Встает и делает шаг в туман, и еще один, и еще, и Триша почему-то зажмуривается — именно теперь, когда его уже все равно не видно, и вообще ничего особенного, только туман, к которому она давным-давно привыкла, — с трех сторон у нас забор, а с четвертой туман, обычное дело, а что ж.
— Ты чего это? — удивленно спрашивает Макс.
— Просто отдыхаю, — объясняет Триша.
— От впечатлений, — подсказывает Франк. — Поняла, что с нее на сегодня хватит. Триша у нас молодец, свою норму знает, и это выгодно отличает ее от подавляющего большинства мыслящих существ. — И, погладив Тришу по голове, говорит ей: — Ступай-ка ты, девочка, на кухню. Ужин -то никто не отменял. А у нас ничего не готово, кроме сливового пирога. Я его еще днем испек, для клиентов, а они на печенье налегали все как один, так что пирог нам остался — почти целиком. Но этого все равно мало.
— Конечно мало. Что еще приготовить? Может, лисий салат из курятины и лесных ягод? И омлет — это быстро, даже если по твоему рецепту все делать. Доверишь?
— А что ж, пожалуй, доверю, — поразмыслив, кивает Франк.
Триша несется в дом, окрыленная его согласием. И только на пороге кухни останавливается и думает: а все-таки надо было еще немножко задержаться, посмотреть, кто выйдет из тумана — сам Ахум, или его двойник, с которым, оказывается, дружит Макс, или оба сразу? И если оба, то как они будут себя вести? И что на это скажет Франк, и какое лицо будет у Макса, и о чем они все станут говорить? Наверное, еще можно вернуться, невелика беда, если салат с омлетом будут готовы на четверть часа позже. Но возвращаться ей почему-то совершенно не хочется.
— Давай ты посмотришь, если уж я занята, — говорит Триша зонту, вынося его за порог. Ловко вскарабкавшись на яблоню, вешает зонт на ветку, повыше, чтобы уж точно все разглядел.
Идет в кладовую за яйцами, складывает их в лукошко, ставит его на стол и снова бежит в сад, к дереву, на котором остался висеть ее зеркальный зонт.
— Ты только не подумай, что я испугалась, — говорит Триша. — Нечего тут бояться. Наоборот! Только, понимаешь, я хочу узнавать обо всем понемножку. Потому что если увижу и услышу все сразу, оно в меня не поместится. Я не лопну, конечно, но ничего толком не пойму, не запомню, и получится, что все было зря. А я так не хочу. Понимаешь?
Зонт, конечно, помалкивает, такова уж его бессловесная природа. Зато зашелестели листья яблони, а ведь ветра совсем нет. Значит, понимает, думает Триша. Еще бы он не понимал!
— Ты самый прекрасный и умный зонт в мире, — прочувствованно говорит Триша. — Сказал бы мне кто раньше, что такие бывают, ни за что бы не поверила.
Когда заскрипела входная дверь и зазвучали голоса, Триша уже закончила смешивать заправку для салата и принялась взбивать яйца, поочередно добавляя в них двадцать семь обязательных приправ, строго по порядку, как Франк учил.
— Пожалуйста, не отвлекайте меня сейчас, — говорит она, не поднимая глаз на вошедших. — А то собьюсь, перепутаю, и будете потом есть невесть что вместо настоящего омлета, а я умру от стыда... И пожалуйста, снимите кто-нибудь зонт с яблони. Он там довольно высоко, но с тропинки сразу разглядите, он на виду висит.
— А как зонт вообще оказался на дереве? — спрашивает кто-то из вошедших.
— Я его туда повесила, — говорит Триша, перебирая банки с пряностями, бормоча про себя: «Ку-мин, сейчас кумин, а после него шафран». И, спеша предотвратить дальнейшие расспросы, добавляет: — Чтобы он на вас смотрел, пока я занята.
Скрип двери, удаляющиеся шаги, пауза, кладем белый перец, опять шаги, теперь приближающиеся, розовый перец, а следом за ним зеленый, снова скрип, шелест и приглушенный стук — дело сделано, зонт вернулся домой, висит на крюке под потолком, это его любимое место. Черный кунжут надо сыпать щедрой рукой, но позже, когда омлет уже будет на сковороде. И все! Ничего не перепутала, уфф.
— Уфф! — вслух говорит Триша и только теперь оглядывает вошедших. Их по-прежнему трое: Франк, Макс и... И?
— Мы уже знакомы или еще нет? — спрашивает Триша, ощущая себя полной идиоткой. Никогда бы не подумала, что однажды станет всерьез старого друга расспрашивать, знакомы они или нет.
