— Людишки, как слышали, собраться решили, некоторые, рискуя, прибыли в стольный город, — Корней оторвался от созерцания своих тщательно отполированных ногтей, оглядел присутствующих. — Я вам своего нового друга не представил, — он улыбнулся Хану. — Хороший человек, наш, одного товарища любопытного на моих глазах жизни лишил. Хотел я помешать, не успел — ловок больно. Зовут его простым русским именем — Хан.
— Я только и расслышал, что Хан, — громко сказал Митрий. — Подходяще окрестили.
— Хан, говоришь? — переспросил Савелий. — Старый, совсем глухой стал.
Корней нарушил главную воровскую заповедь: о делах друг друга не говорить, о мокрых даже не помнить. Корней выдал Хана с потрохами. Митрий открыто выразил свое неодобрение, Савелий поддержал его, Кабан же ничего не понял, да и разговаривать ему в таком обществе было не положено.
— Не расслышали потому, что сказано ничего не было, — Корней свое сделал, теперь можно в благородство поиграть.
Хан пустыми глазами обвел собравшихся, слова не сказал, бровью не повел. Даше не было жалко черномазого, как она про себя называла Хана, она встала, кивнула и ушла в малую горницу. Стоя у окна и выводя узоры по пыльному стеклу, она думала, что теперь черномазый обречен. Корней с ним сейф вспорет, деньги заберет и наведет уголовку на содельника. Вон сколько человек знало, что Хан сотрудника угро убил, кто шепнул, поди разберись. Даша вспомнила Толика Щеголя — ее первый дружок на воле. Веселый, бесшабашный и щедрый Толик мог у одного украсть, другому отдать, дружбу воровскую ценил больше жизни. Даша поверила, что есть такие люди на земле, от всего свободные, у кого лишнее взял, кому захотел — подарил. Толик не отдал местному пахану долю, и мальчишку зарезали. Лишили жизни без суда присяжных, революционной тройки или народных заседателей. Позже выяснилось, что деньги он передал через дружка, который с ними из Ростова мотанул на юг.
Воровской закон не любит бюрократии, сказал, как отрезал, сильный у слабого, подлый у наивного. Долог был путь Даши Паненки к Корнею — корню воровского сообщества, много она повидала, пока шла по нему. И пришла, тут карты не крапят, нож в рукаве не прячут, все в открытую.
Глупый Костя, говорит о загнанных жизнью людях… Всех, всех к ногтю и ее, Паненку, не люди они…
Даша открыла сумочку, вынула платок и наткнулась на какую-то бумажку, развернула машинально и прочла:
«Даша, здравствуй. Спасибо за звонок. Не делай никаких глупостей — не озлобляйся, каждый человек — человек, мы помним об этом. Рядом с тобой все время будет мой друг, он тебя обережет. Не гадай, не ищи его, можешь помешать. Я люблю тебя.
Сотрудник уголовного розыска, большевик Константин Воронцов».
Даша перечитала трижды, прежде чем поняла окончательно. Внутрь запало только: «люблю» и «рядом с тобой мой друг». Она было рванулась к двери, взглянуть на этих, за столом, но вовремя остановилась. «Не гадай, не ищи, можешь помешать».
Кто же положил записку?.. Даша сложила ее вчетверо, хотела спрятать на груди, затем стала рвать. Она отрывала от бумажки по капелюшечке, пока на ладони не выросла маленькая пушистая горка.
Кто же, кто? Даша научилась держать себя в руках, контролировать поступки и слова. Слова, но не мысли. Кто же здесь свой?
Глава двенадцатая Переступить порог
Костя Воронцов занимался политграмотой с постовыми милиционерами и сейчас вместо того, чтобы думать о вечерней операции, составлял коротенький конспект. Занятия должны начаться через час, на двенадцать Воронцова вызвал сам Волохов, и, просматривая газеты за неделю, Костя решал, как отстоять свою позицию перед начальством. Воровская сходка назначена на восемь. «Восстание арабов против англичан, — записывал в блокнот Воронцов. — На границе Ирака столкновение между английскими военными силами и отрядами арабских повстанцев». Если даже Волохов согласится, то сразу спросит: а как на сходку пройти?
Костя выдвинул один ящик стола, другой, атлас с картами исчез бесследно. Где этот Ирак, черт бы его подрал! Костя с тоской подумал, что дотошные милиционеры пришпилят к стене политическую карту, а он в ней… Надо найти провожатого, одному не пробраться.
«Англичане, богатые сволочи, пустили в ход аэропланы и бронированные автомобили».
«Бесчинства фашистов в Риме». Кто такие? «Расспросить Клименко, — записал Костя. — Муссолини легко ранен в нос, покушалась англичанка Гипсон. Муссолини там главный, а кто такая Гипсон? Узнать у Клименки. Италия внизу Европы — сапогом».
