«Стойте! Сто-о-ой!» — вопит Миколаш, и вот он уже преградил им дорогу. Он что-то говорит; что же он так путанно говорит им? Сердится, да ведь Маркета и не думала уходить с Лазаром, не сбежала она — ах, не обращайтесь с ней столь сурово! Неужто эта красавица так быстро разонравилась вам? Разбойник в исступлении таскает ее за волосы. Рассудка можно лишиться от этого зрелища! Давайте-ка станем теперь посерьезнее! И дальше — ни слова об этом! Какое нам дело до чувства, которое дает волю рукам; что нам до комедиантских талантов самодуров, которые сперва истязают своих возлюбленных, а потом снова осыпают их ласками, словно в умопомраченьи?
Как, вы недовольны историей, приключившейся в старину? Неужто вам нисколечко не интересно слушать о лютых морозах, крутых нравом мужиках и обворожительных дамах? Неужто повесть наша в сравнении с роскошной сложностью современной литературы не подобна сокрушительному молоту? И разве не забирает она вас за живое — хотя бы немножко, хотя бы отчасти, пусть с запозданием, поскольку вашей проницательности, чтоб разобраться, надобно время? Неужто вы и впрямь полагаете, будто истинная любовь всегда совершенна?
Не трудно мне представить мудреца-повесу, тоскующего ангела и любовника, который свою даму учит уму-разуму палкой, хотя любит ее при этом ничуть не меньше. Все это входит в нас либо как явь, либо как выдумка, и мы свыкаемся с ней, и она нынче разрастается в нас.
Все на свете подвластно переменам, и многие цвета слагаются из весьма несхожих красок. Однако будем снисходительнее; зашвырните книгу и слушайте дальше наш рассказ, который в нетерпении рвется вперед.
Глава Четвертая
Дайте срок, скоро-скоро я расскажу вам о том, что стало с Александрой и что приключилось с Кристианом. Изложу обстоятельно, что натворил сынок и что сказал на это его отец, очутившись среди разбойников. Однако сначала мне надобно рассказать о королевских солдатах и об их капитане Пиво.
После нападения Миколаша полк сделал лишь короткую передышку. Когда же Пиво совладал со своим гневом и трезво взвесил обстановку, то обнаружил, что недавняя беда просто ничтожна. Да, погибло несколько солдат — всего-то-навсего? Ну, сельский люд обрастает порослью, как верба, и всякий раз сызнова заполняет своими телами пропасти войн, а потом сызнова и всегда бодро распахивает поля былых сражений. Да черт с ними, с убитыми, черт их побери, а вместе с ними и графа Кристиана!
«Разве я не просил его не отдаляться от моей особы? — сказал себе капитан. — Это тебе не стычка с епископом, а битва с дворянами. В этом деле Козлик мастак, это вам не замухрышка какой-нибудь, вот так-то, саксонские графчики! Хотел бы я прожить столько лет, сколько он нанесет вам ударов! Даже если исходить из расчета пять к одному… Э-э, — сказал себе капитан напоследок, — чего мне печься о всяких там щенках да их папеньках из саксонских земель, встретятся немножко раньше у Козлика, посидят вместе денек, а завтра я всех выведу на большак!»
Тут, ища себе ободрения и поддержки, обратился капитан к своим солдатам с речью, дабы они подтвердили, что все будет так, как он велит. Войсковые старшины, словно по мановению руки, подступили к нему и принялись давать советы, и одни полагали, что надо делать так, а другие — эдак. Подошедшие затеяли было меж собою спор, и, ей-ей, тут не обошлось без крепких выражений, Тогда слово взял сам Пиво и сказал:
«Слышать не хочу я ваших пререканий, замолчите! Двинемся по следам Козликова волчонка. Всадники, которые вцепились нам в шкуру, — то был всего лишь Козликов разъезд, сам главарь восседает где-нибудь на горушке да окружает себя засеками. К вечеру мы наверняка доберемся до их расположения. И бояться нам нечего. Едва окинет Козлик взглядом наше войско — так сложит свой меч и не станет помышлять о битве!»
