и вышло», – вспомнила Вера слова отца и сразу же возненавидела этот сервант, хотя еще вчера смотрела на него с умилением и даже тайком поглаживала его лакированную поверхность, параллельно думая, что вот у нее дома – пластик, МДФ, ламинат, линолеум, а здесь – настоящее дерево, долговечное и преданное владельцу: рядом родился – рядом умер.

– Куда ты? – встрепенулась Кира Павловна, как только внучка приподняла простыню, которой был занавешен торжественно поблескивающий лаком сервант, чтобы открыть дверцу.

– Хочу дяде Вове папины галстуки показать, – сообщила бабке Вера и с заметным усилием потянула дверцу на себя.

Кира Павловна осталась недовольна ответом, поджала губы и замерла на стуле с ощущением, что в сегодняшнем представлении ее как-то бессовестным образом обошли, не дали сказать самого главного, лишили хозяйского статуса. Поэтому она укоризненно посмотрела на Вовчика, мысленно транслируя чуткому Женькиному товарищу, что не время еще имуществом покойного распоряжаться. И вообще не Верино это дело, а ее. Потому что – мать! Потому что – самая старшая. И потому, что в своем доме, в своей квартире, а не приживалкой у родственников, как многие ее сверстницы.

– Не рано ли?! – собрала она губы в куриную гузку.

– Не рано ли?! – собрала она губы в куриную гузку.

– В смысле? – оторопела Вера и внимательно вгляделась в бабкины сузившиеся, насколько это было возможно, глаза.

– Ты б дождалась, когда его (Кира Павловна кивнула головой в сторону покойного) вперед ногами вынесут, а потом уж нажитое им добро раздавала.

– Ты чего, бабуль? – вздрогнула внучка и беспомощно посмотрела сначала на одного отцовского друга, потом на другого.

– Не надо, не надо, Верочка, – сразу же зачастил смутившийся Вовчик. – Потом как-нибудь, в другой раз. Тетя Кира права: не по-человечески как-то. Может, Женьке и не понравилось бы. Правда, Женек? – обратился он к покойному и опять всхлипнул. – И не скажет ведь ничего, ни слова. Молчит и молчит. Э-э-эх, Жека, Жека, – по-стариковски запричитал Володя Рева над гробом и похлопал покойного по топорщащемуся лацкану пиджака. – Дурак ты, Женька! А ведь и правда три жизни жить собирался. Помнишь? – призвал он в свидетели вальяжного Льва Викентьевича, внимательно наблюдавшего за реакциями присутствующих с конкретной целью: определить, на чьей стороне сила.

В силу особенностей характера Лева не любил конфликтов, всегда был конформистом и искренне считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Он даже на выборы ходил с четкой установкой: «Голосую за того, кто победит». Друзья знали склонность Левчика к конъюнктуре, но в вину ему это не ставили, принимая товарища таким, какой он есть. К тому же и у Вовчика, и у рыжего Женьки в глубине души существовала прочная уверенность в том, что Лева своих в беде не оставит.

Проблема была в другом: «своих» со временем становилось все больше и больше, и среди них определились «неприкасаемые». К их числу относилось ближайшее окружение Льва Викентьевича (жена Нина, дочь Леночка, а теперь уже и внучка-отличница), а еще два школьных друга (знаменитый однофамилец и рыжий Вильский).

Сейчас рядом с гробом чужих тоже не было, но Лева свято соблюдал этикетные моменты, поэтому с легкостью готов был поддержать властную Киру Павловну даже в ущерб интересам единственного теперь друга и дочери покойного.

– Про что это ты? – Левчик притворился, будто не понимает обращенного к нему вопроса.

– Ну как же?! – растерялся Вовчик и трубно высморкался в скомканный платок. – Женька еще все время твердил: «Мне, чуваки, смерть не страшна. Три жизни жить буду».

– Это он вот про что, – встрепенулась Кира Павловна и снова вытащила из кармана трехкопеечную монету. – Вот про это, Лева. – Старуха повертела перед носом у Левчика сыновий талисман.

– А-а-а-а! – картинно стукнул себя по лбу Лев Викентьевич и похлопал Вовчика по плечу. – Помню, конечно! Мы тогда математику написали и за вином поехали в «Хитрый».

– Куда? – не поняла Вера.

– В магазин, – пояснил Вовчик.

– А почему «Хитрый»? – пыталась докопаться до сути любопытная Вера, за эти два дня с момента смерти отца сто раз пожалевшая о том, что многое не успела у него выспросить. Вот и магазин этот, «Хитрый», как-то стороной прошел.

Объяснять ей, неосведомленной в топонимических нюансах старого города, стали все вместе: заерзавшая на стуле Кира Павловна, Верина мать, разгоряченные воспоминаниями друзья отца. Со стороны могло показаться, что речь идет о чем-то столь важном, что любое умолчание губительно для дела.

Вере даже стало немного обидно. Возникло ощущение, что все забыли о самом главном – о том, что посередине комнаты гроб, а в гробу – ее отец. А все остальное – незначительно и мелко. Разве об этом нужно сейчас думать? О каких-то магазинах, выпускных экзаменах, о покупке вина?

– Хватит, – прикрикнула она на расшумевшихся рядом с гробом и тут же миролюбиво пояснила: – Я все поняла, «Хитрый» – это магазин в Татарской слободе.

– Ну! А мы про что? – выдохнули спорщики.

– Вообще-то, Лева, ты не про «Хитрый» Вере рассказывал, – напомнила Льву Викентьевичу Женя Вильская.

