Говоря все это, Кейт – ради своего собеседника – была все время как-то очень красиво, успокаивающе внушительна.
– Ты имеешь в виду, что она тебе затем так сказала, чтобы тебе не нужно было уходить из дома?
– Да, поскольку она забрала себе в голову, что в этом заключается один из моих резонов для такого поступка.
– А в этом был один из твоих резонов?
– До некоторой степени, если угодно. Но здесь их и без этого вполне хватает, как мне стало известно. Так что, – добавила она искренне, – это вовсе не имеет значения. Я рада, что я здесь, даже если все хорошее, что я могу сделать, сведется… – Она подразумевала, однако, что и это не так уж важно. – Значит, он, как ты говоришь, не уехал в Мэтчем, хотя, возможно, мог еще уехать сегодня, до вечера. Но что мне представляется наиболее вероятным и, я должна сказать, очень любезным с его стороны, так это то, что он отказался покинуть тетушку Мод, как охотно сделала я сама, оставив ее провести рождественский вечер в полном одиночестве. Если тем более он отказался от поездки в Мэтчем, то такой procéde[29] никак не может ей не понравиться. Так что не стоит удивляться, что она, в такой скучный пасмурный день, настаивает на том, чтобы прокатить его по городу. Не стану делать вид, что знаю, что там между ними может произойти, – завершила она, – но это все, что я сама в этом вижу.
– Ты видишь во всем, – откликнулся Деншер, – и всегда видела нечто такое, что я – по крайней мере, когда я рядом с тобой – принимаю как истину в последней инстанции.
Кейт смотрела на него так, будто сознательно и даже бережно извлекала жало из его оговорки; затем она проговорила со спокойной серьезностью, по всей видимости показывающей, какой прекрасной она ее находит:
– Спасибо.
Как всегда, это возымело свое действие. Они по-прежнему стояли близко, лицом к лицу, и, поддаваясь порыву, от которого он только что смог удержаться, Деншер положил руки ей на плечи, крепко, но не без нежности, сжал их и легонько ее встряхнул, как бы пытаясь выразить множество смешанных чувств и мыслей, более трудных, чем он мог высказать. Затем, наклонившись, он прижался губами к ее щеке. Миг спустя он отстранился и возобновил беспокойное хождение по комнате, тогда как Кейт, в той же позиции, в какой она принимала проявление его чувств, оставалась пассивной и неподвижной словно статуя. Это тем не менее не помешало ей – будто того, что она получила, было ей на тот момент достаточно – оказать Деншеру дальнейшее благоволение. Она спокойно установила четкую связь событий и, установив ее, снова опустилась в свое кресло.
– Я пыталась определить поточнее, что касается даты, то, что и правда случилось здесь со мной, пока ты был в Венеции. Я имею в виду разговор с ним. Он сам заговорил со мной – и заговорил откровенно.
– Ах, вот ты и попалась! – воскликнул Деншер, резко обернувшись.
– Ну, если я и «попалась», как ты элегантно это называешь, отказавшись ответить ему так, как он желал – как он настаивал, – я признаю себя в этом виновной. А тебе хотелось бы, чтобы я дала ему ответ, который удержал бы его от поездки?
Это заставило его задать довольно нелепый вопрос:
– А ты знала, что он собирается туда ехать?
– Ни до, ни после. Но боюсь, что – даже если это не соответствует твоим странным предположениям – я все равно, даже зная об этом, дала бы ему тот же самый ответ. Если эту тему я не стала затрагивать в разговорах с тобой сразу после твоего возвращения, то потому, что воспоминание об этом не вызывает у меня особой радости. Надеюсь, что, если мне удалось удовлетворить тебя по этому поводу, – продолжила она, – будет не так уж слишком попросить тебя оставить эту тему в покое.
– Разумеется, – охотно согласился Деншер, – я оставлю ее в покое. – Но в следующий же момент сказал: – Он что-то понял. Он догадался.
– Если ты имеешь в виду, – сразу же откликнулась Кейт, – что он, к несчастью, тот единственный человек, кого нам не удалось обмануть, я не могу с тобой не согласиться.
– Ну да, конечно. Но почему же он, – все-таки рискнул Деншер спросить, – «к несчастью», единственный догадавшийся? Он вовсе не отличается такой уж высокой сообразительностью.
– По-видимому, ему хватило сообразительности разглядеть тайну, загадку в чем-то, столь неестественном, как… сложившиеся обстоятельства и – когда дело дошло до дела – как моя позиция. Вот он и вывел свое умозаключение и на основе этого умозаключения взялся действовать.
Казалось, Деншер некоторое время смотрел на умозаключение лорда Марка как на уродливое пятно на лике природы.
