Это благостный звук, это благодатный звук, это колокольчик забвения, это колокольчик небытия, это смерть! А кто же трезвонит? Мальчонка. Приметил угрюмых коней и презрительный взгляд разбойника, способного убить, даже если не разъярен и не угрожает. Покровительница сторожевых вышек и башен, покровительница укрепленных городов вдохнула в него отвагу. Почувствовал он, что пришел черед подростков стать взрослыми, И хочет он предотвратить убиение невинных младенцев, и раскачивает колокол. Повис на веревках звонницы, раскачивается сам, а вместе с ним раскачивается язык колокола. Это — забава. Какой прелестный наигрыш! Это — фата, наброшенная на лик фурии, которая косит и косит головы.
Вот брызнула кровь! Взъерошенный ус и оскал убийцы! Смотрите — меч, согретый теплотою тел. У Миколаша нет ни минуты, не успевает он поворотить коня. Он отступает, защищаясь, конь его пятится назад, дробя конечности павших. Разбойники отступают, однако отверстие ворот тмится новой битвой, темно от всадников, которых братья Миколаша, обнажив меч, загнали в эту теснину.
Конь разбойников вломился в эту людскую свалку. И Миколаш не мог уж двинуться ни вперед, ни назад. В последний раз услышал он перезвон колоколов, увидел спасающегося бегством наемника, которому он дал белого коня, самого любимого изо всех, а еще увидел, как батрак этот взбирается по травянистому склону, оставляя за спиной город, и еще увидел… или это ему померещилось?
Да, все это ему померещилось, потому что в воротах началась свалка, а мост поднимался.
Ах, свалка, голова на голове, и во всех головах — воспаленный мозг, и во всякий мозг вонзился коготь смертельного ужаса.
Ян, который отстал от брата на три конских корпуса, убил батрака; и как убил он его, как рухнул под ним конь, так освободилось местечко и еще кто-то из братьев вклинился со своим конем в толпу и пробился к Миколашу. Только тут зачинщик кровопролития смог отдышаться и перевести дух. И вскричал он, как кричат те, чью печень терзает клюв безумия, а меч его разит с новой силой. Легкий ветерок разносит клич безумца, а сам он, один-единственный, пробивается вперед. Он бледен, его заливает кровь и обморочный пот. Он страшен!
И в это великое смятение, в эти взвизги и верещанье врывается всполошенный колокольный звон, к небу поднимаются стон и вопли, словно бог прикрыл ладонью солнце. Ворота сотрясаются, город проснулся, слышны отчаянные крики: «Пожар! Пожар!»
Ах, глупые! Ряд стражников поворачивает обратно, алебардники отбрасывают свои алебарды, солдат убывает, путь теперь все свободнее и свободнее. Те из наемников Миколаша, кто не сбежал, жмутся по стенам, будто крысы, и дрожат от страха. Обливаются слезами, признаваясь в своем бесстыдстве, и умоляют горожанина, стоящего подле них, засвидетельствовать, что вошли они не по своей воле.
«Было нас тридцать девять, да все разбежались, только вот нас, горстку несчастных, разбойники вогнали в ворота. А убитых — так ведь их убили не защитники города, а душегубы. Дьяволы это, сударь!»
Горожанин, поглаживая бороду, кивает, но тут раздается оглушительный крик, и цирюльник поступит благоразумнее, если вовремя исчезнет.
Миколаш с братьями через весь город проскакал к башне, в которой помещалась темница. Повстречали они брюхачей, что придерживали на бегу шляпы и спадающие портки; повстречали парней, размахивающих палками и выкрикивающих какие-то призывы, до которых никому нет дела.
«Тупицы, последуй вы моему совету, мы спасли бы наш милый город! А так горите вы огнем, темнота! Я на вас осерчал! Я осерчал на вас и бегу стеречь собственную крышу. Ей-ей! Только одна она из всей вашей навозной кучи этого стоит!»
Ах, наш добрейший каплунчик, сунет он в руки супруге ведро и вкупе с нею примется командовать двумя насмерть перепуганными горожанами, за которыми числится должок.