«В Лиге Наций — вопрос о разоружении. Везде стреляют, а они совещаются. Вот и я на сходке поставлю вопрос о разоружении…»
Костя отодвинул подшивку газет, вспомнил — на последнем занятии просили сообщить цифры о потерях во время мировой войны. Где-то есть, Костя начал листать блокнот, нашел неразборчивые каракули, стал переписывать.
«Россия потеряла 1 млн. 700 тыс., Германия — 1 млн. 770 тыс., Америка — 50 тыс… Всего за пятьдесят месяцев 8 млн. человек прикончили».
«Напились кровушки буржуи, больше мы им не позволим, — рассуждал Воронцов, закрывая блокнот, — политики и ребятам хватит, перейду к текущему моменту нашей повседневной жизни. Тут они меня нэпом начнут по башке засаживать. Почему да отчего? За что сражались? Совбур наглеет, опять у них шелка и жратва любая, а у нас пайка, только чтобы не помереть».
Печальные размышления Кости прервал Мелентьев, который, как обычно, деликатно постучал и сразу вошел. Сегодня субинспектор был вычищен и отутюжен до ненатуральности. Пенсне и ботинки блестят, хоть «зайчиков» пускай, о складку брюк обрезаться можно, так братишки в Кронштадте утюжили, рубашка белая, аж в голубизну. Хорош Иван, трудяга, честный, дело знает, но не наш он. Костя осуждающе покачал головой и спросил:
— Все ж таки, Иван Иванович, что главное в человеке — душа или тело?
— Я атеист, Константин Николаевич, — Мелентьев белоснежным платком начал протирать зеркальные стекла пенсне.
— Ты мне голову не морочь, дурей глупого не прикидывайся, — умышленно взвинчивая себя, сказал Костя. — Божьей души нет, а нормальная человеческая должна быть.
— Политграмоту поручили Клименко, а наши с вами человеческие души просят на третий этаж, — Мелентьев вынул из жилетного кармана серебряную «луковицу», часы, подаренные ему за безупречную службу еще до Кости Воронцова рождения. — Через семнадцать минут. Я полагаю, Костя, нам следует договориться. Любой начальник не радуется, когда среди подчиненных разнобой. Ему в таком случае решать следует, ответственность на себя брать, а этого ни один человек не любит. — Поддернув стрелки брюк, Мелентьев опустился в кресло.
— Я категорически против облавы, никто меня не убедит, — резко ответил Костя. — Прикажут, буду выполнять.
— Костя, смотри ты проще на наше дело. Взять с поличным — вот высший класс. Захватить сходку, не взять с поличным, большинство выпустим, однако припугнем…
— Я не хочу никого брать с поличным, — перебил Костя. — Хочу, чтобы преступлений не совершали.
— И только? Сынок, сынок, — Мелентьев вздохнул, — я же тебя к старой сыскной работе не тяну. Знаешь, как у нас любимчики работали? Чем преступника больнее ударишь, тем он злее становится. Волна убийств, банки, как грецкие орехи, трескаются. Сыщик нужнее становится, дал результат — повышение и почет.
— Вот и говорю, чужой вы нам, Иван Иванович, хоть науку и понимаете. Мы обязаны из всех темных уголков людей повытаскивать и к жизни нормальной приобщить.
— Ты представляешь, если они все явятся с повинной? — не обращая внимания на злые Костины слова, спросил Мелентьев.
— Без куска хлеба боитесь остаться?
— Никогда, Костя, человек не прекратит совершать преступления, — Мелентьев мельком взглянул на часы. — Пока человек существует, он будет преступать закон. Общество изменится, мораль, законы изменятся, станут преступать через новые. Ошибка твоя заключается в том, что ты чужую работу хочешь делать. Воспитывать должны школы, университеты, книги, искусство и культура в целом. А мы с тобой, — он поднялся, открыл перед Костей дверь и уже в коридоре продолжал: — должны преступников задерживать и предавать суду. Каждый обязан хорошо делать свое дело, быть профессионалом, а не теоретиком и мифоманом.
Они поднялись на третий этаж, секретарша сдвинула выщипанные бровки, ткнула одним пальцем в пишущую машинку.
— Занят, ждите, — начала отыскивать нужную букву.
— Речи, наверное, ловко говорит. А она машинисткой хорошей должна быть. Ты, Костя, зуб рвать к врачу пойдешь или к идейно близкому товарищу? — спросил Мелентьев.
— У меня зубы, — улыбнулся Костя, — хоть на выставку.
— Тебе легче, — Мелентьев закурил и отвернулся.
Начальник отдела по борьбе с бандитизмом Волохов, седой и жилистый, с орденом Красного Знамени на застиранной гимнастерке, выслушал обоих внимательно, ни разу не перебил, смотрел, щурился, будто подмигивал.