– Неужели ему показалось, что ты его поощряла?
– Разумеется, я вела себя с ним вполне прилично. Иначе где бы мы были?
– Где бы мы…?
– Ты и я. Впрочем, что ему насчет меня показалось, вовсе не имело значения. Значение имело то, что показалось насчет меня тетушке Мод. Помимо того, ты не должен забывать, что все это время у него имелось собственное впечатление о тебе. Поделать с этим ты ничего не можешь, – сказала она, – но, в конце-то концов… что ж, ты – это ты. Ты остаешься самим собой.
– Настолько самим собой, насколько тебе угодно. Но когда я отправился в Венецию и остался там, какое, – спросил Деншер, – умозаключение вывел он тогда?
– Твое пребывание в Венеции и то, что тебе это понравилось – а такое ни с чьей стороны нельзя считать чудовищным, – было для него объяснимо другими причинами. Более того, он вполне был способен счесть это сменой образа.
– Вопреки миссис Лоудер?
– Нет, – возразила Кейт. – Вовсе не вопреки миссис Лоудер. Тетушка Мод, до его второго, как ты это называешь, вторжения, не убеждала его, а тут еще мой отказ ему – что никак не могло помочь. А вот вернулся он вполне убежденный. – И чуть погодя, поскольку на лице ее собеседника выразилась некоторая растерянность: – То есть после того, как он увиделся с Милли, поговорил с нею и ушел от нее. Милли его убедила.
– Милли? – по-прежнему не понимая, эхом откликнулся Деншер.
– Что ты был искренен. Что это ее ты любил. – (Ее слова донеслись к нему из ее уст так, что он снова, еще раз, резко отвернулся, отошел и обнаружил, что, как раньше, стоит у окна.) – Тетушка Мод, когда он вернулся, – продолжала тем временем Кейт, – получила это известие от него. Поэтому она так хороша с тобою теперь.
Деншер всего одну минуту молча смотрел в окно – он тут же отошел и вернулся к Кейт:
– А ты-то почему убеждена…
Это прозвучало прямо-таки утвердительно по своему почти обвинительному тону, или, пожалуй, могло бы прозвучать так, если бы в его словах не крылась еще большая доля правды. Фраза звучала резко потому, что это была правда, но такая правда, что она возымела силу завершающего аргумента, не давшего ни той ни другой стороне возможности продолжать. Этот аргумент показал им, пока оба они молча взирали поверх него друг на друга, всю серьезность происходящего. Похоже было, что они стоят перед опасностью, готовой грянуть при первом неудачном слове. Соответственно, Деншер тут же постарался разрядить обстановку: он, стоя перед Кейт, вытащил из грудного кармана жилета бумажник, а из бумажника – сложенное письмо, на которое тотчас обратились глаза Кейт. Затем он вернул вместилище письма на его место и движением не менее странным оттого, что оно было явно инстинктивным и неосознанным, убрал руку с письмом за спину. В конце концов заговорил он совсем о другом:
– Я правильно понял миссис Лоудер, что твой отец – здесь?
Если ей никогда не требовалось много времени, чтобы ответить на его свободно парящую мысль, то не потребовалось этого и сейчас.
– Здесь, да. Но мы можем не опасаться его вторжения. – Кейт говорила, словно предположив, что он подумал об этом. – Отец лежит.
– Он что, болен?
Она печально покачала головой:
– Отец никогда не болеет. Он – чудо. Только он… беспределен.
Деншер задумался.
– А не могу ли я как-то помочь тебе с ним?
Она прекрасно, утомленно, почти безмятежно ответила, сразу все объяснив:
– Если мы сумеем сделать так, что твой визит доставит ему как можно меньше беспокойства… а заодно и Мэриан.
– Понятно. Им так неприятно, что ты видишься со мной. Но я не мог – правда ведь? – не мог не прийти.
– Да, ты не мог не прийти.
– Но, с другой стороны, теперь я могу только уйти, как можно скорее?
Это ее сразу как-то расстроило.
– Ох, не надо – не надо сегодня – в такой день! – вкладывать мне в рот гадкие слова! Мне и без того бед хватает!
– Я знаю… Я знаю! – тотчас умоляюще заговорил он. – Это все из-за того, что я беспокоюсь только о тебе. Когда он явился?
– Три дня тому назад – после того, как и близко не подходил к Мэриан больше года, после того, как явно – что не вызвало сожалений – позабыл о ее существовании; причем явился в таком состоянии, что не принять его в дом было невозможно.
Деншер колебался.
– То есть в такой нужде…?
Деншер колебался.
– То есть в такой нужде…?
