По коридорам всех вагонов радио по-прежнему разносило громкий пульсирующий голос Мадонны. Казалось, даже колеса поезда стучат в такт этой песне. У двери купе Стрижа дежурил Серафим Круглый, а Стриж, Вагай и Турьяк сидели в купе. Но, хотя дверь была закрыта, полностью от Мадонны она не изолировала.
– Никакой принудиловки, только добровольцы! – объяснял Вагай Турьяку. – И со сбором денег на плакаты, на оркестры и так далее. Нам нужны списки всех, кто за Горячева. Когда они выйдут на демонстрацию, на улицах будут частные грузовики с выпивкой. И там их будут угощать водкой. За здоровье Горячева, ну и… на обком и КГБ науськивать. Наши люди, как ты понимаешь. И они же для затравки начнут окна бить в райкомах партии и десятку милиционеров рожи расквасят. И публика их спьяну поддержит, конечно, охотники райкомы да милицию громить у нас всегда найдутся! И «Память», конечно, тут же ввяжется – бить жидов и частников. Вот тут-то мы армию и вызовем! И по спискам весь горячевский пласт снимем. Как пенку на молоке! Дошло? – медальное лицо Вагая светилось, словно он воочию видел, что произойдет, когда толпа демонстрантов перепьется дармовой водкой, начнет громить здания райкомов партии и в дело вмешаются армейские части. – Дошло? Армия только счастлива будет наср… Горячеву – она с ним еще за сокращения не рассчиталась…
Турьяк поглядел на молчащего Стрижа, потом снова на Вагая. Вздохнул и покрутил головой.
– Н-да, круто… Рисково, однако!
– Противника нужно бить его же оружием, – усмехнулся Вагай.
– Ты помнишь, кто это сказал?
– Не знаю. Ленин, наверно.
– Сталин!
– Ну хорошо. Допустим… – сказал Турьяк. – Допустим, вы в Свердловске, а я в Иркутске это организуем. А как в других городах? Нельзя же эту идею вслух на люди вытащить. А сами-то многие и не поймут. Я вот не допер.
– А вот это и будет твоя работа, – сказал Вагай. – Подсказать недогадливым.
– Ну, нет!
– Подожди. Подсказать и сказать – это разные вещи. Слушай. Нужно пустить меж секретарей обкомов слух – только такой, шёпотом: мол, Свердловск собирается Горячеву настоящую здравницу устроить, сибирскую – с блинами и бесплатной стопкой водки. А когда этот слух пойдет, каждый секретарь обкома решит нас переплюнуть. И кому нужно, тот сообразит: стопку выставлять на брата или пол-литра. Ночь проворочается, а к утру дотюхает. Сам! На то и расчет, понял?
– Нет, так не пойдет! – твердо сказал Турьяк Стрижу. – Ты демонстрацию придумал и водку будешь первым раздавать. Этим ты сам себя выдашь…
– Ну, пусть водка будет твоей инициативой, иркутской, – легко и даже с удовольствием согласился Стриж.
– Тоже нет, – Турьяк покачал головой. – На х… нам выставляться? Лучше всего, если, например, Пехота почин положит…
– Пехота?! Он же первый трус… – удивился Вагай.
– Потому он и клюнет, – ответил Турьяк.-Он народа боится. Вот я ему и подскажу, что в старое-то время губернаторы при выздоровлении царя народу чарку выставляли. И народ пил и за царя, и за губернатора. Пехота и клюнет. А на него никто не подумает, что он с умыслом. Он такой горячевский ж… – дальше некуда…
– С Пехотой – это хорошая идея… – задумчиво протянул Стриж.
– Зажжем, зажжем пожар! – твердо сказал Вагай.
– Н-да… – произнес Турьяк. – Самим бы не сгореть…
– Всех вчистую подметем! – Вагай сжал кулак. – Одним ударом! Партия должна снова у власти быть! Русская! И спасти страну!
– Затеял ты дело. Роман… Да! – уважительно сказал Турьяк и долгим оценивающим взглядом посмотрел на Стрижа. – А что? Нам такой и нужен в генсеки… Сибирский мужик! А то все – Лигачев, Лигачев! А Лигачев уже старый б…! Думаешь, сковырнешь Горячева?
– Почему я? – ответил Стриж. – Я не один. Ты, он, и с нами – вся партия. Не весь народ еще под Мадонну поет!
Осторожный стук в дверь прервал его. Он усмехнулся:
– Да вот, они уже и сами стучатся…
– Кто? – спросил Турьяк.
– А те, с кем Москву будем брать. Открой, Федор. Вагай откинул дверную защелку. Громкий крик Мадонны ворвался из коридора в купе. В щели возникло лицо Серафима Круглого.
– Тут люди насчет демонстрации. Пускать?
– По-одному, – сказал Стриж.
Круглый понятливо кивнул и впустил в купе Гавриила Уланова, секретаря Новосибирского обкома партии.
– А, вы заняты… – сказал 35-летний, с чеховской бородкой Уланов, увидев в купе не только Стрижа, но Турьяка и Вагая.
– Ничего, ничего, заходи, – ответил Стриж.
– Дак я это… Я посоветоваться насчет патриотической демонстрации,– Уланов пропустил слово «патриотической» вскользь, словно в обмолвку. – Но, может, я после?
Стриж сделал знак Турьяку и Вагаю, чтоб вышли.
– А мы уходим, уходим,-поспешно поднялся Вагай.-Заходи. Пропустив Уланова на свое место в купе, Турьяк и Вагай вышли. Серафим Круглый старательно и плотно закрыл за ними дверь. В конце коридора Турьяк и Вагай увидели еще целую группу молодых партийных лидеров Сибири.
– Эти тоже к Стрижу? – спросил Вагай у Круглого. Круглый утвердительно кивнул. На его лице было то выражение достоинства и услужливости, какое бывает у хорошо дрессированных породистых бульдогов.
– Понял?! – Вагай радостно ткнул локтем Турьяка и кивнул на группу, ожидавшую Стрижа: – А ведь пойдет дело, пойдет! За окном, заглушая Мадонну, прогрохотал встречный поезд.
13. Москва, 13.00 по московскому времени
Только десятый, наверно, звонок выпростал Майкла из сна. Шеф московского бюро «Вашингтон пост» спрашивал, где же сегодняшний бюллетень о здоровье Горячева, ведь уже час дня! Со сна Майкл выдумал себе какую-то простуду, но заверил, что бюллетень будет через два часа. Потом встал, обошел квартиру. Полины не было. На столе лежала записка «КОГДА ПРОСНЕШЬСЯ, ЗАПРИ ДВЕРЬ. ЦЕЛУЮ. ТВОЯ ПОЛЯ». Одним движением руки Майкл автоматически повернул дверную защелку и только тут вспомнил о письме Президента. Обомлев, бросился в спальню, к своему пиджаку. Но конверт – чистый запечатанный белый конверт с письмом Президента – был на месте. Майкл облегченно перевел дух. Кажется, он тоже поддался всеобщей истерии по поводу сверхмогущества КГБ. Но подозревать Полю просто мерзко, особенно после ее слез по поводу AIDS…
Через сорок минут Майкл был в Кремлевской больнице на тихой, закрытой для общественного транспорта улице Грановского в самом центре Москвы, между улицами Горького и Калининским проспектом. Эта новая девятиэтажная больница, ближайшая к Кремлю, была, по сути, лишь одним из филиалов целого комплекса городских, загородных и курортных больниц, объединенных в IV (Кремлевское) Управление Министерства Здравоохранения СССР. Однажды в посольстве Майклу показали стенограмму первого, в мае 1987 года, заседания Московского Дискуссионного клуба содружества наук. В стенограмме, в выступлении какого-то крупного советского историка, было подчеркнуто несколько строк. Говоря о необходимости отменить баснословные привилегии партийной элиты, он сказал: «В Минздраве СССР 17 Управлений, но одно лишь IV Управление забирает 50 процентов средств, отпущенных на здравоохранение народа…» «Больше эта цифра никогда и нигде не упоминалась при всей их гласности,» – сказал Майклу сотрудник посольства, занимающийся анализом советской прессы…
– Doctor Dowey, hello! How are you! – генерал Митрохин, председатель КГБ, чуть не столкнулся с Майклом в парадной двери больницы.
Майкл пожал протянутую ему руку. Это была крепкая и дружеская рука.
– Спасибо, – ответил Майкл по-русски Митрохину. – Как поживаете?
Первый раз они встретились 8-го августа, когда Майкла привезли спасать Горячева. Второй – позавчера, здесь же, в коридоре Кремлевской больницы. И хотя они не сказали друг другу и десяти фраз, генерал Митрохин с первой минуты знакомства улыбается Майклу, как закадычному другу, и у них с самого начала возникла такая игра – генерал говорит по-английски, а Майкл отвечает по-русски.
– You are late today, I think *, – Митрохин взглянул на свои ручные часы фирмы «Конкорд».
– Да, так получилось… – Майкл не нашелся, как объяснить свое опоздание, обычно он бывал у Горячева между 11 и 12 утра.
– O'key! If you are in harry – go! I don't want to hold you… **
– Спасибо. Увидимся!
– О, sure! – Митрохин направился через больничный двор к Бюро пропусков и выходу на улицу, и Майкл невольно оглянулся ему вслед.
Лифт поднял Майкла на шестой, «горячевский» этаж. Здесь, при выходе из кабины, была еще одна (после Бюро пропусков) проверка документов. Как всегда, один из телохранителей Горячева, извинившись, быстро, но и тщательно прощупал карманы Майкла, провел ладонями у него под мышками и вдоль ног до самого паха. Затем, тоже как обычно, Майкл прошел в ординаторскую. Здесь лечащий врач Горячева доктор Зинаида Талица тут же подала ему «Лечебный журнал М.С. Горячева» с последними записями. Читая их, Майкл видел, что с Горячевым уже все в порядке, ему даже назначили короткие прогулки по больничному коридору. Значит, его вот-вот увезут куда-нибудь на дачу, где эти прогулки будут уже на свежем воздухе. Но как, как же остаться с ним наедине – без этой Талицы, телохранителей, медсестер?!
– Что-нибудь не так? – спросила Талица, заметив, что он читает журнал куда дольше, чем обычно. Зинаиде Талице было лет сорок пять, она была миловидна, хотя и несколько полновата и приходилась не то племянницей, не то внучкой какого-то русского академика. Впрочем, в Кремлевке все врачи кому-то кем-то приходились, без высоких рекомендаций и поручительства сюда не принимали на работу даже уборщиц.
– Нет. Все в порядке, спасибо… – Майкл поспешил закрыть журнал. – Просто… Я бы хотел… если можно, конечно… осмотреть больного. Насколько я понимаю, вы его скоро выпишите. Надеюсь, не на работу, а сначала – куда-нибудь на дачу, на воздух…
– Да, мы хотим отправить его за город. Если вы не возражаете, – в ее голосе была плохо скрытая насмешка.
– О, я только за! Я как раз хотел это сказать! Но именно поэтому я хотел бы его внимательно осмотреть и послушать легкие…
– При одном условии, – сказала Талица, но тут же поправилась: – То есть, конечно, вы можете осмотреть товарища Горячева без всяких условий. Но… Короче говоря, во время этого осмотра вы постараетесь уговорить его поехать на дачу не на два дня, а, как минимум, на две недели. Потому что нас он и слушать не хочет – рвется на работу. И ссылается на вашего бывшего президента Рейгана. Мол, Рейган после ранения прямо из госпиталя вернулся в Белый дом на работу. Так что попробуйте подействовать на Михаила Сергеевича своим американским авторитетом. А чтобы он не думал, что я это подстроила, я даже не буду присутствовать при вашем осмотре…
Что– то кольнуло Майкла на миг, какая-то тень удивления -только что эта встреча с Митрохиным, а теперь доктор Талица (сама!) предлагает ему остаться тэт-а-тэт с Горячевым! И именно сегодня! Но с другой стороны: если Горячев не доверяет русским врачам, то кто же, как не Майкл, может внушить Горячеву, что ему сейчас действительно нужен отдых и прогулки на чистом воздухе? А был ли Рейган всерьез работоспособен, когда врачи Вашингтонского госпиталя выписали его после ранения в Белый дом, – это и по сей день не очень ясно, некоторые журналисты утверждают обратное…
Талица провела Майкла по светлому и уставленному цветами больничному коридору и открыла дверь в палату Горячева. Горячев полулежал в кровати, читая «Правду» и поглядывая на большой телеэкран на противоположной стене палаты. Пачки газет с его портретами, букеты цветов и груды открыток и писем от «простых советских людей» были в палате повсюду: на тумбочке, на столике, на подоконнике, даже на полу. По телевизору транслировали митинг рабочих, которые, конечно, рассказывали о замечательных результатах горячевских реформ и желали «дорогому Михаилу Сергеевичу» долгих лет жизни и крепкого здоровья. «Убивать надо не Горячева, а всех, кто против него!» – без всяких церемоний заявил с трибуны какой-то рабочий…
Увидев вошедших, Горячев выключил звук телевизора, а Талица сказала:
– Михаил Сергеевич, доктор Доввей хочет осмотреть вас перед выпиской. Вы не возражаете, если я не буду при этом присутствовать? У меня есть кое-какие дела в ординаторской…
Горячев вздохнул с досадой и отложил «Правду» с крупным заголовком «ВПЕРЕД – КУРСОМ ГОРЯЧЕВА!».
– Меня сегодня уже три раза осматривали… – сказал он.
– Русские врачи! – с упором на слово «русские» сказала Талица. – А господин Доввей представляет передовую американскую науку.
– Ну и язва вы, Зина! – сказал Горячев, продолжая заинтересованно поглядывать на большой телеэкран. Там продолжался рабочий митинг. А когда за Талицей закрылась дверь, усмехнулся Майклу: – Не могут простить, что моя жена вызвала вас на операцию, никак не могут!
– Они прекрасные врачи, Михаил Сергеевич, – сказал Майкл, помогая Горячеву снять пижаму. Затем, освободив его грудь от пластырной наклейки, наклонился к нему и, делая вид, что рассматривает свежий, но хорошо заживающий хирургический шов, сказал негромко: – Я привез вам личное письмо от нашего Президента, сэр.
– Что? – изумленно переспросил Горячев.
– Этой ночью я видел в Вашингтоне нашего Президента и привез вам его письмо. Вот, – и Майкл подал Горячеву запечатaнный конверт.
Горячев вскрыл конверт, вытащил плотный, высшего качества лист бумаги – «стейшинари» Президента США и стал читать
"Не ссылаясь на источники, я осмелюсь поставить Вас в известность о том, что опубликованная Вами в «Правде» речь Н. Батурина представляет собой ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ отражение настроений, как минимум, 80% руководства Вашей партии, и эти 80% готовы к осуществлению самых радикальных действий, не исключающих и ту угрозу Вам лично, которая прозвучала в речи Н. Батурина. Я не сомневаюсь в том, что Вы, как опытный и мудрый политик, не дадите ввести себя в заблуждение той кампании восхваления Вашей личности, которая ведется сейчас на страницах советской печати и трезво оцените возможные последствия, логически вытекающие из существования столь широкой оппозиции. Поверьте, многоуважаемый господин Горячев, что передавая Вам эту информацию, я ни в коей мере не претендую на вмешательство во внутренние дела Вашей партии, но руководствуюсь целиком и полностью интересами двух наших стран и народов, желающих жить в мире и стабильности международных отношений. Я не сомневаюсь, что Вы именно так и расцениваете это письмо – как акт доверия и дружбы.
Позвольте еще раз пожелать Вам самого скорейшего выздоровления…"
По мере чтения лицо и лысина Горячева стали наливаться кровью бешенства, а родимое пятно на черепе стало из бурого черным.
– Ваши космические спутники что – умеют в души заглядывать? – спросил он Майкла с таким гневом в глазах, что Майкл струсил, сказал с испугом:
– Этого я не знаю, сэр…
Но именно неподдельный испуг на лице Майкла и смягчил взрыв Горячева. Он спросил:
– Вы летали в Вашингтон? Этой ночью?
– Да, сэр. Никто не знает об этом и, тем более, о письме. Это действительно очень конфиденциально…
– Ну, КГБ-то знает! – усмехнулся Горячев, остывая.
– Я не думаю…
– Иначе вас не оставили бы наедине со мной.
– Я обещал доктору Талице уговорить вас поехать на длительный отдых. Вам это действительно нужно…
– Какой же отдых, когда восемьдесят процентов партии мечтает меня убить! – язвительно перебил Горячев.
Майкл понял, что это как раз тот момент, когда можно ввернуть то, что Президент прочил передать Горячеву на словах. Знает КГБ об этом письме или не знает, подслушивают сейчас их разговор или нет – пока это неважно. А важно не упустить момент. И Майкл сказал поспешно:
– Главное в вашей ситуации – это не проявлять overreaction. Я не знаю, как это по-русски…
– Сверхреакцию, – подсказал Горячев, снова начиная злиться. Сначала американский президент посылает ему письменные нотации, а теперь еще этот мальчишка…
– Спасибо, – сказал Майкл. – Обычно врачи не говорят об этом пациенту. Но ВАМ я скажу. После таких ранений, как ваше, раненые первое время находятся под действием шока, морального потрясения. И проявляют сверхреакцию…
– Я себя чувствую совершенно спокойным, – усмехнулся Горячев.
– Правильно! ВЫ чувствуете. Но ваше ощущение необъективно. Больные очень часто не чувствуют, что у них.повышенная температура. И то, что в «Правде» опубликована речь Батурина, – это наверняка ваша overreaction…
– Значит, по вашему, речь Батурина не нужно было печатать? Интересно! Вы же демократы! А ваш Президент тоже так считает?
– Он не обсуждал это со мной, сэр. Но, по-моему, он имел в виду, чтобы вы не обращали внимания на эту кампанию…– Майкл показал рукой на телеэкран и на пачки русских газет с портретами Горячева и крупными заголовками: «ВПЕРЕД – КУРСОМ ГОРЯЧЕВА».
– В газетах работают идиоты! – нервно ответил Горячев, уязвленный тем, что даже американцы разобрались: дискуссия, которую он затеял в «Правде», оборачивается потоком стандартного пустословия.
– Вы, конечно, лучше знаете своих журналистов… – улыбнулся Майкл. – Но я думаю, что и это overreaction…
– А вы тоже язва, Майкл, – усмехнулся Горячев. И только теперь, заметив некоторое смягчение тона Горячева, Майкл решился сказать то, ради чего, собственно, и тянул эту тему overreaction. И сказал, как прыгнул в горячую воду:
– Я не сомневаюсь: вы знаете, что делать с вашей оппозицией. Но я думаю, вам нужен отдых, чтобы не быть с ней overreaction, сэр…
Горячев уставился на него сквозь спущенные на нос очки, а потом… расхохотался. Он смеялся так громко, освобождение и весело, что встревоженный телохранитель заглянул в дверь палаты. Но Горячев, придерживая одной рукой свежий хирургический шов на груди, второй рукой отмахнулся от телохранителя, и тот закрыл дверь.
Майкл с недоумением ждал. Черт возьми, чем он так развеселил русского премьера?
Отсмеявшись, Горячев хлопнул Майкла по колену:
– Замечательно! Империалисты боятся за жизнь коммунистов! Это замечательно! Ну, с такими империалистами еще можно жить! – И вдруг прервал свой смех, стал совершенно серьезным: