Циклон прошел, и теперь ты центрирован, центрирован, как никогда раньше. И, узнав искусство позволения вещей, ты тотчас же узнаешь главный ключ, который открывает все внутренние двери. Тогда, что бы то ни было, пусть так и будет; не избегай.
Если всего три месяца ты можешь быть в полном одиночестве, в тотальном молчании, ни с чем не борясь, позволяя быть всему, что бы то ни было, через три месяца старое уйдет, и появится новое. Но секрет в том, чтобы позволить быть – как бы это ни было страшно и больно, как бы это ни было по видимости опасно и похоже на смерть. Придет много мгновений, когда ты почувствуешь, что сейчас сойдешь с ума, если что-то не сделаешь, и непроизвольно начнешь что-то делать. Может быть, ты знаешь, что ничего сделать нельзя, но просто не можешь себя контролировать и все равно начинаешь что-то делать.
Это точно так, словно ты движешься по темной улице ночью, в полночь, и чувствуешь страх, потому что вокруг тебя никого нет, ночь темная, улица незнакомая – ты начинаешь насвистывать. Чем может помочь насвистывание? Ты знаешь, что это ничем не поможет. Тогда ты начинаешь петь песню. Ты знаешь, что пение песни ничем не поможет – но все же это отвлекает ум. Если ты начнешь насвистывать, просто насвистывая, ты наберешься уверенности в себе и забудешь темноту. Твой ум движется в насвистывание, и тебе становится легче.
Ничего не случилось. Улица осталась прежней, темнота осталась прежней, и опасность, если она была, осталась прежней, но теперь ты чувствуешь себя более защищенным. Все осталось прежним, но теперь ты что-то делаешь. Ты можешь начать читать мантру, повторять чье-то имя: это будет своего рода насвистыванием. Это придаст тебе сил, но эти силы опасны, эти силы снова станут проблемой, потому что эти силы будут твоим прежним эго. Ты возвращаешь его к жизни.
Оставайся свидетелем и позволь все, что бы ни случилось.
Со страхом нужно столкнуться, чтобы выйти за его пределы.
С болью нужно столкнуться, чтобы ее трансцендировать. И чем более подлинно это столкновение, чем более ты смотришь на него лицом к лицу, тем скорее произойдет событие.
На это требуется время только потому, что твоя подлинность недостаточно интенсивна. Поэтому тебе может потребоваться три дня, три месяца или три жизни – все зависит от интенсивности. На самом деле, может хватить трех минут, даже трех секунд. Но тогда тебе придется пройти через невероятный ад с такой интенсивностью, что, может быть, ты не сможешь этого вынести, не сможешь этого вытерпеть. Если ты можешь столкнуться лицом к лицу со всем, что в тебе скрывается, это проходит, и когда это проходит, ты становишься другим, потому что все, что из тебя ушло, раньше было частью тебя, а теперь больше не часть.
Поэтому не спрашивай, что делать. Не нужно ничего делать. Не-делая, свидетельствуя, без усилия смотря в лицо всему, что бы то ни было, не прикладывая ни малейшего усилия, просто позволяя это… Оставайся пассивным и позволь этому пройти. Когда ты что-то делаешь, это все портит, потому что тогда ты вмешиваешься.
А кто вмешивается? Кто боится? Вмешивается та же самая болезнь. Вмешивается то же самое эго, которое нужно было оставить позади. Я тебе сказал, что эго было частью общества. Ты оставил общество, но ты не хочешь оставить ту часть себя, которую дало тебе общество. Она укоренена в обществе; она не может жить без общества. Поэтому ты должен либо покинуть ее, либо создать новое общество, в котором она может жить. Быть одному означает не создавать альтернативного общества. Просто выйди из общества, и все, что дало тебе общество, тебя покинет. Тебе придется это отбросить. Это будет больно, потому что ты так к этому приспособился, все так хорошо организовано. Так комфортно стало быть приспособленным, и все удобно и под рукой. Когда ты меняешься и движешься один, ты покидаешь все удобства, весь комфорт, все, что могло дать тебе общество, – а когда общество тебе что-то дает, оно также что-то у тебя и отнимает: твою свободу, твою душу.
Таким образом, это обмен, – и когда ты пытаешься добраться до своей души во всей ее чистоте, тебе придется перестать торговаться. Это будет больно, но если ты сможешь через это пройти, высочайшее блаженство очень близко. Общество не так больно, как одиночество. Общество оказывает транквилизирующий эффект, общество удобно и комфортно, но оно дает тебе своего рода сон. Если ты выходишь из него, обязательно будет неудобство. Будут все возможные неудобства. Эти неудобства нужно вытерпеть, с тем пониманием, что это часть одиночества и часть того, чтобы вновь обрести себя.
Ты выйдешь из этого новым, с новой славой и новым достоинством, с новой чистотой и невинностью.
Я верю, что позитивное мышление может сыграть целительную роль. Поэтому мой подход такой, что я не умираю от рака, а живу с раком. Если я думаю о вероятности того, что умру, у меня такое ощущение, словно я приглашаю смерть. В данный момент кажется более здоровым сконцентрироваться на жизни.
Равновесие – это когда ты не выбираешь, когда ты видишь факт таким, как есть. Жизнь – не вопрос выбора, не «либо-либо». Выбирать не из чего, это все одно. Но твой выбор ничего не меняет. Своим выбором ты только входишь в своего рода невежество.
То, что ты выбираешь, только часть, и то, что ты не выбираешь, – тоже часть реальности. Невыбранная часть реальности останется вращающейся вокруг тебя в ожидании того, чтобы ее приняли. Она не может исчезнуть; нет способа сделать так, чтобы она исчезла. Если ты слишком любишь жизнь и не хочешь видеть факта смерти… смерть остается, висит над тобой, как тень.
Дзэн говорит: видь то и другое – все одно целое, все взаимосвязано. Видя то и другое одновременно, без всякого выбора, без всякой предвзятости, ты их трансцендируешь. Видя то и другое одновременно, ты больше не отождествлен с жизнью и не отождествлен со смертью. Неотождествленный, ты свободен, ты освобожден.
Мы выбираем небольшую часть и притворяемся, что это все целое. Мы выбираем жизнь; мы вынимаем жизнь из ее основного контекста – смерти – и говорим: «Это я. Я – жизнь». Теперь ты создаешь себе трудности. Этой отождествленностью ты будешь заключен в клетку. Как у тебя тогда получится смерть? Она есть, она происходит в каждое мгновение, и однажды она застигнет тебя врасплох.
Как только отождествленность отпадает, как только ты ни с чем не отождествлен, ты остаешься просто свидетелем – не говоря «я – это» или «я – то». Ты просто остаешься свидетелем. Ты видишь жизнь как нечто, идущее мимо; ты видишь смерть как нечто, идущее мимо; ты видишь секс как нечто, идущее мимо; ты видишь разочарование, радость, успех, поражение… Ты продолжаешь видеть; ты остаешься сущим видением. Ты ни во что не ловишься; ты не объявляешь: «Я – это».
Ни с чем себя не отождествляя, кто ты такой? Не ограничивая и не определяя себя, не создавая себе ограничения, если ты можешь оставаться текущим, просто видящим – это освобождение. Это великое освобождение.
Неотождествленный, ты свободен. Отождествленный, ты заключен в клетку.
Когда ты видишь ясно и насквозь, когда ты видишь прозрачно и не выбираешь, ты – нечто трансцендентальное: свидетель. Этот свидетель никогда не рождается и никогда не умирает.
Смерть и жизнь приходят в видение свидетеля, но этот свидетель вечен. Он был до того, как ты родился, и будет, когда тебя не станет. Ты приходил в мир миллионы раз, и, может быть, придешь снова – но, все же, ты никогда не приходил. Мир появляется в тебе, точно как отражение появляется в зеркале.
Это подобное зеркалу качество – именно то, что подразумевается под свидетельствованием. Именно поэтому зеркало остается чистым от всех впечатлений. Оно продолжает отражать, но на нем не собирается впечатлений. Это состояние осознанности. Именно в этом и состоит вся медитация.
Наблюдай, видь, будь бдителен и не выбирай.
В жизни ты становишься привязанным, ты собираешь пыль. Смерть отнимает все твои привязанности и всю твою пыль. Если ты сможешь увидеть эту суть, то будешь безмерно благодарен смерти.
То, чего не можешь сделать ты сам, смерть делает за тебя. Именно поэтому, если ты сможешь это сделать, для тебя смерти нет; тогда в смерти нет необходимости. Если человек может очистить свое сознание в медитации, он никогда не умрет. Я не говорю, что он не умрет телом, – это естественная вещь, – но он никогда не столкнется со смертью. Смерть случается только с собравшейся на зеркале пылью. Зеркало никогда не умирает, зеркало само по себе бессмертно. Это свидетельствование – бессмертный процесс; оно вечно. Путешественник продолжается; только одежда порвалась и истлела, и ее нужно сменить. Путешественник продолжается; только пыль собирается на теле, и нужно принять ванну. Но если ты начинаешь думать, что твоя пыль и есть ты, то никогда не сможешь мыться.