— Представь себе, я задал ему ровно тот же вопрос, — смеется Макс. — Слово в слово.
— И что он тебе ответил? — спрашивает Триша, водружая на плиту самую большую сковородку. — И какой ответ получу я?
— Ответ в обоих случаях один и тот же, — говорит Ахум. — Конечно, мы знакомы с тобой, Триша. Но и с Ночным Кошмаром тоже — давным-давно. Даже не знаю, с кем дольше.
— А при чем тут ночные кошмары? — изумляется Триша. — С каких это пор они тебе снятся, Ахум? Или ты все-таки не?..
— Я — оба сразу, — объясняет старый друг, он же незнакомый гость. — Иными словами, я — это просто я, наконец-то. Всё на месте и ничего лишнего. А Ночной Кошмар, единственный и неповторимый, — это у нас сэр Макс. Он же кровожадное чудовище, он же дикое дитя степей, он же властелин несметных россыпей менкальего навоза, он же...
— Ну все, понеслось, — ухмыляется Макс. — Франк, ты, кажется, говорил, что Стражи — существа настолько совершенные, что Вселенная не может этого выносить? Полностью разделяю ее чувства. Но Триша его почти не слушает.
— Оба сразу, — повторяет она вслух. — Оба сразу, надо же. Не понимаю, как это. Не могу вообразить.
— А тут и воображать нечего, — мягко говорит гость. — Я — это просто я. Как ты — это ты, Триша. Ничего сложного.
— Ладно, спрошу иначе, — вздыхает она. — Завтра или послезавтра... Словом, потом, когда ты отсюда уйдешь, кто будет вспоминать этот вечер? Ахум или друг Макса?
— Оба. — Он улыбается до ушей, довольный, что снова ее озадачил. — Потому что Ахум и друг Макса — это один человек. Просто всем остальным кажется, будто нас двое. И нам самим тоже так кажется, почти всегда. Но не сейчас, хвала Магистрам, не сейчас!
Это выражение — «хвала Магистрам» — Триша от Ахума прежде не слышала. Зато так часто говорит Макс, и все его гости тоже.
— Так странно, — вздыхает она. — Вроде бы ты и в то же время не ты. Совершенно непонятно, как теперь с тобой быть. Я даже не могу решить, стесняюсь я тебя или нет, представляешь?
Он укоризненно качает головой:
— Ты уже меня когда-то стеснялась, целый вечер, когда я впервые сюда зашел. Да так, что кружку с чаем мне на колени опрокинула. А сегодня у тебя в руках огромная сковорода, поэтому даже не вздумай!
— Тогда ты подарил мне кольцо для сна, — вспомнила Триша. — Такое невзрачное, скрученное из проволоки и ниток. Я его до сих пор часто на ночь надеваю, и тогда во сне у меня на пальце появляется перстень с большим синим камнем; поглядев на него, сразу вспоминаешь, что спишь и видишь сон, и спать становится гораздо интереснее. Да, уж ты умеешь делать подарки!
— Рехнусь я, вас слушая, — смеется Макс. — Только что мы задушевно беседовали о менкальем навозе, и все было хорошо. А теперь я понимаю, что сэр Мелифаро — не совсем тот самый сэр Мелифаро, который... Может, мне тоже начать стесняться?
— Да на здоровье. Пока у тебя в руках ни сковородки, ни даже кружки с чаем, это совершенно не опасно.
— Омлет почти готов, — объявляет Триша. — Салат и пирог уже на столе. Осталось дождаться Меламори, и...
— Если ее ждать, пирог зачерствеет, салат прорастет, а из омлета вылупятся жареные цыплята, — говорит Ахум. — Леди сейчас так завалена работой, что для нее не только между Мирами прогуляться, но и пообедать проблема. Страшная месть шефа за затянувшиеся каникулы. А вы тут этого людоеда, рассказывают, какими-то неописуемыми напитками угощали. Я тоже хочу.
Все-таки очень удивительно узнавать от старого друга Ахума о том, как дела у Меламори. От этого у Триши голова кругом идет. Хорошо, хоть за омлетом следить надо, нельзя по-настоящему прийти в смятение, когда у тебя еда на плите. Но омлет скоро дожарится — и что тогда?
— Будут тебе напитки, — говорит Франк. — Кофе и все, что пожелаешь. Но учти, за напитки тут принято платить историями. Что до меня, я предпочел бы историю сэра Мелифаро. О жизни Ахума Набана Дуана Ганабака я и так знаю немало. А вот сэр Мелифаро для меня пока темная лошадка.
— Ладно. История сэра Мелифаро, пусть так. Я сегодня на диво покладистый, даже неловко немного перед беднягой Ночным Кошмаром. Он-то небось рассчитывал как следует побраниться со мной после долгой разлуки, а я не в форме.
— Ничего страшного, — тоном благовоспитанного ребенка, которому не купили обещанное мороженое, говорит Макс. — Я как-нибудь потерплю.
История, думает Триша. Конечно, будет же история. Вот и ответ на вопрос, что делать, когда дожарится омлет. Слушать, что ж еще? И какая разница, кто рассказывает.
— Нынче вечером сбылись сразу две мои сладчайшие мечты, — говорит Ахум-Мелифаро, подклады-вая себе очередную порцию салата. — Не могу сказать, что жизнь моя вовсе лишилась смысла, но надо будет срочно придумать что-нибудь новенькое, столь же несбыточное, чтобы хоть на пару-тройку лет хватило.
— Небось пожрать хотел в таком виде? — ухмыляется Макс. — Во всей, так сказать, полноте?
— Вечно с тобой так. Вроде балбес балбесом и в людях совершенно не разбираешься, а стоит расслабиться, и — хлоп! — вдруг выясняется, что ты читаешь меня, как открытую книгу. Никогда не мог к этому привыкнуть.
— Хочешь сказать, я угадал?
— Почти. Не то чтобы я хотел именно пожрать. Но разнообразия ради обрести целостность не в пустоте бесконечных коридоров, пролегающих между Миром и его Темной Стороной, а в каком-нибудь приятном местечке вроде этого вашего трактира и развлекаться, вместо того чтобы стоять на страже, — о да, о такой возможности я мечтал с того самого дня, как впервые попробовал на вкус свое подлинное предназначение. Сказать, что я сейчас счастлив, будет изрядным преуменьшением. Я и слова-то подходящего не знаю.
— Да, — кивает Франк, — такие каникулы совершенно необходимы Стражу. Рано или поздно ты бы, не сомневаюсь, изыскал способ приятно провести время с самим собой и подходящее место. Но я очень рад, что это впервые случилось с тобой именно в моем доме. Я, можно сказать, коллекционирую события, которые имеют значение. Большая редкость, ни на одном известном мне блошином рынке не отыщешь, об антикварных лавках уже и не говорю.
— А вторая мечта? — нетерпеливо спрашивает Макс. — Ты сказал, их две. И насчет второй у меня ни единой стоящей версии. Хороша «открытая книга», в которой добрая половина страниц не разрезана!
— На самом деле ты вполне мог бы догадаться. Хочешь подсказку? Эта мечта принадлежит только сэру Мелифаро из Ехо. Ахуму такое и в голову не пришло бы.
Макс хмурит лоб, чертит вилкой узоры на столешнице, исцарапанной сотнями его предшественников, которым тоже было о чем подумать, сидя за этим столом, Триша тому свидетель.
— Нет, не знаю, — наконец говорит Макс. — Давай уж, колись. Могу за это отдать тебе свою порцию — а пироги у Франка такие, что я бы на твоем месте не торговался.
— Ладно, не стану. А все равно удивительно, что после стольких лет знакомства ты не догадался, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы однажды ты уставился на меня, открыв рот от восхищения. Но так ты глядел только на нашего шефа, да и то по большим праздникам. А сегодня, когда я вошел в сад, ты смотрел на меня именно так, как требуется. И вид у тебя при этом был даже более идиотский, чем в моих самых упоительных мечтах.
Макс недоверчиво качает головой, улыбается, но только одной половиной рта, словно не решил пока, смешно ему или нет.
— Врешь небось, — говорит он. — А все равно мог бы выдумать что-нибудь более убедительное. Это же такая ерунда — как я на кого смотрю.
— Как по мне, вообще все ерунда. Без исключения. Но это совершенно не мешает мне радоваться, страдать, чего-то хотеть, чего-то бояться, любить, тосковать, торжествовать и злиться. Практика всегда гораздо глупее, чем теория, но значение имеет только она — наша подлинная живая нелепая жизнь. Что с нами происходит и как мы себя в связи с этим чувствуем — это действительно важно. А рассуждения по этому поводу недорого стоят, даже самые разумные.
— Пожалуй. Но я все равно не понимаю, на кой черт тебе сдался мой восхищенный взгляд?
— Просто я сам пару раз на тебя так пялился. Захотелось сравнять счет.
— Ну надо же, — вздыхает Макс. — Ничего себе — «открытая книга». Могу представить, сколько еще сюрпризов меня сегодня ждет.
— Не можешь, — безмятежно улыбается гость. А Франк уже ставит на плиту джезву, а на
стол — свои песочные часы. Сэр Мелифаро ничего не знает ни об этих часах, ни о возможности остановить время в отдельно взятом запертом помещении, прежде ему в голову не приходило, что можно вытворять подобные штуки. Зато о свойствах часов хорошо осведомлен Ахум. В сумме получается гость, который все прекрасно понимает и не задает вопросов, но смотрит очень внимательно — на часы и по сторонам, на тот случай, если какие-то из произошедших перемен окажутся зримыми.
— Ладно, — наконец говорит он. — Я и сам знаю, что дело за мной. Только чур часть платы вперед. Без глотка кофе я рта не раскрою.
— Можно больше чем глоток, — взволнованно говорит Триша. — Гораздо больше! Только не тяни.
ОБЖОРА-ХОХОТУН
Мой отец прославился как великий путешественник и автор «Энциклопедии Мира», наиболее полного на сегодняшний день описания завиральных легенд, бессмысленных предрассудков, дурных манер и нелепых нарядов обитателей всех четырех континентов. А один из старших братьев, посвятивший свою жизнь высокому искусству морской охоты, хорошо известен населению вышеупомянутых континентов как гроза омывающих их морей. Может показаться, что я по-родственному преувеличиваю его заслуги, но факты говорят сами за себя: сэр Анчифа Мелифаро заочно приговорен к смерти во всех варварских землях, где еще в ходу обычай казнить пиратов, и к умопомрачительным штрафам в более цивилизованных странах. Профессор, чьи лекции по международному праву были столь увлекательны, что я посетил их не то три, не то целых четыре раза, считал, что на примере Анчифы очень удобно сравнивать законодательные системы разных государств, благо вреда он всем причинил примерно поровну, никого не обошел вниманием. Даже если у страны нет выхода к морю, ее смышленые граждане обычно изыскивают способ добраться до побережья, подняться на борт первого попавшегося корыта и таким образом приблизить день незабываемой встречи с моим знаменитым братцем.
В детстве я, понятно, был уверен, что тоже стану великим мореходом — пиратом или просто путешественником. Я не видел разницы между этими занятиями, хотя отец с братом хором утверждают, что ремесло пирата гораздо более надежное и прибыльное, чем полная опасностей, но практически не обремененная низменной выгодой деятельность исследователя.
«Великим» — это я ввернул для красного словца, на самом деле мало что интересует меня меньше, чем величие. Опера, кошачье дерьмо, вареная пум-ба — и, пожалуй, все. Мне даже в детстве было наплевать, прославлюсь я или нет, каких размеров памятник мне поставят на центральной площади и что в связи с этим подумают обо мне Его Величество Гу-риг Восьмой, Завоеватель Арвароха Тойла Лиому-рик Серебряная Шишка и мой блистательный братец Анчифа. Лишь бы мне самому нравилось, что я делаю, лишь бы это было интересно и увлекательно. Лишь бы не скучать.
Ничего не было для меня страшнее скуки. А испытывал я ее гораздо чаще, чем хотелось бы. Хотя развлекал себя изо всех сил.
Развлекать себя — это, можно сказать, главное дело моей жизни. Так уж я устроен.
Чем бы я ни занимался, я всегда одновременно наблюдаю за собой со стороны — натурально как зритель в театре. Вижу свои жесты, слышу реплики, оцениваю, сопереживаю. Но, увы, не могу ни уйти, ни даже отвернуться, когда представление мне не по вкусу. Зато могу вмешаться и на ходу перекроить сценарий, если, конечно, хватит ума и таланта угодить самому привередливому в мире зрителю — себе.
Так было и в раннем детстве, и потом, то есть иначе просто никогда не было. Я долго не знал, что большинство людей устроено по-другому, а когда узнал, не поверил; в конце концов я принял эту концепцию к сведению, но до сих пор с трудом представляю, каково это — не видеть себя со стороны. И как вам всем при этом удается время от времени сносно выглядеть, говорить забавные вещи и делать красивые жесты. Для кого старается тот, кто лишен самого главного, бесконечно заинтересованного и пристрастного, единственного имеющего подлинное значение зрителя? Этого я до сих пор толком не понимаю.
Я-то всегда старался для самого себя, вернее, для своей половины, неподвижной, сосредоточенной, пристрастной и чрезвычайно заинтересованной в происходящем. Об окружающих я поначалу не задумывался вовсе, а когда все-таки задумался, решил: что хорошо для меня, сойдет и для них, а кому не нравится, пусть идет в оперу. Лично я не любитель громкого пения и патетических гримас, но многим, говорят, это по вкусу.