О, если бы все так оказалось и на самом деле! Те, кто отправился на Козлика первым, охотно со всем соглашались, однако все же не растеряли бдительности. Они двигались осмотрительно, а полк был еще осмотрительнее. След Миколаша петлял по бездорожью, возвращаясь то к ручьям и лесным чащам, то к крутым склонам, а то и к пропасти.
Около четырех часов подошли к лагерю Козлика. И вот уже воздух оглашается кликами, кликами разбойников и солдат. Козлик и Пиво выжидают, на что решится неприятель. Положение разбойников предпочтительнее, но ведь их так мало!.. Королевский полк впятеро превосходит их числом. Миколашев разбой, совершенный на высоком холме, разбой, что вызвал у солдат такой гнев и побудил их к сражению, до сих пор живет в памяти. Наемники горят желанием проучить дерзких и покончить с подобными шутками. Пиво, однако, медлит. Ночевать ли ему в глухом мелколесье под проливным дождем, разбивать ли палатки в этакой слякоти либо дать знак к наступлению? Через два часа опустятся сумерки.
Капитан прекрасно сознавал, чем он обязан солдатам, и решил поступить, как они сами пожелают. В полку у него служили два-три удальца, которые хорошо понимали, что к чему на этом свете. Молодцы как раз разговаривали между собой, когда капитан подошел к ним — послушать.
«Сдается мне, — сказал первый из них, — что наш капитан не станет тянуть. Бери приступом это осиное гнездо, капитан. Пора положить конец насмешкам. Ночь не даст нам покоя, а утро будет горше вечера».
«Ты что же, — отвечал ему другой, отвязывая шлем от луки седла, — хочешь сказать, что завтра это мужичье заставит нас трудиться дольше, чем сегодня? Они уже дышат на ладан, и, право, неважно, когда нам заблагорассудится отзвонить им отходную».
Пиво подошел к лучникам, а оттуда — к обозным; дух войска был лучше, чем заслуживала эта кампания. Разумеется, возницы мечтали воротиться к семье и засыпали на ходу. А как иначе — мужики они мужики и есть.
Пиво почувствовал, что решимость солдат подстегивают скорее стыд и желание завтра остановиться на ночлег в королевском городе, нежели геройство. Он приметил, как сдали его молодцы, и почти жалел их. У одних отморожены уши, у других белые пятна на коже, а у третьих побелели кончики пальцев и снежные розочки расцвели на носу. Животы у всех подвело. Роскошные были прежде кокарды! Добывая довольствие для армии, они приводили в трепет шинкарей, мужиков и побирушек, преклонявших колени в костелах, — красота, когда этакий удалец стоял, засунув большой палец за пояс! До чего же хороши были прежде кокарды! У них в желудках поместился бы порядочный поросенок, а пока гуляют лишь голодные ветры да в брюхе щелкает. Пиво принял решение и приказал трубачу трубить.
Тотчас заиграла труба, и капитан Пиво именем короля приказывает разбойникам сложить оружие. Но Козлик безмолвствует.
На что полагается, на что надеется этот безумец? Повторное обращение капитана также осталось без ответа.
Все это — лишь отдаление смерти, нагромождение ужасов, ибо бьет уже их последний час. Отвратите свой меч, несчастные, ведь за Пивовым брюхом стоит закон и подручные закона. Надейтесь на справедливый приговор и бросьте свои мечи! Ибо то, что вскоре наступит, — это не битва, а бойня. Солдаты жаждут крови; я вижу, как под доспехами, под панцирем и латами порывисто стучит их сердце. Кое у кого оно подпрыгивает, и злоба сотрясает их, как ветер — пламя свечи.
Они воины, воины по ремеслу! Ах, верность, которая в конце недели приходит получить свой сребреник! Вы, поденщики меча, вы, пожиратели свиней, вы, крысы кладовых, вы, чьи прегрешения почитаются за честь и славу и реют над вашим шлемом, словно изогнутое огненное перо! Вы, торговцы смертью, вы, мародеры-головорезы, чей произвол возведен в ранг права! Сдаться на вашу милость? Никогда! Ни Козлику, ни его сыновьям не дал бог смерти, какой они для себя желали. Не суждено им пасть в сраженье, где решаются дела империи, не погибнут они в схватке, умыкая девицу, не умрут за святую веру или защищая свою честь. Эта битва — грубая и бессмысленная, как грубы и бессмысленны драки с конюхами. Но что поделаешь, никто из нас не волен избрать себе способ смерти. Козлик и многие его сыновья падут на поле, несколько разочаровавшись в войске, которое даже не заслуживает этого названия. Но будем надеяться, что и разбойникам всыпят как следует.
Тем временем капитаново войско разбилось на шесть отрядов. Пиво пожелал, чтобы половина, продвигаясь к склону, врыла столько кольев, сколько успеет врыть. В спехе начали искать лопаты, однако обнаружили не то три, не то шесть, но никак не больше.
«Ничего не поделаешь, пустите в ход мечи и судлицы. Ройте и копайте всем, чем придется. Берите колья, берите палицы, вбивайте стволы в землю так, чтоб промежуток между ними был не более локтя».
Войско тронулось. Отовсюду были слышны голоса. В обоих лагерях стоял гомон и крик. Лестницу и веревку! Кто-то подносит жердь, а кто-то волочит бревна. В поле зрения — какой-то сосунок, он кривляется, будто чертенок; кто-то вздыхает, а кто-то машет рукой и выкрикивает советы, которые сейчас никому не нужны.
«Ничего не поделаешь, пустите в ход мечи и судлицы. Ройте и копайте всем, чем придется. Берите колья, берите палицы, вбивайте стволы в землю так, чтоб промежуток между ними был не более локтя».
Войско тронулось. Отовсюду были слышны голоса. В обоих лагерях стоял гомон и крик. Лестницу и веревку! Кто-то подносит жердь, а кто-то волочит бревна. В поле зрения — какой-то сосунок, он кривляется, будто чертенок; кто-то вздыхает, а кто-то машет рукой и выкрикивает советы, которые сейчас никому не нужны.
Шум заключен в самой природе войны. Капитан орет больше всех. Пиво орет, голос его швыряет солдат то туда, то сюда, голос его объявляет чудовищное наступление. Капитанство! Блестящий повод сделать из хама пана.
Ну, и стало так, что первый отряд добрался до подножия горы. Солдаты уже взбираются наверх. Самый первый ряд прячется за щитами, остальные работают. Смотри-ка — вот дубина летит над головами людей, вот цепь осаждающих, а вот коняшка, которая подымается на дыбы, чуя смерть.
Чудится мне, будто слышу я рокот проклятой жажды убийства; откуда он исходит, этот рокот?
Рта-та-та! Трах-трах-трах! Сыне божий, ежели бы кто спросил солдат, что такое они творят, они не смогли бы ответить на этот вопрос. Ежели бы спросить о том же разбойников — те от удивления оскалили бы клыки. Все склонились над своим оружием, прижались к своему оружию, захлебываются ненавистью, и душа их отрыгивает, неспособная дольше плакать; душа их пробивается вверх, к мозгу, бьется о стенки убогого тела, будто ягуар, клетка которого занялась огнем.
Гляди-ка, узда войны заброшена наверх. Войско припадает к земле и поднимается, падает и поднимается. Уже вбито двадцать стволов, уж тащат двадцать приставных лестниц. Вы слышите этот рев и гвалт? О певучая глотка, о хриплая песня, песня! Эвона, глянь-ка — поле безумцев, поле королевских мерзавцев, поле самого что ни на есть княжеского войска. Солдаты пылают огнем ярости, и ярость эта охватывает их всегда в подходящее время, в любое время, когда то взбредет в голову капитанам, когда трубачи приложат к губам свои трубы.
