Сергей заехал за нею в школу. Он часто приезжал к концу ее уроков – у него как раз заканчивались лекции и был перерыв перед лабораторными занятиями. Из-за того, что весь ноябрь Аня чуть ли не каждый день прямо за школьным забором садилась в какую-то машину, на нее уже с завистливым любопытством поглядывали подружки и с подозрением – учителя. А классная, Ада Львовна, однажды спросила:
– Веснина, твой папа купил «Запорожец»?
– Нет, – ответила Аня.
– Тогда кто тебя постоянно встречает после уроков? Учти, ты еще несовершеннолетняя и, пока ты находишься в здании школы, мы несем за тебя ответственность!
Тон у классной при этом был такой, словно прямо из здания школы Аня отправлялась в ресторан или в какое-нибудь еще более неприличное место. Но вообще-то ведь так оно и было… Обычно они ехали к Сергею домой, и то, что между ними там происходило – давно была забыта и боль, и неловкость их первой близости! – должно было бы казаться учителям верхом неприличия. Если бы, конечно, они могли себе представить, куда и зачем едет после школы десятиклассница Веснина.
И сегодня классная проводила ее таким взглядом, который, наверное, мог бы прожечь дубленку. Но сегодня Аня этого взгляда не чувствовала. Она ничего не чувствовала и не помнила весь день, и весь день до приезда Сергея прошел как в бреду.
– Что случилось, Анютка? – спросил он сразу же, как только она села в машину.
– А откуда ты знаешь? – удивилась Аня.
– У тебя лицо расстроенное, – спокойно объяснил он. – Ну, кто тебя обидел?
– Никто меня не обидел. Просто… Сереж, ты знаешь, я думаю… То есть мне кажется… Наверное, это точно…
– Наверное или точно? – Он улыбнулся, глядя в ее смятенные глаза. – Это не одно и то же, как математик тебе говорю.
– Ой, Сережа, ничего я такого не знаю – одно и то же, не одно и то же! – Аня почувствовала, что сейчас заплачет. – Ты понимаешь, две недели нету… того, что должно быть… – Она не умела даже сказать ему об этом, она не могла вслух произносить те слова, которыми надо было об этом говорить! – И вообще… Меня все время тошнит, голова кружится, а раз ничего нет уже две недели лишних, то что же это может значить?
Она наконец выпалила все это и замолчала, словно задохнулась.
Сергей тоже молчал. Он не завел мотор, и машина стояла так неподвижно, как будто и она была в растерянности. Аня чувствовала, как в ожидании его ответа бешено колотится ее сердце.
– Что это может значить, понятно, – наконец сказал Сергей. – Надо ли тебе это, вот что непонятно.
– А… тебе? – еле слышно выдохнула Аня.
– Мне ты нужна. – Голос у него был такой ровный, словно они просто обсуждали, куда им сейчас поехать, в «Лиру» или в «Шоколадницу». – Ты. А значит, и… все остальное.
– Ты опять как будто «но» хочешь сказать, – с трудом выговорила Аня.
Ей показались обидными его слова про «остальное», хотя сама она от растерянности даже слов не находила, чтобы назвать то, что с ней произошло.
– Да. Опять «но», и опять по тому же поводу. Анюта, я сам не понимаю, как это происходит! – Глаза его вдруг сверкнули так, что стали похожи на тучи, из которых бьют молнии. – Я тебя так… Нет такого, чего бы я для тебя не сделал. И мне кажется, я стараюсь делать так, чтобы тебе было хорошо, но все время получается, что тебе из-за меня только хуже.
– Но почему же хуже? – спросила Аня.
Жалость – это было, кажется, последнее чувство, которое Сергей мог бы вызывать, но сейчас она почувствовала к нему именно жалость – такое отчаяние слышалось в его словах и читалось во взгляде.
– Да по всему хуже! Что, тебе лучше ребенка рожать, чем на выпускном вечере танцевать? – нерадостно усмехнулся он. – Ты еще спрашиваешь, что мне надо, чего не надо! Да все мои «надо» и «не надо» гроша ломаного не стоят по сравнению с тем, что ты из-за меня… – Он махнул рукой и замолчал.
– Давай поедем, Сережа, – сказала Аня. – Смотри, снег опять пошел, нас сейчас по крышу занесет.
Удивительно, что она вдруг совершенно успокоилась, хотя для спокойствия не появилось никакой причины, даже наоборот – Сергей ведь пришел в смятение… Но все, что мучило ее неопределенностью и пугало неизвестностью, – все развеялось как дым.
«Вот я, вот он, – подумала Аня. – Это очень просто, это так и должно быть. И чего же мне бояться?»
– Ты не думай, что я из-за ребенка испугался, – вдруг сказал Сергей. – Я правда только из-за тебя, Анюточка!
И в этих его словах было столько юной горячности, что Аня как будто впервые поняла: ему ведь всего двадцать два года, он ведь тоже совсем молодой, как и она сама… И, поняв это, она не испугалась, а обрадовалась. Тому, что оба они совсем молодые и впереди у них долгая, прекрасная жизнь.
Кажется, за всю свою жизнь Аня не видела столько маминых слез, сколько увидела их за свой восемнадцатый год!
Слезами сопровождался каждый Анин шаг: и когда Сергей перевозил к себе домой ее вещи, и когда, через два месяца после этого, она расписывалась с ним в Грибоедовском загсе – шумную свадьбу делать не стали, позвали только родственников и самых близких друзей, а близких друзей не бывает ведь много…
Удивительно, но самую ошеломляющую дочкину новость мама восприняла уже без слез – наверное, все выплакала. А может быть, дело было в том, что она сама же и высказала Ане в тот вечер, когда та забежала к родителям, чтобы наконец им сообщить…
– Все равно будет так, как решит Сергей, – вздохнула Ольга Николаевна. – Не понимаю, почему это так, но это так, и с этим, видимо, уже ничего не поделаешь. Поэтому у меня одна надежда: что он даст тебе выучиться… Хоть чему-нибудь, кроме стирки пеленок. Может быть, Антонина Константиновна поможет с ребенком. А мы, Аня… Извини, но если уж ты решила в детском возрасте начинать взрослую жизнь, то должна понимать и взрослые аргументы. У нас с папой в жизни другие приоритеты, ты не могла этого не замечать. Я не готова к тому, чтобы бросить работу и посвятить себя воспитанию внука. Мы, конечно, будем его любить, и помогать вам материально тоже, конечно, будем, но все остальное… Не обижайся на меня, Анечка, мне и так тяжело смириться с тем, что с тобой случилось. Кто мог думать – с твоим умом, с твоей серьезностью, и такой результат!.. – Она махнула рукой и наконец заплакала.
Сразу после третьей четверти Аня перевелась в экстернат и, по правде говоря, вздохнула с облегчением. Ей надоело жадное любопытство, которое она физически чувствовала в школе, надоел похабный шепот мальчишек за спиной и хихикающая болтовня девчонок, которая обрывалась при ее появлении. Совсем бросить школу было нельзя: надо было получить аттестат и все-таки поступить в университет. Конечно, не в этом году, потому что в августе ей предстояло рожать, но, может быть, в следующем…
Антонина Константиновна восприняла Анино появление в своем доме так же, как месяц назад восприняла ее появление в маленьком салоне «Запорожца»: как будто так оно и было всегда. О ее беременности свекрови было к тому времени уже известно, хотя свадьба, из-за дурацких загсовских правил, состоялась только через два месяца. К свадьбе Антонина Константиновна подарила невестке золотую старинную парюру с гиацинтами – кольцо, серьги и брошь. А про беременность сказала – тоже так, словно это было самым обычным делом:
– Анечка, кого ты больше хочешь, мальчика или девочку?
– Мне все равно, – смутилась Аня: еще никто, даже Сергей, не говорил с нею об этом так прямо.
– Ну и правильно, – кивнула Антонина Константиновна, и на этом разговор о предстоящем событии был окончен.
В этой хрупкой, с совершенно неуловимой внешностью женщине было что-то непонятное. В этом смысле Сергей был похож на нее, хотя его непонятность была для Ани все-таки другая, чем непонятность его мамы. Он был мужчина, и то, что составляло для нее мужскую загадку вообще, было проявлено в нем очень сильно. А его мама была непонятна, как непонятна бывает река: течет куда-то по своим законам, делает причудливые повороты, кружит воду, образуя тихие омуты… А почему все это, для чего – кто же может знать из стоящих на берегу?
Иногда Аня ловила себя на мысли, что сама она выглядит в квартире Ермоловых даже органичнее, чем хозяйка этой квартиры, прожившая здесь всю жизнь. Во всем, что делала Антонина Константиновна – готовила обед, протирала многочисленные старинные безделушки, стоящие на огромном письменном столе, или, сидя в глубоком кресле под торшером, читала по вечерам старые, с ятями, книжечки стихов в хрупких бумажных обложках, – чувствовалась какая-то… временность жизни, что ли. Казалось, что она легко, без сожаления, может оставить любое свое занятие, потому что главным для нее – и даже не главным, а единственно существующим, – является не то, что она делает, а то, что происходит у нее в душе.
Эта глубокая погруженность в себя не имела ничего общего с эгоизмом или самовлюбленностью. Это было что-то такое, чего Аня никогда не видела и не знала. Иногда ей как-то совсем уж глупо представлялось, что Антонина Константиновна может исчезнуть в любое мгновенье – как птица или бабочка, случайно залетевшая в комнату и летающая по ней ровно до той минуты, пока так же случайно не окажется напротив открытого окна.
Эта глубокая погруженность в себя не имела ничего общего с эгоизмом или самовлюбленностью. Это было что-то такое, чего Аня никогда не видела и не знала. Иногда ей как-то совсем уж глупо представлялось, что Антонина Константиновна может исчезнуть в любое мгновенье – как птица или бабочка, случайно залетевшая в комнату и летающая по ней ровно до той минуты, пока так же случайно не окажется напротив открытого окна.
Однажды Аня спросила мужа:
– Сереж, а твоя мама что, разошлась с твоим папой?
– Она с ним, по-моему, никогда и не сходилась, – пожал плечами Сергей. – Мне она, во всяком случае, ничего о нем не говорила. Я пытался спрашивать, но только когда маленький был, а потом-то уже заметил, что ей эти расспросы…
– Ей неприятно было о нем вспоминать? – догадалась Аня.
– Скорее нелегко. У нее такое лицо делалось, когда я о нем спрашивал… Как будто это какая-то очень сильная боль. Ну, я и перестал. Я потом, когда постарше стал, думал, она замуж выйдет. Но сама она об этом совсем не думала.
– А разве ей кто-нибудь предлагал выйти замуж? – удивилась Аня. – Ой, то есть, конечно…
Она смутилась, поняв, что отозвалась об Антонине Константиновне как-то бестактно. Но просто – если Ане собственная внешность казалась не слишком выразительной, то уж внешность этой похожей на текущую воду женщины и вовсе не вызывала мыслей о том, чтобы у нее могли быть какие-нибудь кавалеры, ухажеры, женихи…
– Представь себе, очень часто, – кивнул Сергей. – Я сначала тоже удивлялся, а когда подростковый возраст перерос, то перестал. На таких женщин, – объяснил он, – мужчины сразу обращают внимание.
– Почему?
Теперь Аня не только удивилась, но просто поразилась. И ее страшно заинтриговали слова мужа! Почему это мужчины обращают внимание на женщин с такой неброской внешностью? Ей казалось, совсем наоборот.
– Потому что она… Ну, я не совсем могу объяснить, но сам это очень хорошо понимаю. Потому что все женщины постоянно как будто бы оглядываются, присматриваются к мужчинам, а она как-то очень сама по себе. А это заводит, – улыбнулся Сергей. – Сразу думаешь: значит, она находит в себе что-то такое, что для нее важнее любого мужчины. И что же это такое необыкновенное? В общем, у кого просто азарт появляется, а кто и в самом деле влюбляется. Только напрасно.
Аня все-таки мало что поняла из этого объяснения. Почему, например, мужчин заводит то, что женщина вообще не обращает на них внимания? И почему они влюбляются в такую женщину напрасно?
Впрочем, она думала об Антонине Константиновне редко и мельком. Та словно бы не испытывала потребости в том, чтобы о ней думали, чтобы уделяли ей внимание… А уж о том, чтобы вмешиваться в жизнь сына или его юной жены, и вовсе речи не было.
Просторная квартира состояла из имевших странную, неправильную форму комнат, две из которых выходили в третью, общую. Так что никакой тесноты не ощущалось, даже если все были дома. К тому же Сережина мама работала – в какой-то организации с невнятным названием и, как показалось Ане, такими же невнятными задачами; кажется, это было что-то, связанное с торфом. Антонина Константиновна и торф – это было совершенно необъяснимое сочетание, и трудно было представить, что она делает в этой своей организации. Но на работу она уходила каждый день, так что всю неделю ее присутствие в квартире было уж и вовсе неощутимо.
Когда однажды Аня робко поинтересовалась, не надо ли приготовить обед, свекровь улыбнулась и сказала:
– Как хочешь, Анечка. Если тебе нравится, приготовь, если нет – я сама. Это неважно.
А что для нее важно, почему – не сказала.
Аня тогда вздохнула с облегчением. Она почти не умела готовить, тем более что-нибудь такое фундаментальное, что можно было бы считать обедом. Она вообще вдруг со страхом осознала, что мама была права: она вступила во взрослую жизнь в детском возрасте, и правила взрослой жизни ей совсем непонятны.
Но если где-нибудь освоение этих правил могло быть предельно необременительным, то, конечно, именно здесь, в квартире на последнем этаже дореволюционного доходного дома, где хозяйкой была похожая на реку женщина, а хозяином – мужчина, в котором для Ани воплощался весь белый свет.
Сергей уезжал в университет рано утром, а возвращался домой поздно вечером, потому что после занятий он подрабатывал, делая математические расчеты в лаборатории какого-то закрытого научного института. Но днем он всегда приходил домой хотя бы на час, и Аня знала, что он приходит не для того, чтобы пообедать, а для того, чтобы ее увидеть. Сам он никогда об этом не говорил, но об этом говорили его глаза, когда он открывал входную дверь и видел Аню, выбегавшую ему навстречу. В эти минуты в его глазах не было для нее никакой загадки, весь он был ей открыт – с его любовью к ней, с его желанием видеть ее, обнимать, целовать…
Сергей расспрашивал ее о том, что она делала сегодня, и Аня рассказывала, как днем заходила к Наташе Иванцовой и наконец познакомилась с Инной Герасимовной, главной редакторшей «Декоративно-прикладного искусства», и совершенно непонятно, почему Наташка называет ее змеей: очень милая женщина, и разговаривала с Аней так доброжелательно, и даже предложила почитать статью, которую принес в журнал начинающий автор, а потом высказать свое мнение, потому что статья о молодом резчике по дереву, а Аня ведь тоже совсем молодая…
В редакцию журнала Аня вообще заходила каждый день. Это было просто какое-то завораживающее место! А то, что попасть туда, по какой-то непонятной архитектурной причуде, можно было прямо из кухни ермоловской квартиры, делало редакцию местом не только завораживающим, но и почти домашним.
Конечно, весь день дверь была заперта, но по вечерам, особенно по вечерам в пятницу, когда все сотрудники расходились пораньше, Наташа отпирала ее со своей стороны, а Аня со своей. Потом Аня подолгу сидела в редакционной квартире – пила чай, болтала с Наташей и, главное, разглядывала вышивки, резные и расписные шкатулки, восковые муляжи овощей и фруктов и еще множество необыкновенно красивых предметов, которые хранились в шкафах и в комодах.
И в этом смысле редакция словно бы продолжала квартиру Ермоловых, в которой тоже было много не имевших точного назначения, но очень красивых старинных вещей, вроде держателя для бумаг в виде двух сложенных бронзовых ладоней или посеребренной глиняной птицы. Аня специально нашла изображение такой птицы в энциклопедии по искусству – это оказался Сирин; читать про него, а заодно и про Гамаюна с Алконостом, было очень увлекательно.
Все это она рассказывала Сергею, а он слушал так внимательно, как будто она сообщала ему сведения невесть какой важности. Ане все же не верилось, что ее рассказы ему действительно интересны – иногда ей казалось, что он слушает их только потому, что все это интересно ей. Она рассказывала ему про глиняного Сирина и про стакан с мухой, нарисованной так живо, что ее хотелось поймать – как объяснила ей Инна Герасимовна, это была такая в девятнадцатом веке стеклянная шутка, – а потом вдруг замирала посреди своего рассказа и говорила:
– Сережа, если хочешь, послушай: он снова брыкается…
И тогда Сергей клал руку ей на живот, а Аня смеялась, потому что это были единственные минуты, когда глаза у него делались растерянными и даже немножко испуганными. А растерянность в его глазах выглядела непривычно и смешно.
Аня называла ребенка «он», хотя вполне возможно, что это была девочка. Но так уж с самого начала установилось, да и Антонина Константиновна сказала ей однажды:
– У тебя, Анечка, будет мальчик.
– Почему? – удивилась Аня.
У нее еще даже живот был почти незаметен, чтобы можно было ссылаться на какие-нибудь народные приметы – вроде того, например, круглый он «на дочку» или продолговатый «на сына».
– Потому что ты похожа на маму мальчика, – ответила свекровь.
А в чем разница между мамой мальчика и мамой девочки, этого она, по своему обыкновению, не объяснила.
И шестого августа у Ани родился мальчик.
Глава 3
«Жалко все-таки, что Сережа машину продал! – думала Аня, вглядываясь сверху в темный пустынный двор. – Сейчас бы, наверное, уже дома был, а в метро когда еще доберется…»
Машину Сергей продал сразу же после того, как привез на ней Аню с Матюшей из роддома. Аня тогда ужасно расстроилась. Не то чтобы ей так уж необходима была машина – куда ей было добираться дальше сада «Эрмитаж», в котором она гуляла с коляской? – но она знала, что Сергей привык к машине так, что не представляет себе жизни без нее.
Ушастого «Запорожца» подарила ему мама – сразу же, как только он поступил на мехмат МГУ. Антонина Константиновна выиграла деньги по каким-то старым облигациям своей покойной матери и решила, что лучшее для этих денег применение – это осуществленная мечта сына.
– А что еще, Сережа? – сказала она ему тогда. – Я же знаю, что ты этого хочешь. А откладывать полжизни, пока уже и желание пропадет… Зачем?