Стража, однажды уже потерпевшая крах и приведенная в смятение, преследовала разбойников не спеша. И стало так, что никто не сумел превозмочь исступленной ярости Миколаша и его братьев. Никто не смог их одолеть, одно лишь установленье божье, что разверзается перед ними, как пропасть. И я уже вижу конец несчастного Миколаша. Я вижу смерть его братьев.
Разбойники добрались до тюремной башни, а здесь хватает военного люда, чтобы помешать им отпереть запоры. Блестят окованные железом двери. Разбойники ударили по ним! Выставили всем напоказ свое безумие! Великолепное безумие бесцельной и ненужной битвы. Ощущали за плечами солдат и острия копий, чуть ли не вонзенных в их тела. Королевский капитан препоясывает себя мечом, выскакивает конный отряд, чтоб пригвоздить их к земле, а они помышляют о наступлении! Какое безумство! В последний раз их украшает панцирь. В последний раз заносят они меч. Еще один удар, последний удар.
Что остается мне рассказать вам? Солдаты набросились на них. Смотрите — волна, первая, вторая, третья. Меч за мечом. Взблески и звон мечей. Я вижу, как смерть садится на коня. Она подходит слева, и судьи придерживают ей стремя. Ваша смерть, братья-разбойники! Твоя смерть, Миколаш! Стоишь ты, опершись о притолоку узилищу и голова твоя клонится, и падает на плечо. Руки твои все тяжелее и тяжелее. Ты теряешь сознание, в глазах у тебя туман. Все становится тьмою, и воцаряется вокруг тьма. Тьма, центр зеницы ока божьего, тьма, беспредельная тьма, точка крохотнее, чем у астрономов, Я слышу горны времени, торопливого времени. Оно не отступит. Повсюду над городом развешаны краски, но ты их не видишь. Настает утро, Рогачек пылает, озаренный рассветным солнцем. Вот оно уже выпрыгнуло на небосклон, но ты — слеп. Ты умираешь? Нет! Нет, нет, тебе суждено принять смерть более позорную. Смотри — вот перекладина виселицы! Смотри на нее, прозри!
В эту минуту раздался звук трубы. Это подходят солдаты короля. И как вихрь разметает пыль, как волк рассекает стадо, как расступаются люди в храме, прижимаясь к стенам, чтобы дать дорогу епископу, — так расступилась свора солдат, добивавшая раненых. Труба трубача трубит заливисто и солнечно. На ней трепещет флажок, и на флажке, перемежаясь с пурпуром, красуется королевский герб. Их много, этих наемных солдат, но королевский герб словно удесятеряет их численность. Они идут не торопясь. Они все ближе и ближе, а кто это перед ними? Кто стоит против них?
Я вижу окровавленные тела, валяющиеся перед едва поврежденными воротами, я вижу одного разбойника, пытающегося подняться, и вижу другого — он, пошатываясь, бредет вдоль стены. Я вижу рассеченные головы и кровь, по каплям вытекающую из ран. Я вижу гибель и смерть тех, кто занимался разбоем и вел мятежные битвы.
Меж тем Козлик в заточенье услыхал звон колокола и рев. Он узнал своих сыночков! Сердце у него защемило надеждой, он смеялся, гремел запорами и колотил в двери, крича: «Я здесь! Я здесь, я жду вас!»
Глубоко во тьме узилища прислушивалась к шуму и Александра.
Однако шум слабеет. Все стихает. Козлик приложил ухо к стене и прислушивается, не раздастся ли стук и поспешные шаги солдат. Нет, ничего. Уплывает мгновенье тишины, колдовской тишины, свистящей тишины, как если бы тот, кто прислушивается, падал в пропасть.
Напрасно вы ждете, рыцарь, напрасно сердце ваше вздрагивает в надежде. Сыновья ваши побиты и валяются под ногами солдат. Шлемы их откатились к порогу и гремят под ударами трости щеголеватого мещанина. Они валяются в пыли, раскинув ноги, а местный сброд расшвыривает их тела в разные стороны. Теперь прислушивайтесь, вы, чародей сражений, вы, пиит диких сцен, вы, игрок, слишком простодушный, вы, спесивец, вы, головорез, вы, безрассудный безумец! Прислушивайтесь! — ухо у почернелой стены, палец между зубами, в голове шум, а в сердце, в сердце — наперсток крови, и она не обращается боле. Прислушивайтесь, не раздастся ли призывный звук боевого рожка. Вот — он звенит уже, звенит, захлебываясь звуками, и все всхлипывает, всхлипывает. Близится конец нашего повествования, и сладостное утешение подсаживается к опустелой миске с историями, словно голубка, утешающая вдову.
Смерть! Ах, это безумное название тщеты земной — страшит и пугает. Я ни полушки не дам за твое слово, велеречивый глупец, я боюсь смерти, страшусь ее и все, что у меня есть, обращу в мольбу. «Отвяжитесь вы от меня со своим щебетанием! Жизнь и смерть. Это орел и решка монеты, которую я плачу. Дай бог здоровья вашим заказчикам, пусть они меня боятся, пока остаются живы!»
Всем нам однажды морозной ночью придется нести караул, все успокоимся под помертвелой луной, все будем насвистывать свою песенку через щербинку, разделяющую наши резцы; никому этого, как известно, не избежать. Драгоценные господа мои, посмотрите-ка все же, как сама эта кумушка убога, как измождена! Я вижу на ее лапе нарыв, который буйно рвется к жизни!
Неужто так-таки никто перед ней и не устоит? Слышали ли вы, чтобы она одолела любящих? Никогда! Вот, смотрите — ангел-провозвестник с багровым ликом! Роскошное тело, и смеется он во всю глотку. Он подглядывает за людьми из-за волн кустарника; выслеживает их в спальнях, у речек, в снегу, на песках, и всюду, где оттиски тел, задерживается и часто поднимает вверх свою правую руку, а ладонь левой прижимает к сердцу. И произносит слово: жизнь. Любит он мужчин и женщин, а более всего противны ему безбрачие и одинокие самцы. Милостивые государи, история Маркеты Лазаровой еще не кончается! Не умрет она, а произведет на свет сына, которого нарекут Вацлавом. У этого Вацлава будет шестеро сыновей. Дети Буриана, дети Яна, дети остальных братьев и стаи байстрюков будут также благословлены детками. Но мне милее всего, что остался в живых дядюшка этих детей, самый младший сынок Козлика, и он тоже не будет бесплоден.
Неужто так-таки никто перед ней и не устоит? Слышали ли вы, чтобы она одолела любящих? Никогда! Вот, смотрите — ангел-провозвестник с багровым ликом! Роскошное тело, и смеется он во всю глотку. Он подглядывает за людьми из-за волн кустарника; выслеживает их в спальнях, у речек, в снегу, на песках, и всюду, где оттиски тел, задерживается и часто поднимает вверх свою правую руку, а ладонь левой прижимает к сердцу. И произносит слово: жизнь. Любит он мужчин и женщин, а более всего противны ему безбрачие и одинокие самцы. Милостивые государи, история Маркеты Лазаровой еще не кончается! Не умрет она, а произведет на свет сына, которого нарекут Вацлавом. У этого Вацлава будет шестеро сыновей. Дети Буриана, дети Яна, дети остальных братьев и стаи байстрюков будут также благословлены детками. Но мне милее всего, что остался в живых дядюшка этих детей, самый младший сынок Козлика, и он тоже не будет бесплоден.
Глава Десятая
Похоже, что все разбойники, ринувшиеся на приступ тюремных стен, пали в бою. Но, увы, это не так. Миколаш и двое его братьев оправились от страшных ран.
Они брошены в темницу. Страдая и мучась, проводят они свои дни. Раны их гноятся, их растравляют яды. Кровь их отравлена, дыханье отравлено. Несчастные лежат на тряпье, на убогом ложе, на тряпье поражения и позора. В изголовье у них паук-крестовик свил паутину и спускается по ней, и сучит, и перебирает лапами, и ткет свою гнусную пряжу. О, тайник отчаяния, о, гнусный ткач!
Отвернитесь лицом к стене, которая черна, словно фреска погибели. Воскресите былую жажду приключений, устремитесь вверх! Стена эта вся в плесени, и много на ней царапин отчаянной безнадежности — вот вам и пейзаж! Вот Рогачек, а вот, невдалеке, дубовая роща. Смотри-ка — всадник, и он размахивает над головою мечом. Воспылайте радостью! Воспылайте силой, которая некогда приливала к вашим членам.
Ах, сила, понадобилось пройти через последнее поражение, чтоб она растворилась, но дух не сокрушен, а радость — это сила духа.
Взбешенная конница демонов умчалась из вашего заточенья. Вы сделали все, как пристало, и вели себя как те, кому не напрасно вручен меч. Я слышу стук, и подобный стук отвечает ему. Это язык темниц, это голоса братьев. Бог дал вам услышать Козлика, и вы слушаете его и улыбаетесь.
В ту пору по деревням уже ходили толки, что все разбойники схвачены и перебиты. Настоятельнице Блажене они стали известны на пятый день, и она пошла к Маркете и все рассказала ей.
«Возлюбленный, разжегший в тебе такую страсть, ранен, он умрет. Он был покорителем — о, если бы мог он ныне покорить небо! Слышала я, однако, что он упрям и смеется над своими тюремщиками. Маркета, ему нужны сейчас не уверения в любви, не поцелуи, а напоминания о суде!»
«Матушка, матушка! — воскликнула Маркета, и с ее уст и лица сбежали живые краски. — Матушка! У меня нет сил говорить ни о чем, кроме этой новости, она переполняет меня. Душа моя поросла порослью любви. Я не верю россказням, не верю в гнусное пораженье! Не поверю никогда! Нет и нет! Имя супруга означает лишь силу. Он добудет власть надо всеми! Я вижу его, он невредим! Он невредим!»
«Безбожница, — сказала настоятельница. — Твое отступничество хуже смерти. Ты сделала меня свидетельницей своего падения, за это я сделаю тебя свидетельницей своей власти».
Говоря так, она вышла и приказала, чтобы сестры отвели Маркету в келью, где нет окна. Маркета заточена, как и ее возлюбленный.
Мать настоятельница прогуливалась по саду. Был теплый вечер. Словно миро, осыпалась пыльца первых сумерек. Была весна. Ну, это шаткий довод для снисходительного отношения к распутнице, которая не раскаивается ни в чем! Девка! Это ее всхлипы и вздохи слышны сейчас? Нет, ничего, право, ничего, тихо повсюду. Тишина и спокойствие.
О люди, в головокружительном могуществе своем вы хотели бы сделать все, что в ваших силах, но — увы! — не все в вашей власти! Не все, ибо распоряжаетесь вы лишь бренным телом. Вы распоряжаетесь, а бог повелевает. Водит он душу тайными путями и велит ей совершать деяния, зачастую неописуемые и преужасные. Вы полагаете, что разгадали тайны мира? О гордыня, неужели не слышишь ты шипения змия, который уже близко?
Настоятельница молилась, чтоб господь послал ей смирение и мудрость. И стало так, что какая-то мысль — может, божья, а может, измышление нечистого — вынудила ее пойти и отворить Маркетину келью. Она застала грешницу стоящей на коленях. Настоятельница взяла ее за руку и молвила:
«Откуда рождаются мысли, посещающие нас? Ни ты, ни я — ничего мы не знаем об этом. Словно стрелы, вонзаются они в наш мозг, но кто их выпускает, какой лучник? Голубушка моя, не смею я присваивать себе право быть строгой без кротости. Ежели бы пожелал господь, он отвел бы мысль, которою ты одержима, в сторону, и пришла бы она в голову барашку либо собаке. Не вправе я спрашивать, отчего он так поступает, не вправе я препятствовать делам, ежели бог пожелал, чтобы были они совершены. Чего же ты колеблешься? Встань и иди, куда влечет тебя сердце. Чувствую я, что настает миг, когда исполнится несчастье твое и несчастье Миколаша. Видно, призывает тебя господь, дабы покрыть вас пеленою покаяния, видно, установил он, дабы оба вы воззвали к нему единым гласом».
Говоря так, растворила настоятельница двери.
Маркета благодарит ее, и все, что она произносит, так трогательно, что мать настоятельница не смогла сдержать слез.
И плакали они, словно две сестрицы.
Потом собралась несчастная в путь-дорогу и пошла искрящейся звездами ночью прямо к воротам города. Подошла она к ним, когда светало. Пришлось ей ждать, пока выйдет караульщик и спросит, что принесла она на продажу или что ей надобно. Одета она была как крестьянка и плакала, так что красота ее померкла, и лоно ее отягощено было бременем. Мог ли караульщик впустить бедняжку без допроса?
Уже съезжаются подводы, и мужички — из близких мест и издалече — рассказывают о своих трудах и о безопасном пути, ибо король повымел дороги так чисто, что девчушка малая — и та без боязни донесет горшочек с дукатами из одного города в другой.
Наконец ворота отворились. Вот следы битвы, вот брызги крови, изменившие цвет. Маркета стоит как зачарованная, и страшно ей слышать все, что говорят вокруг. Ах, тут-то ее и узнают, тут-то и узнают ее злые соседи, и тащат к дому капитана. Проклятое мужичье, проклятое усердие! Вот она уже стоит перед писарями да судейскими и говорит:
«Что я вам сделала? Не нарушила я ваших законов!»
«Да как же так? — возражают они. — Разве не воспротивилась ты отцу? Не осталась с душегубами, не держала их сторону?»
Схватили Маркету и заперли в темнице на пять дней, давая ей лишь хлеб и воду.
На шестой же день прибыл в Болеславу королевский посланец с известием, каков вынесен преступникам приговор.
Конь у посланца белый, чепрак на нем — пурпурный, а все, что в обычной рыцарской упряжи бывает железное, сверкает золотом. Впереди всадника скакали еще и другие, держа в руках копья с хоругвями на древке. Королевский посланец не вооружен и без шлема. Он не спешивается, и пока он говорит — сам капитан придерживает за узду его белого коня. Тут трубачи затрубили торжественно в трубы, а когда они отзвучали, привстал королевский посланник на стременах и говорит:
«Король награждает верность и карает беззаконие. Повелевает он вам жить в мире и покое! Никто — ни дворянин, ни человек звания духовного, ни крестьянин — никто не имеет права оружием разрешать несогласия и споры! Никто не имеет права нападать, возжаждав поживиться товаром купцов либо урожаем, принадлежащим другому! Да найдут защиту и мужик, платящий десятину, и купец, что отдает торговую пошлину! Да будут защищены они от опасности! Дороги должны быть свободны, и король покарает смертью каждого, кто посмеет разбойничать на больших дорогах. Отныне вы будете помнить о королевском гневе, и золото, даже выставленное в лесу напоказ, останется в сохранности. Король гневается, поелику принудили его повторять сказанное прежде. В гневе своем повелевает он, дабы дворяне, попавшие в руки солдат, были повешены на площади. Предводителю их отсечь голову секирою».
Тут перечислил прелестный посланец имена разбойников, а когда снова отзвучали трубы, продолжил:
«Наказание женщинам таково: да будут они приведены к плахе и к виселицам, да будут они свидетельницами всех казней. А затем изъять у них все их имущество, а самих отвести на землю, где бы жили они с детьми по-крестьянски. Рогачек не должен быть восстановлен, ров его да не наполнится водою, а дом останется в развалинах. Да порастет он травою и лесом, и не поселится там никто. И далее повелевает король: дочь разбойника, именуемую Александрой, казнить как убийцу, а иноземцу за несправедливости, ему причиненные, самому избрать способ казни и время ее свершения. Исполнение последнего приговора откладывается. Женщина на сносях и не может быть казнена, пока не разрешится от бремени. После чего дело пусть рассудит граф Саксонский Кристиан».