Смерть – это великий друг; она освобождает тебя от бремени. Она освобождает тебя от всего, что ты накопил. Если однажды это освобождение от бремени позволено добровольно, смерть превращается в самадхи. Если ты не позволяешь этого добровольно, тогда смерть – не самадхи, это боль. Теперь пойми суть. Одна и та же вещь может быть сущей болью и сущей радостью. Все зависит от твоего толкования – как ты смотришь на вещи, как ты проникаешь в определенный опыт, насколько глубоко ты в него идешь.
Смерть – это великий друг; она освобождает тебя от бремени. Она освобождает тебя от всего, что ты накопил. Если однажды это освобождение от бремени позволено добровольно, смерть превращается в самадхи. Если ты не позволяешь этого добровольно, тогда смерть – не самадхи, это боль. Теперь пойми суть. Одна и та же вещь может быть сущей болью и сущей радостью. Все зависит от твоего толкования – как ты смотришь на вещи, как ты проникаешь в определенный опыт, насколько глубоко ты в него идешь.
Если ты склонен цепляться и очень собственнически относишься к жизни, тогда смерть будет очень болезненной, и будет огромная боль. Ты будешь страдать. Ты будешь страдать не из-за смерти; ты будешь страдать из-за своего цепляния, из-за своего собственнического отношения, из-за своих привязанностей, из-за своей жадности и всего остального. Но если ты не склонен цепляться, если относишься к жизни не очень собственнически, если ты не жаден, не эгоистичен, не агрессивен, внезапно качество смерти меняется. Она приходит как свежий порыв ветра существования. Она приходит и очищает тебя. Она дает тебе огромный, такой нужный отдых. Она очищает тебя. Она приводит тебя к вечному источнику, из которого возникнешь снова. Если ты идешь в нее добровольно, то возникнешь вновь в лучшей форме, потому что чему-то научился из прошлой формы. Если ты не идешь в нее добровольно, то и тогда смерть бросит тебя в топку и сожжет насильно, и ты вернешься в прежней форме, потому что ничему не научился.
Смерть несет великий урок, больший, чем жизнь, – и очень интенсивную возможность понимания, потому что жизнь очень растянута во времени; смерть происходит с огромной интенсивности потенциалом, и в очень короткое время. В один миг она встряхивает тебя. Если ты не бдителен, то упустишь этот миг. Этот миг ничтожно мал. Если ты бдителен, тогда сам этот миг становится дверью в вечное.
Я пытаюсь подружиться с этим страхом, который всегда со мной: правильный ли это подход?
С темнотой, смертью или страхом нужно не подружиться; нужно просто от них избавиться. Нужно просто проститься с ними навсегда.
Этот страх – твоя привязанность; дружба с ним сделает ее еще глубже. Не думай, что, подружившись со страхом, ты будешь готов идти вовнутрь. Даже дружественный страх тебе помешает; фактически, он помешает больше. Он помешает по-дружески, даст дружеский совет: «Не делай таких вещей. Внутри ничего нет. Ты упадешь в ничто, а вернуться из ничто невозможно. Остерегайся падать вовнутрь себя. Цепляйся за вещи».
Страх нужно понять – не подружиться с ним, и он исчезнет.
Чего ты боишься? Когда ты родился, ты родился обнаженным. Ты не принес с собой никакого банковского счета – но ты ничего не боялся. Ты входишь в мир совершенно обнаженным, но входишь как император. Даже император не может войти в мир так, как входит ребенок. То же самое верно в отношении того, чтобы войти вовнутрь. Это второе рождение; ты снова становишься ребенком – такая же невинность, такая же нагота, такое же отсутствие чувства собственности. Чего тебе бояться?
В жизни ты не можешь бояться рождения. Оно случилось; теперь с ним ничего сделать нельзя. Ты не можешь бояться жизни; она уже происходит. Ты не можешь бояться смерти; что бы ты ни сделал, она случится. Так чего бояться?
Меня всегда спрашивали очень знающие люди:
– Тебя никогда не беспокоит, что случится после смерти?
Я всегда недоумевал, действительно ли эти люди знающие. Я им говорил:
– Однажды я родился, и не было никакого беспокойства. Я никогда, ни на мгновение не думал, когда родился, с какими трудностями, тревогами и болью мне придется столкнуться. Меня просто не было! То же самое случится; когда вы умрете, вы умрете!
Конфуция спросил один из его самых значительных учеников, Менций:
– Что случится после смерти?
Конфуций сказал:
– Не трать время впустую. Оказавшись в могиле, ты сможешь лежать и об этом думать; но зачем беспокоиться сейчас?
Столько людей лежит в могилах и думает! Можно подумать, что никакой проблемы, кажется, нет. На каждом кладбище, – а кладбищ миллионы, – люди просто спокойно лежат. Они не встают, чтобы навести справки: «Что происходит? Какие сегодня новости?» Они даже не переворачиваются с бока на бок. Они так расслаблены.
Когда люди умирают, им закрывают глаза из страха, что «эти бедняги будут продолжать смотреть в могиле».
Становится страшно, если подумать, что тысячи людей в могилах лежат и смотрят, – «нужно закрыть им глаза».
У меня была дальняя родственница, которая была уникальна тем, что когда она спала, у нее один глаз оставался открытым. Она не могла по-другому, потому что этот глаз был вставной. Но каждый раз, когда она приезжала к нам в семью, я пугал людей. Каждый раз, когда она засыпала, я приводил их и говорил:
– Вот, смотрите: даже когда она спит, один глаз открыт.
В смерти люди пытаются закрывать мертвым глаза, но не верьте, что это получится. Они откроют глаза и начнут оглядываться по сторонам:
– Что происходит?
Страх того, что случится, когда ты умрешь, излишен. Что бы ни случилось, это случится – и в любом случае ты ничего не можешь сделать заранее. Ты ничего не знаешь, поэтому нет речи о том, чтобы выполнить какую-то домашнюю работу, подготовиться к вопросам, которые тебе зададут, или к людям, которых ты встретишь, научиться их манерам и языку. Мы ничего не знаем. Не стоит об этом беспокоиться; не трать время впустую.
Но это страх, страх того, что после смерти что-то случится – а ты будешь так одинок. Даже если ты позовешь из могилы, никто не будет слушать. Люди в страхе закрывают могилы наглухо. Если оставить открытым какое-то окошко, все испугаются – вдруг мертвые начнут в него выглядывать?
Нет никакого вопроса страха, нужно только немного разума – не дружбы со страхом, но разума: сердце искателя приключений, храбрость тех, кто идет в неизвестное. Они блаженны, потому что они находят смысл и значение жизни. Лишь они живут; другие только ведут овощное существование.
Француза, еврея и поляка приговорили к тридцати годам тюрьмы. Каждому из них была предоставлена одна просьба, которую должен был выполнить тюремщик.
– Женщина, – сказал француз.
– Телефон, – сказал еврей.
– Сигарета, – сказал поляк.
Через тридцать лет француз выходит из тюрьмы с женщиной и с десятью детьми.
Еврей выходит из тюрьмы с десятью тысячами долларов комиссионных, которые он заработал за это время.
Поляк выходит и говорит:
– У кого-нибудь есть спички?
Не будь поляком! Тридцать лет держать сигарету и ждать: «Когда откроются двери, я у кого-нибудь попрошу спичку».
Прежде всего: немного разума, немного чувства юмора, немного любящего сердца – тебе не нужно много, чтобы войти в свое существо. Серьезные люди продолжают стоять снаружи с унылыми английскими лицами.
Отцу Мерфи нужно было собрать денег для своей церкви, и он услышал, что деньги можно выиграть на бегах. Как бы то ни было, на лошадь денег у него не хватило, и он вместо нее купил осла и выставил его на скачках. К его удивлению, осел пришел третьим. В спортивных газетах появились заголовки: «Осел священника вышел на третью позицию»[2].
Отец Мерфи поставил его на следующий заезд, и на этот раз осел победил. Появились заголовки: «Осел священника вырвался вперед»[3].
Епископ так расстроился от этих публикаций в газетах, что приказал Отцу Мерфи не выставлять больше осла на скачки. В заголовках появилось: «Епископ вычеркивает осла священника»[4].
Для епископа это было уже слишком, и он приказал Отцу Мерфи избавиться от осла. Он отдал его Сестре Терезе, и в газетах написали: «Монахиня получила лучшего осла в городе»[5].
Епископ упал в обморок. Он известил Сестру Терезу, что она должна немедленно избавиться от осла. Она продала его Пэдди за десять долларов. На следующий день епископа нашли мертвым за обеденным столом, в руках он сжимал газету с заголовком: «Монахиня продала осла за десять долларов»[6].
Лишь немного чувства юмора, немного смеха, подобной ребенку невинности – и что тебе терять? Чего бояться? У нас ничего нет. Мы приходим без ничего, уходим без ничего. Прежде чем это произойдет – просто небольшое приключение вовнутрь, чтобы увидеть, кто же этот парень, скрывающийся под одеждой, внутри скелета? Кто на самом деле этот парень, который рождается, становится юношей, влюбляется и однажды умирает, и никто больше не знает, куда он делся?
Лишь немного любопытства, чтобы исследовать собственное существо. Это очень естественно; ни о каком страхе не может быть и речи.
Когда наступает мгновение, лист распускает свою нежную хватку и приветствует смерть с внутренне свойственным изяществом. Не тогда ли жизни открывается возможность обнять самое себя, прежде чем лист коснется земли?