Мелентьев был за облаву, Воронцов категорически возражал, считал, что должен идти он, так как из-за двух-трех разыскиваемых, которые окажутся на сходке, озлоблять всех не резон.
— На сходке наверняка будет Сипатый, — сказал Мелентьев. — Возможно, и другие…
— Не исключено, — Волохов вновь взглянул на Костю. — Можем ли мы убийц на воле оставлять?
— А будут они там, товарищ Волохов? И кого возьмем, а кто прорвется? Скольких из наших подстрелят либо ножом ткнут? Сколько новых убийц мы сегодня родим? Молодняк-то перед стариками рогами упираться начнет. О сегодняшнем деле легенды сложат, «о павших за святую волю» петь на всех пересылках начнут.
— Не агитируй меня, Воронцов, — неожиданно сказал Волохов. — Я давно тобой сговоренный. Однако на сходку одного не пущу, будем окружать. Готовьте план операции.
Высокие договаривающиеся стороны закончили совещание на загородной вилле и подались гурьбой на выход. В палисаднике остановились, Корней кивнул Савелию и Кабану, они убрались первыми. Когда круглая голова Кабана скрылась за булыжным горбом улицы, Корней взглянул на Хана.
— С богом, Степан, — Корней подмигнул. — В семь во «Флоре», я уже буду там.
Хан не ответил, не кивнул, будто и не слышал, подхватил изящный кожаный саквояж и легкой походкой, небрежно помахивая тростью, словно родился в смокинге и котелке, в руках в жизни не держал ничего, кроме трости и саквояжа с серебряными монограммами, навсегда покинул резиденцию.
Митрий проводил его взглядом, присел на подгнившую, видно, прошлогоднюю поленницу, начал сворачивать цигарку. Курил он редко, добавляя в табак одному ему ведомое зелье. Корней глядел на него без злобы и превосходства, ценил за ум и безотчетно завидовал. Вот человек незаурядный, видел жизнь всякую, сейчас во дворе, как собака, живет и счастлив вроде. Митрию не свистнешь, не поманишь пальцем, свободный он, ничего ему не надо, мальцов бездомных грамоте учит, они его кормят, поят, как отца чтут. Известно Корнею, Митрий ни разу руку не поднял, голоса не повысил, а любой из его армии последнее отдаст и тем счастлив будет. В делах Митрий никогда участия не принимал, оружия при себе не держал, хотя известно, что мог бы вооружить не один десяток лихих ребятишек. Каждый серьезный вор в Москве, да и за пределами златоглавой знал отца Митрия, приходил за советом либо за пушкой. Встречал гостей бывший священнослужитель по-разному. Одного и выслушает, и совет подаст, и, о чем просили, даст, и денег не возьмет; иного, который и маркой выше, не слушает даже. «Иди, раб божий, — скажет, — не у дел я, стар, умом слаб, оружие нехристово и не видал никогда. Иди, бог тебе судья». И люди уходили молча, просить без толку, осерчать может, старец же обладал силой незаурядной, а байстрюки его могли свернуть в бараний рог самого отчаянного, любого из-под земли достать, примеры тому случались, и деловые люди их отлично запомнили.
Стояли в палисадничке, у трухлявой поленницы два человека. Один богатый, превосходно одетый, признанный пахан воровского мира, второй — нищий, одетый в заплаты, живший на иждивении беспризорников, случись между ними недоразумение, лишь фраер поставил бы на первого.
— Чем меньшим ты обладаешь, тем меньше обладают тобой, — подводя итоги своих рассуждений, произнес Митрий.
— Вкушающих тебя останови, когда ты наиболее сладок, — ответил Корней. — Я отдам Сипатому власть, пусть наслаждается.
— Глупости и суета, кончилось ваше с Сипатым время, не будет вскоре воровского мира, рассыплет новая власть вас, как горох по столу, каждого отдельно, и отделит злаки от плевел.
— Где они злаки-то найдут?
— Ищущий да обрящет, — ответил Митрий, поглаживая бороду и усы. — Среди воровского мира, полагаю, восемь на дюжину совсем безвинные, на пропитание себе тянут, не более.
— А четыре оставшихся? — спросил Корней.
— Те разные, есть, как мы с тобой, — конченные, — Митрий вновь огладил бороду. — Некоторые в крови по самую маковку, тех власть не простит. Чего я тебе политграмоту читаю, ты сам, Корней, умнее умного. Ты зачем сегодня старого Савелия позвал? Он же сейчас к Сипатому спешит — торопится доложить о слышанном.
— Для того и позвал, чтобы Сипатый с Одесситом знали, Корней их вызов сопливый принял и на сходку придет.
Митрий засопел тяжело, откашлялся, неясна ему игра Корнея, а когда чего не понимаешь — молчи.
— Дарья! — крикнул он. — Напиться принеси!
Даша из дома не вышла, Митрий сделал жест, мол, сейчас вернусь, поднялся на ступеньки, шагнул в горницу и столкнулся с Дашиными глазами. Большие, светлые, цветом в голубую зелень, они упирались в Митрия, в лоб, в глаза, в душу. Вспомнил он, как однажды шагнул неразумно через один порог и наткнулся на наганы жандармов.
— Даша, — Митрий перекрестил девушку, — бог с тобой! Не бери в голову, все сбудется, — он напился прямо из ведра и вышел.
Даша слышала, как ухнули тяжело ступеньки, и тогда вынула руку из-под фартука, разжала ладонь, в который раз перечитала записку: «Даша, будь другом, пройдись сегодня в шесть вечера по Пассажу. Тебя будет ждать Костя».
— Костя, — прошептала девушка, — будто забавляется.
Записку Даша нашла прямо посредине стола, когда вернулась от двери, проводив гостей. Бумажка была наколота на вилку. Почерк был не тот, что в первой записке, бумага другая, серая и мятая, с жирными пятнами. Даша, как заправский сыщик, осмотрела горницу и нашла лист, от которого оторвали угол, приложила записку, линия разрыва совпадала.
Кабан, старик Савелий, Корень, Хан и отец Митрий. Корень отпадает, на него и охота, Кабан и Хан в сторону, уголовка с убийцами любовь не крутит. Остаются Митрий и Савелий. Одного можно взять на совесть, другого на страх. Старик за свою дырявую шкуру продаст бога, черта и мать с отцом. Не станет Костя с ним дела иметь. Да и не хватит у Савелия духу вот так, на глазах у компании бумажку оторвать и черкнуть несколько слов, и «будь другом» старому хрычу ввек не придумать. Значит, отец Митрий. И выходил он вроде последним, и возвернулся напиться. Как он сказал? «Не бери в голову. Все сбудется».
А если не так все? Если Корней проверяет и обе записки от него идут? Тот же Митрий, который про Костю знает, и шепнул Корню? Проверяют Дашу Паненку, пойдет в Пассаж, значит, амба. Сходке девчонку выдадут, позабавятся досыта и в ножи.
Даша в который раз уже прошла мимо Пассажа, поглядывая украдкой на людской водоворот у входа. Казалось, главная задача каждого не столько пройти, сколько толкнуть соседа, доказывая, что здесь он единственный и главный, все для него, остальные затесались сюда по случаю и незаконно. Солидная публика Пассаж обходила стороной, поднималась по Петровке к Столешникову, где встречают улыбчивые приказчики, даже сами хозяева, двери стеклянные до голубой прозрачности, колокольчики с голосами услужливыми.
Даша боялась, оглядывалась, проверяла, чисто ли за ней, хотя отлично понимала, что слежку Корнея ей в жизни не засечь. А Костя, если он ждет, видеть ее не может, так как он там, за вертящейся толпой.
Было уже пятнадцать минут седьмого, когда Даша совсем уже решилась войти, но ноги сами пронесли мимо. Неожиданно лихач на дутиках не справился с норовистым рысаком, тот, хрипя, пошел боком, пролетка с поднятым верхом наехала колесом на тротуар, толпа взвизгнула и шарахнулась. Даша хотела отпрянуть вместе со всеми, но кто-то сзади подсадил ее в пролетку, сильная рука рванула девушку внутрь, Даша упала на пыльное сиденье. Рысак выровнял ход, опустил голову и рванулся. Даша хотела крикнуть, но сухие крепкие губы перехватили звук, припечатали к ее губам. Когда Костя Воронцов чуть ослабил объятия, Даша вяло ударила его по лицу и зарыдала.
Пролетка куда-то летела, Даша плакала уже беззвучно, Костя обнимал ее, ласково поглаживая по плечу, и молчал. Все кончается, и слезы тоже. Даша взглянула на Костю, его крутой лоб, нос торчком в конопушках, пухлые, не мужские губы и спокойный задумчивый взгляд неожиданно разозлили девушку. И этот парнишка собирается тягаться с Корнеем, Сипатым и всей деловой публикой, записочки шлет, каких-то неизвестных ей подсылает.
— От нервов у меня, начальник, — нараспев сказала она. — Чувствительная я, как вспомню отца с матерью и всю свою кошмарную жизнь, неуютно становится. У тебя, начальник, случаем выпить не найдется? — Она хотела вывести Костю из себя, заставить оскалиться. Простота и душевность — показуха, манок для малолеток, волк он, как и Корней с Сипатым, только из другой стаи, рядится, комедию ломает.
Костя достал из кармана плоскую фляжку, отвинтил крышку, предупредил: