– Моя… фамилия… Чистяков… – сказал через одышку русский, кривясь от боли.
– Ну… и что? – тоже через одышку спросил Майкл.
– А ты, сука… даже не знаешь ее фамилию?
– Кого… фамилию?
– Полины… Я отец Полины… Ты, сука, жил с моей дочкой и даже не знал ее фамилии! – русский хотел подняться, но схватился рукой за поясницу и охнул от боли. – Бля!…
Так и есть, подумал Майкл, я отбил ему почки. Отцу Полины. Но в этот момент русский второй рукой запустил в Майкла той самой ножкой журнального столика, которой минуту назад Майкл врезал ему по спине. Однако силы отца Полины были уже не те – ножка столика даже не долетела до Майкла.
– Нет, я тебя достану! – озверел от своего бессилия русский и пополз к Майклу, закусив губу от боли.
Майкл схватил эту ножку, которую бросил в него отец Поли.
– Не подходите!
Но тот и сам остановился – казалось, он сейчас рухнет на пол, у него был типичный болевой шок. Стоя напротив Майкла на четвереньках, он с бессильной ненавистью смотрел Майклу в глаза.
– Она… она… она отравилась… – произнес он и плашмя рухнул, наконец, на пол.
– Что? Что вы сказали? – Майкл подполз к русскому, схватил за волосы: – Эй!
Русский был без сознания. Майкл сел рядом, с изумлением оглядел свой разгромленный офис. Черт возьми, всего несколько минут назад была нормальная жизнь, и вдруг – драка, разгром и… Поля отравилась??! Он снова затормошил русского:
– Эй!
Но тот лежал бесчувственный. Майкл взял его руку. Пульс, слава Богу, прощупывался. В заднем кармане брюк четко обозначался квадратный бумажник. Майкл вытащил его, открыл. Советский паспорт с фотографией владельца. Действительно: Чистяков Семен Иванович. Русский. Военнослужащий. Жена – Ольга Антоновна, дети: Полина Семеновна, дочь. Домашний адрес: Москва, улица Гарибальди, 9, кв. 32… Картонный пропуск в больницу № 7 Черемушкинского района г. Москвы. Офицерская книжка. Майор связи. В/ч 34908, Московский военный округ. Две советские десятки и еще один рубль, желтый и маленький. Майкла всегда удивляла величина советских денег – чуть больше марки, бумагу экономят. Конверт. Москва, Садово-Самотечная, 2, Посольство США, Г-ну Майклу Доввею. Господи, это же мне! И это же Полин почерк – округлые ровные буквы, как у школьницы. Майкл стремительно вытащил листок бумаги из открытого конверта. Школьный, вырванный из тетради в косую линейку листок…
"Мой дорогой, мой дорогой Майкл!
Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Из всех видов самоубийства я выбрала самый простой, я отравлюсь газом. Говорят, что это не очень уродует лицо. И если ты меня простишь, тебе не будет противно поцеловать меня на прощанье.
Дело в том, что я предала тебя. Ты не оставлял свою квартиру открытой в ту ночь. Ее открыли мне сотрудники КГБ. Клянусь тебе перед смертью, что никогда до этого я не имела с ними никакого дела. Но в ту ночь они приехали за мной на квартиру моих родителей, подняли меня с постели и отвезли в КГБ к генералу Митрохину. Остальное ты можешь и сам представить. Им нужно было то письмо, которое ты привез из-за границы. Пока ты спал, я нашла его в кармане твоего пиджака, вынесла им на лестничную площадку, а через две минуты они вернули мне его в таком виде, словно и не открывали. Вот и все. Я не знаю насколько это важное письмо, но думаю, что важное, если ради него в два часа ночи со мной разговаривал сам Председатель КГБ. Он сказал, что речь идет о безопасности нашей страны, о судьбе России, и я, как русская, обязана это сделать, даже если я люблю тебя больше жизни. Наверно, он прав, ведь я сделала это!
Но я предала тебя! И боюсь, что ради России, ради моей Родины я могу это сделать еще не раз. Но я не хочу! Я люблю тебя. Я люблю тебя! Поэтому у меня нет выхода…
Прощай. И, если сможешь, прости свою «белоснежку».
Твоя Поля.
С трудом поднявшись, утирая кровь с рассеченной губы и брови, Майкл прошел во вторую комнату, открыл шкаф с лекарствами, взял банку с нашатырным спиртом и вату. Вернулся к отцу Поли, сунул ему под нос вату с нашатырным спиртом, стал растирать виски. Секунд через тридцать тот пришел в себя, открыл глаза.
– Она жива? – спросил Майкл, наклонившись к нему. Русский собрался с силами и вдруг… плюнул Майклу в лицо. Слюной и кровью. Майкл отпрянул, утер лицо и жестко схватил русского за ворот рубашки, встряхнул:
– Я тебя убью сейчас, свинья! Она жива или нет?
– Мы вас в Афганистане не добили… Но завтра мы вам покажем кузькину мать! – сказал русский, с ненавистью глядя ему в глаза. – И вам, и жидам – всем!… Выкинем из России… – И опять собрался плюнуть.
Но Майкл наотмашь ударил его ладонью по лицу.
– Fuck you! Она жива или нет?
И все– таки русский извернулся и плюнул ему в лицо еще раз. И тогда Майкл, уже не утираясь, схватил русского за горло.
– Fuck you!… Fuck you!… – в бешенстве он бил русского головой об пол. – Она жива или нет? я убью тебя! Жива или нет?!
– Да… Пока – да… – прохрипел русский.
Майкл отпустил его.
– Где она?
– В больнице… – прохрипел русский, пытаясь подняться на четвереньки.
Только тут Майкл вспомнил о сером картонном пропуске в больницу № 7, который был в бумажнике русского. Он сунул этот пропуск русскому под нос:
– В этой?
– Пошел на фуй…
– В этой? – крикнул ему Майкл, хватая за плечо и собираясь швырнуть его снова на пол.
– Да, в этой… Завтра мы с вами всеми расправимся…
Майкл гнал свой открытый «Мерседес» в Черемушки, зажав в коленях письмо Полины, и то и дело взглядывал на этот вырванный из тетради лист бумаги – взглядывал с каким-то гулким обмиранием души. Ему казалось, что внутри его тела уже нет сердца, легких, желудка, а есть лишь сплошная обмороженная пустота, и в этой пустоте звучит глубокий Полин голос: «Я люблю тебя. Я люблю тебя! Поэтому у меня нет выхода… Прощай…»
Господи! Что за жизнь! Только потому, что какой-то Батурин стрелял в Горячева, вся его, Майкла, жизнь пошла вверх тормашками! А Поля – из-за какого-то письма!… Господи, почему? Почему-у-у??!… Да, он заподозрил что-то неладное в то утро, когда вернулся из Вашингтона. Больше того, сам Горячев сказал ему, что КГБ не может не знать об этом письме, и, выйдя от Горячева, Майкл так и сказал американскому послу… Но, Боже мой, – Полина, КГБ, газ!
Августовское солнце пекло по-африкански. Поток машин оглушал Садовое кольцо и Комсомольский проспект чудовищным ревом армейских грузовиков и гарью их выхлопных газов. Москва и в обычные дни, до покушения на Горячева, выглядела, как оккупированные Израилем арабские территории – такое же количество армейских грузовиков, такие же разбитые дороги, такая же пыль на деревьях и такое же ощущение, что вот-вот откуда-то начнут стрелять. А теперь, после того как в город вошли три танковые и шесть десантных дивизий, а в воздухе постоянным дозором кружили военные вертолеты, Москва превратилась не то в Ольстер, не то в Бейрут.
Но Майкл сейчас не обращал внимания на торчащие на перекрестках танки и военные патрули – он вел машину, как в бреду, но он знал дорогу в Черемушки, он не раз отвозил Полю домой после часу ночи, когда метро уже закрывалось. Бетонные стены пятиэтажных «хрущеб» этого района замазаны по швам черным битумом так, что издали Черемушки кажутся грудой грязных костяшек домино.
Едва свернув с проспекта, Майкл был вынужден сбросить газ. Даже «Мерседес» не может выдержать этих разбитых московских мостовых. Стоит съехать с центральной, парадной улицы, как сразу начинается Гарлем семидесятых годов, и русские мальчишки хулиганят у разбитого и хлещущего водой пожарного крана совершенно так же, как их черные сверстники в Гарлеме…
Тормозим – Черемушкинский рынок. Нужно купить что-нибудь для Поли. Но только быстро, бегом!
Большой (по русским масштабам) Черемушкинский рынок, величиной, эдак, с Юнион-сквер в Нью-Йорке, но только под крышей, четыре года назад назывался «Черемушкинский колхозный рынок», но потом слово «колхозный» каким-то мистическим образом вдруг исчезло с дуги-вывески над воротами, и одновременно количество продуктов на рынке и цены на них увеличились раз в десять. Теперь рынок лучше всех газетных статей демонстрировал возможности частного предпринимательства – здесь было все. Горы овощей и фруктов, говяжьи и свиные туши висели в мясных рядах, любая рыба – от золотистого карпа до ереванской форели – стыла в ящиках со льдом в рыбных рядах, а в молочных рядах женщины в белых халатах торговали молоком, творогом, сметаной, маслом, медом. И даже былой, прошлогодней, всеобщей стервозности и возмущения высокими ценами тут уже не было-все как-то само собой осело и устоялось в соответствии с неясным механизмом саморегуляции спроса и предложения. Сверху, из-под крыши, лилась по радио какая-то музыка, а в центре рынка, на прилавке, стоял высокий молодой парень с чистым открытым лицом и, перекрывая своим звонким голосом и шум рынка, и музыку, выкрикивал в мегафон:
– Товарищи! Демонстрация состоится завтра в восемь утра! Только для тех, кто за Горячева! А кто против – может сидеть дома! Но вот товарищ из Казани дал на демонстрацию аж сто рублей! А почему? А потому, что раньше, при Хрущеве и Брежневе, он должен был такую взятку каждый день тут давать, чтобы огурцами своими торговать. А теперь? Теперь он свободный предприниматель! Я считаю: мы все должны показать батуринцам, сколько нас, а Горячеву – нашу поддержку! Записывайтесь на демонстрацию! Жертвуйте деньги на цветы и оркестры – не обедняете! Сколько вы даете? Как ваша фамилия? Как это – зачем фамилия? Скромник нашелся! Родина должна знать своих героев!…
Майкл быстро купил в цветочном ряду пышный букет огромных белых ромашек и голубых полевых васильков, а во фруктовом– виноград, персики, хурму, мандарины. Рядом с ним покупали фрукты десятки мужчин и женщин – молодых, пожилых, старых. Кто-то торговался с продавцом, кто-то на ходу флиртовал с соседкой, кто-то записывался на завтрашнюю демонстрацию, кто-то придирчиво пробовал на вкус надетый на острый нож маленький красный косячок – дольку астраханского арбуза…
И никто, включая Майкла Доввея, не знал, что это был последний день свободной частной торговли не только на Черемушкинском рынке, но и во всей России. Никто, кроме, конечно, тех парней с открытыми чистыми лицами, которые по всей стране записывали сейчас добровольцев на завтрашнюю демонстрацию…
Глаза Полины вспыхнули испугом, когда Майкл вошел в палату. Она закусила губку, резко отвернулась к окну.
Палата была общая, четырнадцать коек стояли здесь двумя рядами вдоль стен, побеленных в салатный цвет. Несколько коек были пусты, их обитательницы гуляли в коридоре, но сейчас, с появлением Майкла, они тут же любопытно сгрудились в двери палаты. На остальных койках лежали пожилые и старые женщины, укрытые или, точнее, полу у крытые простынями. Почти все прекратили свои разговоры и воззрились на Майкла. Только рядом с Полей, на койке у окна, спала на боку какая-то женщина, укрывшись простыней с головой. Майкл прошел по проходу, как сквозь строй, подошел к Поле и положил на ее тумбочку плетеную корзину с фруктами и букет цветов. Затем нагнулся и поцеловал Полину в шею, в щеку и, наконец, почти насильно повернул к себе ее лицо, хотел поцеловать еще раз. Поля вдруг рванулась и, плача, упала лицом в подушку.
Майкл присел рядом и, оглядываясь на откровенно наблюдающих за ним женщин, стал гладить Полину по плечам, по голове:
– Ну, хватит… хватит…
Она порывисто повернулась к нему:
– Майкл! – и прижалась к нему, и даже сквозь пиджак он ощутил, как напряжена она вся, словно струночка. Он целовал соленые слезки на ее щеках и чувствовал себя всесильным и счастливым.
– Собирайся!
– Куда? – испугалась она.
– Я договорился с главврачом: я тебя забираю. Ты еще немного слаба, но я видел твои анализы. С такими анализами в американском госпитале тебя бы выписали еще вчера. Сейчас тебе нужно много витаминов Вот они, – он кивнул на корзину. – Я хочу, чтобы завтра ты была на ногах. Потому что завтра мы идем на банкет…
– Ку-уда?!… – изумилась она.
Майкл вытащил из кармана пиджака небольшой плотный конверт, достал из него открытку и протянул ей. Шмыгая носом, она прочла:
УВАЖАЕМЫЙ ГОСПОДИН МАЙКЛ ДОВВЕЙ,
СЕРДЕЧНО БЛАГОДАРЮ ВАС ЗА ВАШУ ЗАБОТУ О ЗДОРОВЬЕ МОЕГО МУЖА. ПРОШУ ПОЧТИТЬ СВОИМ ПРИСУТСТВИЕМ ПИКНИК В ЧЕСТЬ ЕГО ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ, КОТОРЫЙ СОСТОИТСЯ 20-го АВГУСТА С. Г. НА ТЕПЛОХОДЕ «КУТУЗОВ». ВРЕМЯ ОТПРАВЛЕНИЯ ТЕПЛОХОДА ОТ РЕЧНОГО ВОКЗАЛА «ХИМКИ» – 9.30 УТРА. ОДЕЖДА – ДЛЯ ПИКНИКА, БЕЗ ФОРМАЛЬНОСТЕЙ.
До встречи, Лариса Горячева.
– Я не поеду, ты что! – испугалась Полина.
– Came on! – улыбнулся он. – На этом пикнике я представлю тебя Горячеву и попрошу дать тебе визу поехать со мной в Европу. Я покажу тебе Францию, Италию, ты же нигде не была!…
– Майкл, – тихо сказала Поля. – Неужели ты меня простил?
18. Борт самолета «ТУ-160» и подмосковный аэропорт «Быково». 14.20 по московскому времени.
– «Уважаемые пассажиры! Наш самолет приближается к столице нашей Родины Москве. „Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!“ – сказал когда-то Александр Пушкин. И действительно, вот уже больше восьмисот лет Москва является символом единства русского народа…».
Стриж снял с головы наушники. Пленку с лекцией о Москве стюардессы крутят по радио во всех самолетах, садящихся в четырех московских аэропортах, и Стриж знал этот текст наизусть, как молитву. Томясь от духоты, он сидел в огромном, как ангар, брюхе «ТУ-160», в окружении трехсот пассажиров, от которых за два часа полета в самолете настоялся смешанный запах пота, разномастных духов и одеколонов, сигаретного дыма и алкоголя. Кондиционеp не работал. Где-то рядом кричал ребенок… А ведь впереди, в носу самолета, есть замечательный, комфортабельный с широкими креслами салон-люкс для пассажиров первого класса. Но теперь у обкомов партии отняли не только государственные дачи с бесплатным обслуживанием, закрытое спецснабжение и вторые, дополнительные оклады, и право распределять билеты в авиасалоны первого класса. Теперь все билеты, даже первого класса, поступают в общую продажу, в вокзальные кассы, но пойди достань место в первом классе, когда столько частников расплодилось! «Аэрофлот» принадлежит государству, а государство раньше целиком принадлежало партийному аппарату, и совершенно незачем было менять это, итти его, Горячева, мать! Сам-то небось, не летает общим классом!
С трудом повернувшись в тесном кресле, Стриж дотянулся до проходившей мимо стюардессы:
– Девушка, принесите попить… – Но она резко отдернула локоть.
– Не хватайтесь! На посадку идем, там напьетесь! – и, ткнув пальцем в табло «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!», ушла по проходу.
– Вот сука… – произнес Стриж сквозь зубы.
– Да это они нарошно, – сказал ему однорукий старик-сосед. И пояснил: – «Аэрофлот» же государственный! А они спят и видят, штобы он кооперативный стал. Тогда кажная из них свой пай получит, процент. Вот они и саботажничат – доводят «Аэрофлот» до краха. А кабы могли десяток самолетов долбануть, но так, штоб самим уцелеть, я думаю, мы-п седня и до Москвы не долетели-п…
Ну, подумал Стриж, так разве Батурин не прав? Вот в чем главный порок всей горячевской перестройки! В духовном совращении всей нации на коммерческий, западный манер! Стоило разрешить частный сектор, как у людей глаза разгорелись – теперь им мало своих ресторанов, артелей и ферм, им бы «Аэрофлот» в артель превратить! А затем и партию – по боку, шахты и железные дороги снова перейдут в руки каких-нибудь копельманов, нобилей и хаммеров, а те быстро рассуют Россию по своим карманам, превратят ее в колонию, Индию прошлого века…
Небритый сосед-старик с деревянной культей вместо правой руки уловил, видимо, какую-то тень понимания на лице Стрижа и продолжил еще более доверительно:
– Нас восемнадцать мильонов было. Разве не могли мы заставить народ работать как следоват? А?
– Какие восемнадцать миллионов? – не понял Стриж.
– А нас, управляющего аппарата, – сказал старик. – Я кладовщиком работал, а то галстук носил и шляпу. Потому что власть, а фули! У нас и армия, ГБ, милиция, мы уже на Афганистан наступали… На х… мы дозволили этому чертом меченному перестройку затеять? А теперь гляди – покатилась Россия по жидовской дорожке! Шмакадявка ср… секретарю обкома воды не подаст! Ожидил страну и ишшо ему ж демонстрации! Как цару!…
От того, что этот косноязычный старик опознал Стрижа и больше того – даже их мысли совпали, Стрижу стало еще неспособней в узком кресле. И он потянулся к иллюминатору, словно интересуясь посадкой.
Наклонясь на левое крыло, самолет разворачивался для захода к аэропорту «Быково». Внизу, впереди открылась Москва – огромный город с приметными шпилями высотных зданий, узкой змейкой Москва-реки, блещущей под солнцем рябью Химкинского водохранилища и кружащими над всем этим пейзажем мухами военных вертолетов. Что ждет там Стрижа? Конечно, можно было избежать этой поездки – сказаться больным и даже лечь в больницу. Но если все пойдет так, как он, Стриж, задумал, то ему именно и нужно быть завтра в Москве. Иначе тот же Алексей Зотов, секретарь Московского горкома партии, усядется на горячевское место, и пойди потом вышиби его!…
– Слушай! – сосед-инвалид положил ему на колено свою деревянную руку-культю, навалился плечом и зашептал: – Ты меня не боись, не дергайси! Я спросить хочу. Ты письмо вождям читал?
– Какое еще письмо? – грубо сказал Стриж, чтобы отшить старика.
– А вот такое… – старик вдруг вытащил из кармана потертую тоненькую брошюрку. На ее черной обложке значилось: «А. Солженицын. ПИСЬМО ВОЖДЯМ».
Стриж пристально глянул старику в глаза – та-ак, начинается, подсунули провокатора, значит.