Милостивые государи, прежде чем вороны и вороны набьют зобы растерзанной плотью этого войска, выслушайте коротенькое рассуждение дурачка.
Паренек этот родится много позднее, и во времена, о которых мы ведем повествование, искал грибы где-то далеко меж голубых скал и лесов, то бишь на свете его еще не было. Не желая никому служить, был он худ, наг и не в чести. Слыл чудаком, а на самом деле был мудр и написал книгу, которая дошла до наших дней.
Так что же говорит нам этот ясный дух?
Говорит он, что причиной причин всех войн является беспредельный и зверский идиотизм. По великой нужде, — пишет далее наш нищий философ, — мы защищаемся, как защищаются медведицы, и — опять же по великой нужде — нападаем на своих ближних, но тут уж уподобляемся рыси. И вы, и я восхваляем бога за эти превосходные наши способности, а бог, однако, предает их проклятию. Да и как ему не призывать проклятий на голову тех, что присваивают себе право обряжать нас, словно рысей, и оттачивать наши когти, чтобы они все больше напоминали рысьи? Как ему не проклинать людей, ежели они плеснули на это одеяние краской славы и, омочив хоругви в ушате крови, внушили убогим войскам сознание славы?
Ну, а что слава? Вот жизнь, или лучше дело жизни, достойно прославления, а смерть — гнусна. Дурной хозяин корчует лес на взгорьях, дурной властитель ведет войны, а дурной поэт сочиняет стихи о гибели. Мир! Мир! Мир! Умерьте ваши аппетиты, низменные души, вы, потешные олухи с мечом на бедре, умерьте свои аппетиты! Вы говорите: барабан, а я отвечаю: свадьба! Честное слово, я признаю в вас некий поэтический дар, ибо, рубя головы, поджигая, разрушая орудия мирного труда, вы испытываете нечто подобное головокружительному восторгу созидания, о черти, сочиняющие стихи! Когда ваши самки насытятся воском с ваших усов, они с тем большим удовольствием примутся вылизывать ваши раны и кровь на шрамах — ведь вкус крови бесподобен! Это — pars pro toto[3], дурной пример, украденный вами у разбойников. Но разбойники вынуждены пускаться в драки, а вы деретесь за вознаграждение; они будут болтаться на виселице, а вы обогатитесь, получите повышения и похвалы за свое душегубство. Они — звери, а вы — подручные палача. Лучше быть разбойником с душой рыси и честью рыси, чем капитаном, у кого человеческий облик, а пасть — волчья. Игра разбойников — грубая игра, но мы называем ее настоящим именем, так признайте же подлинные свои цвета и вы.
Терпение, терпение, я вижу, как вы раздуваетесь от важности и гнусавите, представляясь исполнителями королевского суда и правосудия. Ведь речь идет о безопасности проезжих дорог!
Ба, все вы, воришки, на один лад! Да вооружите вы деревенских парней, ведь парням в первую голову пристало носить оружие — и увидите, как у вас, да и у разбойников сразу поубавится спеси. Так что не притворяйтесь этакой добродетелью, все вы одним миром мазаны!
Босяцкий философ, что все это изрек, наговорил куда больше, да пусть черт ногу сломит, разбираясь в его сочинениях! А мы возвратимся к своему повествованию.
Пиво шел в атаку, а Козликовы люди защищались изо всех сил. И разбойники, и солдаты умирали достойно — один испустил дух, сражаясь на стороне короля, другой — в стане разбойников. Битва воодушевила их, и, умирая, они еще издавали воинственные крики. Снег на склоне уступил место черной персти и алому цвету крови.
Кровь пенилась, выступая на губах, и тоненькой струйкой стекала по изуродованным конечностям.
Солдаты уж стоят на середине склона, и первая лестница достигает засек. Разбойники, держась за веревки и жгуты, сбегают вниз. Вот солдаты и разбойники сцепились друг с другом. Уже лежат в страшном объятии. Мы видим взблески мечей, округлое око, снова сполохи мечей, изгиб локтя, веселое лицо мертвеца и пару рук, где правая ломает пальцы левой.
Двое из Козликовых сыновей уже мертвы. Барышня Штепанка была убита в тот миг, когда сама пронзала мечом какого-то рыжего вояку. Симон свалился, настигнутый камнем из пращи. Он упал в гущу солдат с разможженной головой. Ах, было ему пятнадцать лет.
Творились дела страшные и дела горестные, однако горше всего смерть самой младшенькой дочери Козлика. Бедняжка! Ян приказал девчушке отвалить с обрыва несколько камней. Камни уж были подрыты, и, хотя силенки у девочки невелики, она все-таки сдвинула камни с места. Да жаль, оперлась она о них, как мы опираемся о стенку…
Ай-яй-яй, вы видите амазонку, видите несчастную девушку, она падает стремглав, падает там, где отвесная скала.
Вскрикнула девочка, как вскрикивают дети, но я уже вижу, что она подымается, вот поднялась, взбирается вверх по косогору. Один из солдат ударил ее по плечу, и она слишком слаба, чтобы защититься, и заливается слезами. Солдаты волокут девочку, набрав полные пригоршни ее волос, волокут к всадникам, что стоят поодаль.
Как с ней обойдутся? Привяжут к лошади.
Маленькая разбойница в жизни своей слышала только о разбойничьих делах, и она желает участвовать в кровавой битве и подбирает нож. Подбирает нож, который один из солдат уронил в пылу битвы или в смертной тоске последнего часа. Никто ее не видит, никто не замечает маленькой разбойницы, а ей наверняка страшно.
Неужто? Да разве это не маленькая чертовка? Неужто она не в отца и не в своих тетушек? Гляньте-ка, нож уже у нее в руках, она уже высмотрела, как лучше повернуться, уже бросается на солдата. Несчастный принимает смерть от руки гусенка так, как наш старый судия примет и вытерпит хулу от самого младшего ангелочка и рухнет от легчайшего удара крылышком.
Понятно, парень, вскрикнув, упал и катается по земле. Убивица опускается на колени и читает молитву, кажется мне, что силы, необходимые для сопротивления, покидают ее. Кажется мне, что она ничего не видит вокруг. Пространство возле нее колышется, словно платок. Солдаты орут. Я вижу меч, приставленный к шее ребенка. Ах, отвернитесь, драгоценные господа! Около пяти десятков человек полегло тогда, пять десятков солдат и разбойников, но нет кончины печальнее, чем смерть этого дитятка. Оно было обезглавлено.
Теперь разыгрывается третий, четвертый и пятый акты битвы. Пиво ранен и выплевывает раздробленные зубы; вот упал Ян, Кристиан рухнул и лежит недвижим. О час сражения, о исполненный стенаний час! Кому понадобились кровь и эти ужасы?! Вы — сволочи! Сброд! Небеса разбушевались и негодуют от отвращения, а святой Георгий топает в гневе ногой. Тьфу на вас, негодяи!
Около шести часов; спускается сумрак, и битва разбойниками проиграна. Пиво стоит на верху холма. Чуму на него, чуму на старого драчуна! Разбойники побросали все свои ценности и спасаются бегством. Бегут на конях. Кое у кого на руках — младенцы, кое-кто из детей, уцепившись за пояс взрослого, скачет, сидя на крупе лошади. Женщинам отданы самые ходкие кони. Козлик и все прочие из последних сил сдерживают напор солдат. Наконец и они бросаются вниз с холма.