– Да чего там рассказывать, Женек! – спохватился Левчик. – Сдали математику, поехали в «Хитрый», рядом автостанция была, «Арсенал» называлась. Там еще ракетные части стояли. Помните, теть Кир?

Старуха в знак согласия покладисто кивнула головой, отчего гипюровая косынка снова соскользнула с волос. Но Кира Павловна не поторопилась возвращать ее на место.

– Так вот, – продолжил Лев Викентьевич, а Вова Рева галантно поставил с противоположной стороны гроба еще один стул и предложил Вере сесть рядом с бабушкой. – Там еще цыганский поселок был.

– Табор, – подсказал Вовчик.

– Да какой табор! – отмахнулся от товарища Лева. – Самый что ни на есть настоящий поселок: жили в своих халупах, сколько я себя помню, на одном и том же месте. Все время еще ковры на заборах сушили.

– Зачем? – встряла Вера.

– Так у них дома на скорую руку были сколочены – из фанеры, из досок. В общем, что бог послал. Как дождь пойдет – все мокрое. Вот они тряпки на заборе и развешивали. Так вот, – продолжал Лев Викентьевич, – они на промысел к этой автостанции ходили: гадали, попрошайничали.

– Воровали, – добавила со знанием дела Кира Павловна и довольно крякнула.

– Ну, не без этого, – усмехнулся Левчик.

– Ты, Лева, в сторону-то не уходи, – приструнила воодушевившегося рассказчика Евгения Николаевна.

– Да он не уходит, – вступился за друга Вовчик. – Только мы к автостанции подошли – к нам цыганки. И одна, страшная такая, в возрасте, Женьку за рукав цоп – и в сторону. Мы ему, значит, с Левчиком кричим: «Давай, быстрее!» А он как приклеенный, стоит с ней рядом и ни шагу.

– Не так все было! – перебил Лев Викентьевич. – Он сам тогда сказал: «Посмотрим, кто кого!» – и за ней пошел. Ничего эта цыганка его не держала.

– Ты не помнишь, – стоял на своем Вовчик. – Она в него вцепилась и стала клянчить.

– Это ты не помнишь! – снисходительно усмехнулся Лева. – Он сам ее еще подзуживал: «Спорим, – говорил, – ты не знаешь, на что я математику написал».

– Точно-точно, – обрадовался Владимир Сергеевич Рева, словно вспомнил что-то очень важное, и глаза его наполнились слезами. – Она ему еще тогда сказала: «Пусть директор про твою математику знает, а я другое тебе скажу». «Ну и сколько мне жить осталось?» – спрашивает ее наш Женька, а цыганка его раз-раз и в сторону оттерла, а потом что-то уже одному говорила, без нас. Мы не слышали, – объявил он Кире Павловне. – Самим отбиваться пришлось. У тебя тогда еще комсомольский билет вытащили из кармана, – напомнил Вовчик товарищу. – Потом вы его с Женькой обратно за два рубля выкупили у нее же.

– Да не у нее, та молодая была, а Женьке старуха гадала. С золотыми зубами.

– У них у всех золотые зубы, – подтвердила Кира Павловна. – У работниц-то у этих.

– И что она ему нагадала? – с отрешенным видом спросила Вера, заранее предполагая, что, разумеется, какую-нибудь несусветную чушь.

– Ну, я точно не знаю, – замялся Вовчик. – Но помню, он к нам тогда с Левкой подходит и говорит: «Я, между прочим, три жизни жить буду. Три раза по сто! Как ворон». А Левчик ему: «А чего это по сто? Может, по пять или по десять?» «Нет, – отвечает Женька. – Точно не по пять. Иначе б я уже умер два года как». «Дураки вы! – говорю я им. – Нашли о чем спорить: пять, десять. Какая разница! Живи на здоровье». А потом ты, Левчик, в карман полез и…

– Да я чуть не поседел тогда! – заволновался Лев Викентьевич. – Что значит, комсомольский билет сперли! Иди потом доказывай, что не сам потерял. Могли бы из комсомола турнуть, а мне поступать. Ладно сообразили вовремя!

– Это все? – сумрачно поинтересовалась Вера.

– Ну а что еще? – пожал плечами Лева Рева. – Женька ведь скрытный был. О чем ни спросишь – все у него нормально. Ему еще наша учительница по литературе говорила: «Вильский! Оставьте эту дурную привычку. «Нормально» – это никак. Юноша из такой семьи, как ваша, должен использовать другие формы ответа». «Какие, Полина Тимофеевна?» – спросит ее Женька и, как гусар, – навытяжку. «Иные, друг мой! В соответствии с воспитанием».

– Теть Кир, – неожиданно полюбопытствовал Вовчик. – А Женька-то у вас православный? Отпевать будете?

– Конечно, православный, – подтвердила Кира Павловна и наконец-то водрузила на место кружевную косынку. – Только некрещеный.

– Ну что ты говоришь, бабуль? – всплеснула руками Вера. – Если он некрещеный, то какой же православный? Он даже в Бога не верил. И нам с Никой говорил: «Если я умру, считайте меня атеистом».

– Я тебе так скажу, Верочка, – приосанилась Кира Павловна. – Правильно отец твой в Бога не верил. Правильно! Потому что, – голос ее задрожал, – если бы Бог был, разве бы он такое допустил? Разве бы он допустил, чтобы я одна в девяносто лет на этом свете осталась?

– Да вы не одна, теть Кир! – бросился ее успокаивать Вовчик.

Назад Дальше