«А может, ничего и нет в ее багаже? – вдруг мелькнуло у него в голове. – Какие там золотые апостолы, разве их спрячешь в бабские тряпки? Ну, вывезет пару колечек, которые ей тетка оставила, так при чем здесь какие-то сокровища? Даже если они и существуют, не станет Коноплич так рисковать – ни ею, ни ими…»
Эта неожиданно пришедшая мысль показалась Константину такой здравой – вернее, такой спасительной, – что он взглянул на Христину уже почти спокойным взглядом.
Она смотрела прямо ему в глаза и ждала ответа.
– Извини, – сказал он. – Какая-то глупость вдруг в голову взбрела. Иди домой, а то отец хватится.
Глаза ее погасли, плечи опустились. Медленно, словно на нее упала невыносимая тяжесть, Христина вышла на лестницу.
Закрыв за нею дверь, Константин надел сапоги, шинель, фуражку и вышел тоже, стараясь, чтобы полы в парадном не заскрипели под его шагами. При мысли о том, что утром придется присутствовать при ее отъезде, да еще, чего доброго, Коноплич примется благодарить за помощь, – при этой мысли он готов был идти ночевать не то что на службу, а просто в подворотню.
Глава 10
Что к Москве если кто привыкнет, то уж из нее не уедет, – это была чистая правда.
Константин не помнил, какой классик написал эти слова, но по собственной душе чувствовал их справедливость. Конечно, в отличие от того писателя, он не сам решал, уезжать ему или не уезжать, но, глядя в окно автомобиля на заснеженные, залитые ярким рождественским солнцем московские улицы, он чувствовал, что вернулся домой. И это возвращение наполняло его сердце радостью. Несмотря ни на что.
Почему именно Москва стала его домом, а не родная Лебедянь или прекрасный в своей строгости и овеянный воспоминаниями студенческой юности Петербург, – непонятно. Он жил здесь в чужой квартире, спал на чужой кровати, у него не было ни одной неслучайной вещи – и все-таки он чувствовал себя дома. И жалел лишь о том, что прямо с вокзала пришлось ехать не на Малую Дмитровку, а на Лубянку. Так распорядился Кталхерман, приславший за ним свой автомобиль.
Если бы Гришка не был так тщедушен, его объятия вполне можно было бы считать медвежьими.
– Ну, Котька, с возвращением тебя! – радостно сказал он, встречая его на пороге своего огромного, обшитого дорогим деревом кабинета. – Хильда Томасовна, покушать готово? – крикнул он секретарше и, получив утвердительный ответ, пригласил: – Пойдем, пойдем, за твои успехи грех не выпить.
За неприметной дверью, находившейся в глубине кабинета, оказалась еще одна комната, уже не огромная, а маленькая и уютная. В ней-то и был накрыт небольшой круглый стол, весь вид которого говорил о том, что он знаменует собою некое событие. Коньяк в хрустальном графинчике, черная икра на льду, сытно золотящееся коровье масло, какая-то серебряная посудина, заманчиво накрытая поверх крышки крахмальной салфеткой…
Мельком взглянув на все это, Константин сел к столу и выжидающе посмотрел на Гришку.
– Подробности потом доложишь, – махнул рукой тот. – И до чего ж ты обязательный, Котька, нет того, чтоб выпить с другом по-человечески – сразу о деле!
– Я думал, это ты мне что-то срочное хочешь сказать, – пожал плечами Константин. – С вокзала сюда… Доложиться-то я, конечно, и завтра не опоздал бы.
– А что у меня к тебе может быть срочное? – широко улыбнулся Гришка. – Поработал ты как по нотам, я, правду сказать, такого успеха и не ожидал.
– Если ты о путейских делах… – начал было Константин.
– Не прикидывайся валенком, Костя, – усмехнулся Кталхерман. – О путейских твоих делах я и так не беспокоился, в этом ты всегда преуспевал. А вот о наших делах… Боялся, что не сумеешь ты, чего уж теперь скрывать. Все-таки с людьми работать – это тебе, знаешь ли, не с паровозами.
– По-твоему, я только с паровозами все эти годы работал? – зачем-то спросил Константин.
Можно подумать, его обидели эти Гришкины слова! Да он и внимания на них не обратил из-за того напряжения, которое мгновенно его охватило… Он ждал, что скажет Кталхерман. И дождался.
– Все так и вышло, как я думал! – торжествующе заявил Гришка. – Полные ящики он набил радзивилловским добром, вот какое дело! Золотых апостолов, правда, не нашли, – с детским разочарованием вздохнул он, – но и того, что нашли… – Гришка даже причмокнул губами от удовольствия. – Бюджет страны знаешь какой на следующий год? Одиннадцать миллионов рублей. А в ящиках этих, по самым приблизительным подсчетам, ценностей на миллион. Вот и посчитай, какую долю ты бюджету принес! Дзержинский тебе лично грамоту подписал, – сообщил он и засмеялся. – Только я тебе, учти, ничего не говорил – сам хочет вручить.
– Почему же… мне? – помолчав, спросил Константин.
– А кому? – удивился Гришка. – Не мне же! Мы люди неприметные, не за грамоты работаем. А ты к Георгиевским крестам ее приложишь – будет что внукам показать. Нарожаешь ведь внуков, а? – подмигнул он. – Небось Шарлотта заждалась?
– Его… арестовали… их?.. – с трудом выговорил Константин.
– Конечно, – даже удивился Гришка. – А ты разве не знаешь?
– Я уехал тогда. По службе. В Могилев… надо было. Вернулся – сразу сюда отозвали. Ничего еще не знаю.
Он говорил короткими фразами, потому что на длинные не хватало воздуха.
– Мало в тебе все-таки честолюбия, – прищурился Кталхерман. – А чистоплюйства, наоборот, много. Нельзя так, можешь ведь и на задворках у жизни остаться. А при твоих способностях было бы жалко. Обоих арестовали – и Коноплича, и девку его.
– Но… – Он совсем задохнулся. – За что же… ее?!
– Слушай, Костя, – недовольно поморщился Гришка, – ты эти детские вопросы мне не задавай. Что значит, за что? Полвагона багажного набила народным достоянием – и что, надо было ее по головке погладить да отпустить восвояси?
– Она не знала! – Константин еле сдержался, чтобы не вскочить со стула; все у него внутри дрожало от собственного бессилия и еще от какого-то жуткого чувства, с которым невозможно было ни сидеть, ни стоять, ни жить. – Она ничего не знала, Гриша, он же ее просто использовал!
– Да ты, я смотрю, в девку-то влюбился… – насмешливо протянул Кталхерман. – А как же Шарлотта? Хватит, Константин Палыч! – отрубил он. – Знала, не знала – какая разница? Разберемся, это дело уже не твое. С Конопличем нам еще работать и работать, знает он немало. Вот и пусть расскажет, что знает, если ему дочкина жизнь дорога. Да и ее как следует спросим, без интеллигентских слюней. Не знала! Это она тебе такое сказала? Они наговорят – подумаешь, ангелы небесные! И не смотри на меня, как институтская барышня на насильника. Кругом враги, Костя, – жестко сказал он. – Пока мы их дочек будем жалеть, они нас с потрохами сожрут. Так что давай выпьем за твою успешную работу, да ступай ты к здешней своей красотке, а про тамошнюю забудь. Ты парень видный, на твой век девок всюду хватит.
Ни о чем он больше не мог думать, ни о чем! Так плод в материнской утробе ни о чем ведь не думает, а чувствует лишь, что находится в безопасности, что ему хорошо и покойно, потому что он накрепко связан с чем-то живым, и это живое дает ему силы жить.
И, невидяще глядя из окна автомобиля на те же самые московские улицы, которыми он так радостно и молодо любовался всего час назад, Константин тоже не думал больше ни о чем. Он хотел только одного: оказаться рядом с Асей, и даже не рядом оказаться, а просто слиться с нею, чтобы раствориться, не быть, смыть себя с лица земли, как грязное пятно.
Это было странно, это было с ним впервые; он и представить не мог, что захочет схватиться за женщину, как за единственную опору своей жизни. Он сам всегда был опорой многим людям, и Асе тоже, он это знал и потому был сейчас растерян. Нет, он был не растерян – он был смятен, уничтожен, и дело было совсем не в Асе.
Но, шагая через две ступеньки на последний этаж, задыхаясь, словно не ехал от Лубянки до Малой Дмитровки, а бежал, он хотел именно этого: схватиться за нее, как за единственное, что ему осталось в жизни.
Пока он хлопал себя по карманам в поисках ключей, соседняя дверь отворилась и из нее вышла женщина с большой ивовой корзиной. Константин скользнул по ней тем же невидящим взгядом, каким только что смотрел на московские улицы. Он ее не узнал – заметил только, что молодая, широколицая, с соломенными волосами, торчащими из-под клетчатого платка. Ему не было до нее никакого дела, и он не стал вспоминать, кто это.
– Здрасьте… – удивленно пробормотала она. – А мамка говорила Аське-то, что не вернетесь вы – бросили, мол, ее.
Не глядя в сторону этой женщины, которая встретила его здесь первой, и встретила какой-то грязной сплетней, Константин захлопнул за собою дверь.
В квартире было так тихо, что он сразу решил, что Аси дома нет, и сердце у него заныло. Но уже спустя мгновенье он расслышал в этой тишине мелодичные звуки, похожие на звон колокольчиков, и догадался, что это играет музыкальная шкатулка. И не могла же она играть сама собою!
«Этот звук, нежный звук…» – мелькнуло в голове, и горло тут же сжалось, словно перехваченное петлей.
Не сняв даже шинели, только бросив на подзеркальник фуражку, Константин стремительно вошел в комнату.
Солнце било во все окна, освещало все неправильные, изломанные углы большой бестолковой студии, и в этом сплошном круговом сиянии он увидел Асю. Она сидела на козетке, поджав ноги и накрыв их узорчатой шалью, музыкальная шкатулка с откинутой крышкой стояла перед нею, и из шкатулки лились эти нежные звуки, равные яркому свету, рождественской Москве и самому Асиному существованию.
– Ася… Настенька! – выдохнул Константин.
И – упал к ее ногам.
Он стоял на коленях, целовал ее колени, как маленький прятал лицо в подоле ее платья – того самого, из белого кавказского сукна, в котором увидел ее у своей кровати, когда очнулся от горячки, – и не чувствовал, что плечи у него судорожно вздрагивают, не слышал, что из горла вырываются какие-то сиплые звуки.
– Костя, милый, что же с тобой?.. Боже мой! – Она гладила его волосы, его вздрагивающие плечи, пыталась приподнять его голову, чтобы заглянуть в лицо, но он только мотал головою, не в силах оторваться от ее колен, которые целовал с таким исступленным самозабвением.
Он обнимал ее, изо всех сил сжимая кольцо своих рук, словно она могла вырваться и исчезнуть. Поцелуи его поднимались все выше по ее ногам – к животу, к бедрам…
И вдруг, целуя ее живот, весь дрожа от какого-то неназываемого чувства, которое не было желанием и которого он никогда не знал в себе прежде, Константин ощутил, как что-то дрогнуло под его губами и словно бы ударило его – изнутри, прямо из ее живота.
Он удивленно отпрянул и снизу вверх взглянул на Асю, забыв о том, что не хотел, чтобы она видела его постыдные слезы.
– Настенька… что с тобой… там?.. – пробормотал он.
– Как я боялась! – сказала она, глядя на него счастливыми золотыми глазами, в которых он впервые не чувствовал тревоги.
– Чего ты боялась? – спросил он, пытаясь как-нибудь незаметно вытереть лицо.
– Что ты вернешься и… будешь со мною совсем другой, понимаешь? А у тебя глаза опять как роса на молодой траве, Костя, любимый мой, как же я тебя ждала!
Он вспомнил, как она впервые сказала ему это – про росу на молодой траве, – и почувствовал, что напрасно пытался вытереть слезы: они снова подступили к горлу.
– Ты догадался, да? – спросила Ася, гладя его по щекам и незаметно вытирая их.
– О чем? – спросил он.
– Какой ты смешной, Костя, – улыбнулась она. – И теперь не догадался? Ведь я беременна, и уже почти полгода, неужели не заметно? Смотри, я платья все расшила, потому что я теперь толстая, как медовый бочонок, и ни в одно свое прежнее платье не помещаюсь!
И она снова засмеялась, разводя руки и показывая, какая стала толстая.
– Полгода?! – потрясенно выговорил он. – И ты, получается, уже знала, когда я уезжал? Почему же ты мне ничего не сказала, Настя!
Он произнес последние слова с таким отчаянием, как будто это могло что-то изменить в его жизни – если бы он знал до своего отъезда, что она беременна…
И в ту же минуту он понял, что его жизни не изменит уже ничего. Что-то в ней было сделано, и сделано неотменимо – навсегда.
Он поднялся с колен, сел рядом с Асей на козетку и осторожно, почти с опаской, обнял ее за плечи.
– Не бойся, Костенька, – снова засмеялась она. – Обними крепче, ты не повредишь… нам!
– Ты могла ведь об этом написать, – укорил он. – Раз уж сказать боялась.
– А я и этого тоже боялась, – тихо сказала Ася. – Боялась написать. Я ведь тебя не спросила, решила все сама – решилась его оставить… А если бы ты сказал, что не хочешь? Ведь было уже поздно что-то изменить, когда ты уезжал. И я подумала: пусть все идет как идет. Если ты ко мне вернешься, то сам все увидишь, а если нет, лучше тебе не знать, чтобы ты… не надо… из одной твоей порядочности…
Она проговорила все это быстро и сбивчиво и прижалась лбом к его плечу.
– Из моей порядочности… – горько проговорил он. – Я рад, Ася. Как ты себя чувствуешь?
– Все хорошо, не волнуйся, – улыбнулась она. – Меня Лев Маркович пользует, а он опытный доктор, и он говорит, что все хорошо. Сначала он беспокоился, что легкие у меня слабые, оттого всегда и кашель, но потом все прошло. Я, знаешь, очень поздоровела от беременности.
– Тебе, наверное, в санаторию куда-нибудь надо, – сказал он. – Если легкие… К морю – в Ялту или в Италию.
– Костя, ну какая теперь Италия? – улыбнулась она. – Да и все хорошо с моими легкими, не волнуйся! Ты о себе лучше расскажи. Как тебе там приходилось? У тебя вид совсем измученный, – тихо добавила она. – С тобой что-нибудь случилось, Костя?
– Со мной – ничего, – усмехнулся Константин.
– А с кем?..
– Я тебя люблю, Настенька, – вдруг самому себе незнакомым голосом сказал он. – Не оставляй меня. Я тебя люблю.
Глава 11
Анна вошла в квартиру и сразу поняла, что Матвей приехал проведать маму. Она всегда легко догадывалась, кто дома – Сергей, Матюшка или оба они вместе. И раньше догадывалась, когда все они составляли единое целое, и, как ни странно, даже теперь.
У нее вообще было много подобных талантов, которые она и сама не умела объяснить. Она могла мгновенно определить, что изменилось в доме за время ее отсутствия – неважно, уезжала она надолго или просто уходила на пару часов. Еще могла купить любую обувь без примерки – хоть себе, хоть мужу, хоть сыну – и ни разу не ошиблась; обувь сидела, как на заказ сшитая.
Анна над этими своими талантами только смеялась и вполне искренне говорила, что они отнюдь не приближают ее к Леонардо да Винчи.
– Ты поел, маленький? – громко спросила она, снимая в прихожей туфли.
– А то! – Маленький вышел из комнаты, взял у нее плащ и повесил в шкаф. – У тебя там такой борщец в кастрюльке, что мертвый встал бы поесть. И не лень же тебе такое выстряпывать!
– Привычка свыше нам дана, – засмеялась Анна.
Продолжение – про то, что «замена счастию она», – она опустила.
Матвей не только поел, но и искупался – темные волосы были мокрыми, – переоделся в свои старые, чуть ли не школьные еще, драные джинсы и блаженствовал с книжкой на диване в гостиной. Впрочем, достаточно было Анне тоже переодеться, умыться и усесться рядом с ним в кресло, чтобы она поняла, что блаженство это только внешнее и даже отчасти показное – для нее. На самом деле он был неспокоен, и этого трудно было не заметить, во всяком случае, ей.
Тревога снова шевельнулась у нее в душе. Хотя прошло уже две недели и тот человек больше не звонил, но ведь это ей не звонил, а Матвею, может быть, и звонил. А может быть, не звонил и ему, но ведь неизвестно еще, что лучше…
«Если в ближайшие пять минут сам ничего об этом не скажет – спрошу, – решила Анна. – Начнет врать, сразу ведь пойму».
– Ма, спросить можно? – вдруг поинтересовался Матвей.
– Обращайтесь, товарищ Ермолов, – улыбнулась она. – Что это ты как в армии?
– Да так… Слушай, а что это значит? – Он полистал книгу, которая лежала у него на животе, и прочитал:
– Ну, и что же тебе непонятно? – Анна снова не сдержала улыбку.
– Так ничего не понятно. Разве бывают такие женщины? – спросил Матвей.
– Конечно, – подтвердила она. – Думаешь, Мандельштам их выдумал?
– Например?
– Например, твоя бабушка.
– Антоша? – удивился Матвей. – Что-то я ничего такого не замечал.
– Ты и не мог замечать. – Анна наклонилась и чмокнула его в нос. – Ты мальчик ясный, у тебя пока вся жизнь как на ладони. А что не на ладони, того ты и не замечаешь. Но, поверь мне, это именно про нее написано. Просто точь-в-точь. Я тоже этого не понимала, когда маленькая была, – добавила она, чтобы ребенок не обиделся.
Но Матвей, кажется, и не думал обижаться. Он вообще не обижался на нее, разве что когда был совсем маленьким и она запрещала ему что-нибудь настолько категорически, что даже он, со всем его упрямством, не мог противоречить. Но подобных запретов было до того мало, что, можно считать, и вовсе не было.
– Не так живу, а, мам? – вдруг спросил он.
– Почему не так, Матюша? – даже растерялась Анна.
Конечно, она постоянно твердила ему, что надо закончить университет, бросить сомнительную работу на депутата и заняться каким-нибудь внятным делом. Но сказать мальчику, что он живет не так, да еще когда он сам об этом спрашивает, да еще таким незнакомым, совсем взрослым голосом, – этого Анна просто не могла.
– Да черт его знает, почему. – Матвей отложил книгу и смотрел теперь невидящими глазами куда-то в темноту за открытой дверью пустого отцовского кабинета. – Я этого раньше даже и не чувствовал, только сейчас… Видно, вырос, пора под ладонь заглянуть. – Он улыбнулся, но зеленые глаза остались невеселыми. – Это у меня после Владикавказа началось. Думал, просто депресняк накатил, пройдет, а не проходит. Я, понимаешь, понял, что стал просто частью чего-то… Какой-то системы, что ли. Как она работает, так и я должен буду сработать, а хочу я этого или нет – неважно. И вот это мне поперек горла, хотя спроси меня, почему – не объясню.