– Да нет, на еду и на всякие необходимости ему хватало. Даже, судя по его виду, вероятно, и денег хватало. Выглядел он прекрасно, как всегда. Но он был… ну, ужасно перепуган.
– Перепуган? Из-за чего?
– Не знаю. Из-за кого-то… Из-за чего-то. Он желает, говорит он, пожить спокойно. Но его спокойствие ужасно.
Она страдала, а он не мог не расспрашивать.
– Что же он делает?
Теперь колебалась сама Кейт.
– Он плачет.
Деншер снова на миг задержался с вопросом, но все же рискнул:
– А что он сделал?
Это заставило ее встать с кресла, и теперь они опять стояли лицом к лицу друг перед другом. Глаза Кейт не отпускали его взгляда, и она сильно побледнела.
– Если ты меня любишь – все еще, – не спрашивай меня об отце.
Он снова выждал с минуту.
– Я люблю тебя. Я пришел, потому что я люблю тебя. Это потому, что я люблю тебя, я принес тебе вот это.
И он вытянул из-за спины письмо, которое так и оставалось в его руке.
Но Кейт, хотя Деншер протянул ей конверт, лишь охватила его взглядом:
– Как? Ты даже не сломал печати?!
– Если бы я сломал печать – уж точно, – я бы не мог не знать, что там, внутри. Я принес его, чтобы ты сама сломала печать.
Она все смотрела, не касаясь конверта, необычайно посерьезнев.
– Сломать печать на чем-то, что ты получил от нее?
– Ох, вот именно потому, что оно от нее. Я приму все, что придет тебе в голову по этому поводу.
– Мне непонятно, – сказала Кейт, – что ты сам думаешь по этому поводу. – А затем, раз он не ответил: – Мне кажется, то есть я думаю – ты знаешь. У тебя ведь есть интуиция. Тебе и читать его нет нужды. Это – доказательство.
Деншер встретил ее слова так, словно они были обвинением – обвинением, к которому он был готов, на которое можно было ответить только одним способом:
– У меня и правда есть интуиция. Оно пришло ко мне, когда прошлой ночью я был в мучительном беспокойстве. Я его «вымучил». Оно пришло как бы в результате той ночи. – Он поднял руку с письмом вверх и теперь, казалось, скорее настаивал, чем открывал душу: – Эта весть пришла в хорошо рассчитанное время.
– В канун Рождества?
– В канун Рождества.
Кейт вдруг улыбнулась странной улыбкой:
– В сезон подарков! – И так как он опять промолчал, она продолжала: – Оно было написано, когда она еще могла писать, и отложено, чтобы отправить его именно в это время?
Деншер снова не ответил, только, задумавшись, не отводя взгляда, смотрел прямо ей в глаза.
– Что ты имела в виду под словом «доказательство»?
– Доказательство того, как прекрасна была ее любовь к тебе. Но я не стану, – заявила Кейт, – взламывать твою печать.
– Ты положительно отказываешься?
– Положительно. Ни за что. – И странным образом добавила: – Я и без того знаю.
Он опять помолчал. Потом:
– И что же такое ты знаешь?
– Что она объявляет тебе, что сделала тебя богатым.
На этот раз его молчание длилось дольше.
– Оставив мне свое состояние?
– Ну, без сомнения, не все – оно слишком велико. Но деньги в большом количестве. Мне все равно сколько. – И странная улыбка снова появилась на ее губах. – Я ей верю.
– Она что, тебе говорила? – спросил Деншер.
– Никогда! – Кейт заметно покраснела при этом предположении. – С моей стороны это было бы нечестной игрой с Милли. А я, – добавила она, – играла честно.
Деншер, который ей верил – а как он мог бы иначе? – продолжал смотреть ей в лицо, по-прежнему держа в руке письмо. Теперь он стал значительно спокойнее, словно его мучения более или менее миновали.
– Ты играла честно и со мной, Кейт, и потому – раз уж мы заговорили о доказательствах – я хочу дать доказательство тебе. Я хочу дать тебе первой – в предпочтение себе самому – увидеть то, что я считаю для себя священным.
Кейт слегка нахмурила брови:
– Я не понимаю.
– Я потребовал от себя дани, жертвы, которой я мог бы по-своему признать…
– По-своему признать – что? – резко спросила Кейт, когда он смолк.
– Восхитительный характер твоей собственной жертвы. В Венеции ты оказалась готова совершить акт восхитительной щедрости.
– И привилегия, которую ты предоставляешь мне в отношении этого документа, должна стать моей наградой?
Он сделал неопределенный жест.
– Это все, что я могу предоставить тебе как символ моего взгляда на это.
Кейт смотрела на него долго и пристально.
– Твой взгляд, мой дорогой, выражается в том, что ты сам себя боишься. Тебе надо было взять себя в руки. Надо было совершить над собою насилие.
– Значит, тогда ты сможешь пойти мне навстречу?
Она устремила пристальный взгляд на письмо, от прикосновения к которому все еще удерживалась ее рука.
– Ты в самом деле желаешь, чтобы я его взяла?
– Я в самом деле желаю, чтобы ты его взяла.
– И поступила с ним, как мне будет угодно?
– Только никого не ставя в известность о его условиях. Они должны остаться – прости, что я настаиваю на этом, – сугубо между нами.
Она еще поколебалась – в последний раз, – но быстро решилась:
– Доверься мне. – Взяв от него священную рукопись, она подержала ее в руке, а глаза ее снова остановились на изящном почерке Милли, о котором они говорили совсем недавно. – Держать его, – выговорила Кейт, – значит знать.
– О, я это знаю! – ответил Мертон Деншер.
– Ну, тогда, раз мы оба знаем! – Она повернулась к камину, к которому еще раньше придвинулась поближе, и быстрым движением швырнула конверт в огонь.
Деншер дернулся было, словно хотел обратить сделанное ею вспять, но на полудвижении остановился – его остановка была столь же быстрой, сколь действие Кейт решительным. Он лишь смотрел теперь, вместе с Кейт, как догорает бумага; после чего их глаза встретились снова.
– Ты получишь все это из Нью-Йорка, – сказала Кейт.
VI
Так случилось, два месяца спустя, что, когда он и в самом деле получил известие из Нью-Йорка, Кейт нанесла ему визит, явившись однажды утром к нему в квартиру. Она пришла не так, как пришла тогда, в Венеции, не по его настойчивой просьбе, но по необходимости, прежде всего признанной ею самой, хотя и прямо в результате полученного ею послания. В нем содержалась записка от Деншера, приложенная к письму с пометой «вручить лично», адресованному ему самому известной американской юридической фирмой – фирмой, о чьей высокой репутации ему стало известно в Нью-Йорке как о чем-то, что витало в самой атмосфере города; глава и «лицо» фирмы, главный исполнитель объемистого завещания Милли Тил, был должным образом опознан на Ланкастер-Гейт как тот самый джентльмен, кто поспешил в Венецию прямым южным путем, незадолго до смерти девушки, поддержать миссис Стрингем. Поступок Деншера, по получении упомянутого документа, – поступок, характер которого у него хватило времени обдумать, которому он дал созреть, – представлял, строго говоря, первое упоминание о Милли, или о том, что могла или не могла она сделать, каким наша пара обменялась с тех пор, как они вместе стояли перед маленьким вульгарным камином в Челси, наблюдая, как огонь уничтожает нераскрытое творение ее рук. Тогда они, из-за должного сочувствия Деншера к словам Кейт о ее ответственности за его визит, немедленно распрощались, а когда встретились снова, этот сюжет присутствовал для них – во всяком случае, пока его не озарил новый свет – лишь в интенсивности, с какой он безмолвно демонстрировал свое отсутствие. Более того, в те недели им не приходилось так уж часто встречаться, хотя весь январь и часть февраля это было бы для них фактически гораздо более легким делом. Пребывание Кейт у миссис Кондрип продлилось по разрешению ее тетушки, что явилось бы загадкой для Деншера, не будь он, вопреки своему желанию, допущен на Ланкастер-Гейт к лицезрению этого эзотерического события.
– Это – ее идея, – сообщила ему миссис Лоудер так, будто в принципе презирала идеи, что на деле не соответствовало действительности. – А я последовала своей собственной: дать ей поступать, как ей заблагорассудится, пока ей самой не надоест. Да ей уже надоело, и надоело довольно скоро; но так как она просто дьявольски горда, она вернется, только если у нее появится для этого причина, никак не связанная с ее отвращением, – причина, которую она сможет предъявить. Она называет это своим отпуском, который проводит по-своему: отпуском, на который примерно каждый год, как она говорит, имеют право даже судомойки. Так что мы берем отпуск на таком основании. Но, думаю, мы теперь не скоро возьмем еще один такой же. Кроме того, она ведет себя очень порядочно, она часто приходит – стоит мне только подать ей знак; и она вообще была очень мила весь этот год, даже, пожалуй, два. Так что, порядочности ради, я не стану жаловаться. Она ведь действительно, милая моя бедняжка, оправдала мои надежды, хотя зачем же я вам-то говорю, – завершила свою речь тетушка Мод, – вы же умный, вы сами понимаете, как все было.