— Нас предупредили, устоз, — не давать никакой информации никому. Приехал следователь по важнейшим делам с бригадой. По вам…
— По мне?
— Я слышал. Так говорят в управлении… А «Чиройли» в плане Пака не значится. После обеда к нему должен был заехать Атаходжаев из Учкувы, но Пак отменил встречу, передал, что будет занят…
— Мне хочется вам помочь.
— Я знаю, устоз. Пак скорее всего в этом кафе никогда не был. Пока никакой ниточки к «Чиройли».
— А к Сабирджону?
— Артыкову? Тоже. Нигде в бумагах он не упоминается.
— Как он характеризуется?
— Противоречиво. Соседи говорят, что был хорошим парнем. А он публично днем пытался украсть машину…
— Может, угнать?
— Квалифицировали как грабеж. Еще кража кассетника. Вы слушаете?
— Да! Да! Где он жил? Почему мы его не знали!
— В Сырдарье. Потом в Урчашме. Сейчас туда поехали Хурсан с одним из следователей. Его мать — Мухаббат — приехала сюда из Урчашмы, к родственникам. Он прикатил к ней.
— Знакомые у него есть? Какие-то связи?
— В Мубеке? Никого.
— Что он делал после того, как освободился?
— Нигде не работал. В основном находился дома. Или разъезжал по друзьям.
— А вчера? Собрали что-нибудь?
— Неизвестно. Соседей не было. Мухаббат с утра ушла к младшей сестре, та сломала ногу. Сидела с племянницей. Сабирджона не видела.
— Выпивал?
— Нет.
— Где он купил коньяк? Установили?
— Нет. Марочный коньяк в Мубеке не продавался. Алишер запросил Сырдарью и Ургут, куда ездил Артыков…
Какаджан резко замолчал и продолжил деловитым тоном:
— Ну, я, пожалуй, буду собираться. Мне надо опросить владельцев автотранспорта…
Видно, кто-то из начальства вошел в кабинет.
— Извини, Какаджан! — сказал Халматов. — Я, кажется, увлекся. Спасибо тебе.
— Не за что… Завтра я дежурю с утра. Может, зайдете?
Прибежал Улугбек, сбросил кроссовки в прихожей.
— Папа, ты дома? — Лицо сына было злое, а глаза — красные.
— Дома, сынок, дома, — Надежда ничего не заметила — доглаживала в столовой кружевную, с жабо, любимую кофточку. — Теперь папа будет бывать с нами чаще… А то у других отцы — все праздники и все вечера дома, — Надежда повесила кофточку на стул, вышла в прихожую, — а наш — все на службе…
— Значит, это правда?!
— Что правда?
— Нашего папу выгнали! И еще посадят! — крикнул Улугбек. — Потому что из-за него убили дядю Андрея!
— Что ты такое мелешь? — взорвалась Надежда. — Откуда ты взял?
— Бахтиер Яхъяев сказал! А ему — его отец! Вся площадка уже знает!
— Адып Яхъяев?! — Тура тоже вышел в переднюю. — Директор ресторана, что ли?
— Папа ему сказал, что ты — нищий начальник! Что у нас дома как после пожара — ни системы, ни машины. Что ты под всех копал, а теперь сам попался…
— Вот я пойду к его отцу! — Надежда разъярилась не на шутку. — За клевету можно и к ответственности привлечь!
Халматов положил мальчику руку на плечо:
— Сынок! Ты слышал когда-нибудь, чтобы твой отец врал? Струсил? Или поступил недостойно?
— Нет.
— Обидел кого-нибудь? Бросал слова на ветер? Чтобы тебе было стыдно за меня?
— Нет, нет, — Улугбек начал постепенно успокаиваться. — Но мне стало очень обидно…
— Пойми, просто закончился срок моей службы. Я прослужил в уголовном розыске 26 лет 3 месяца и 17 дней. Это ведь немало! А теперь я ушел на пенсию. На заслуженный отдых.
Своим объяснением Тура только все испортил. Улугбек взвился:
— Но ты же молодой! Пенсионеры такие не бывают! Они старенькие, слабые. Им места уступают в автобусах, они во дворе играют в шашки и в нарды. А ты отжимаешься по пятьдесят раз!
— Ну вот еще! — пресекла его мать. — Взял моду — требовать отчета от старших. Мой руки и садись за стол. Нет бы обрадоваться, что отец дома… Ладно, хватит болтать. У меня обед готов…
Тура прошел в свою комнату, подумав, достал из стола трудовую книжку, которую ему вручили утром в управлении.
Трудовая книжка была совершенно новая, все записи сделаны одним аккуратным каллиграфическим почерком:
«Предыдущая работа — „Отделение Среднеазиатской железной дороги — ученик монтера пути, монтер пути околотка третьей дистанции“».
Вся остальная жизнь Туры, его надежды, падения и взлеты, благодарности и взыскания, охота, которую он вел, и та, что вели на него, — все соединилось в две короткие невразумительные строчки — «стаж службы в органах внутренних дел составляет…». Сбоку стояли две даты с номерами приказов и подписью.
Он поднялся, прошелся по комнате. «Почему я не у дел? Именно сейчас, когда я больше всех нужен, чтобы раскрыть убийство Корейца?!»
Зазвонил телефон. Тура снял трубку, и после долгой паузы незнакомый голос спросил:
— Сидишь дома? Не скучно?
Халматов выжидающе помолчал.
— Ну, давай, давай! Привыкай… — В трубке натуженно хохотнули — Надо и отдохнуть! Правда? Как считаешь?
Потом послышались короткие гудки.
— Кто это? — спросила Надежда.
— Так, одна девушка, — усмехнулся Халматов. — Приглашает на свидание.
— Вот и сходи. Развейся. Все равно нас с Улугбеком вечером не будет.
— А вы куда?
— Халида приглашала… — подруга работала вместе с ней в областном отделе статистики. — На девичник…
Через несколько минут опять раздались телефонные звонки.
— Может, мне лучше подойти? — заволновалась Надежда.
— Алло, — Тура уже снял трубку.
Снова была пауза, Халматов хотел нажать на рычаг, но неожиданно знакомый, такой близкий голос вдруг сказал:
— Т-тура… — Силач слегка заикался, произнося «т» перед «у». — Я так и думал, что тебя застану.
— А где же нам, пенсионерам, быть еще? Дома, на завалинке. А ты уже все знаешь?
— Знаю. Ну что — жалеешь себя?
— Есть маленько…
— А ты в эти моменты думай о Корейце — его жальче. А все остальное не бери в голову…
— Стараюсь. Как ты?
— Все нормально.
— Как Автомотриса?
— Бегает…
Силач ездил на развалюхе, неопределенного происхождения и марки. Каждый раз на техосмотре в Госавтоинспекции возникали сложности: давать талон? Не давать? Знакомый Силачу инспектор, сидевший на картотеке, предложил зарегистрировать ее как «автомотрису» — самоходный железнодорожный вагон с двигателем внутреннего сгорания. Прозвище так и осталось.
— …Вечером пойдем на бокс? — спросил Силач.
— На бокс? — удивился Тура.
— Конечно — первенство зоны для юношей. Ну и покалякаем маленько. А что у тебя — другие планы?
— Никаких. Заезжай…
Из газет:
Узел метровокзаловПод Пушкинской площадью Москвы будет построена еще одна станция — «Чеховская».
Серпуховско-Тимирязевская линия — многокилометровая метротрасса через центр столицы — свяжет крупные жилые массивы в Красном Строителе в южной части города и Лианозова в северной. С пуском в эксплуатацию этой подземной магистрали в зону действия метрополитена попадет последний из столичных железнодорожных вокзалов — Савеловский…
Тура сел в машину, захлопнув за собой дверцу, неуверенно протянул руку Силову:
— Привет…
Силач крепко сжал его ладонь и, не выпуская руки, сообщил:
— Плохо держишь удар — у тебя лицо чрезвычайного и полномочного посланника к едрене-фене…
— А какое у меня сейчас может быть лицо? Меня ведь действительно послали к едрене-фене, — слабо усмехнулся Тура.
Силов отпустил его руку, хлопнул по плечу — кость треснула, весело пообещал:
— Пройдет! Это у тебя с непривычки! У нас, выгнанных и пенсионеров, масса своих радостей. Так сказать, шальная жизнь на темной стороне луны. Привыкнешь…
Тура помотал головой:
— А я и не собираюсь привыкать…
— Ого! — удивился Силов и завел мотор. Его развалина затарахтела и медленно покатила в сторону Дворца спорта. — Сейчас в тебе оскорбленное самолюбие бушует болезненно и опасно, как ущемленная грыжа…
— Дело не в самолюбии, — грустно сказал Тура. — Теперь моя судьба покатится на доживание…
— Ну-ну-ну! Меньше патетики! Больше юмора…
Тура шевельнулся, но и рта не успел раскрыть, как Силов крикнул:
— И не вздумай только жалобно блеять о том, что мне хорошо рассуждать! Что я это все давно пережил, а твоя рана свежа и кровоточит соплями! И не забывай никогда: ты — почтенный пенсионер, заслуженный ветеран, а я сомнительный субъект, выгнанный из милиции с «волчьим билетом»! За недоверие! Так что с тобой наш фараон Эргашев поступил еще по-божески!
Они помолчали, и Тура, сглотнув тяжелый ком в горле, спросил:
— Ты меня для этого вызвал? Чтобы это сказать мне?
— И это тоже! — кивнул Силов. — Твое счастье, что в наше время честных людей — как эритроцитов, два-три в поле зрения. И они по ошибке посчитали тебя честным и тихо выперли…
— Знаешь что, останови свой тарантас, я выйду. Иначе я тебе дам в морду, — сказал негромко Тура.
— И то и другое невозможно, — засмеялся Силов. — Останавливаться на Великой Транспортной развязке запрещено. А если дашь мне в морду, мы свалимся с эстакады, и завтра Назраткулов со скорбным ликованием похоронит нас в обнимку — друзья до гроба, дураки оба. Перечислит наши действительные и мнимые достоинства и скажет: «Работу нашу, проведенную с Халматовым и Силовым, прошу признать удовлетворительной…» И примется за Энвера или Какаджана… Поэтому, если хочешь разрядиться — дай лучше в морду себе. Это будет убедительнее и справедливее. Ведь это ты меня предал, когда на меня навалилась вся общепитовская шайка, а не я тебя…
— И то и другое невозможно, — засмеялся Силов. — Останавливаться на Великой Транспортной развязке запрещено. А если дашь мне в морду, мы свалимся с эстакады, и завтра Назраткулов со скорбным ликованием похоронит нас в обнимку — друзья до гроба, дураки оба. Перечислит наши действительные и мнимые достоинства и скажет: «Работу нашу, проведенную с Халматовым и Силовым, прошу признать удовлетворительной…» И примется за Энвера или Какаджана… Поэтому, если хочешь разрядиться — дай лучше в морду себе. Это будет убедительнее и справедливее. Ведь это ты меня предал, когда на меня навалилась вся общепитовская шайка, а не я тебя…
Тура сидел молча, прикрыв глаза, прислушиваясь к реву гоночного мотора. Да, Силач прав. Сейчас уже и не придумать даже, что должен был сделать Тура, когда свора накинулась на Силача, — вступить в бой с Эргашевым, или лететь в Москву, пробиваться к министру, посылать на самый верх телеграммы, или уйти вместе с Силовым. Но Силов ушел один. А он был друг и подчиненный Туры, и он его не прикрыл. Подергался, потрепыхался, поскулил и пришел к общему выводу — сила солому ломит. Против власти не попрешь. Никому ничего не докажешь. У генерала везде все схвачено. Он младший друг и дальний родственник Отца-Сына-Вдохновителя. Да и Силач тогда будто обезумел — никому в голову не могло прийти так разговаривать с Эргашевым. В присутствии всей коллегии он ему сказал:
— …Вы здесь, как египетский фараон — повелитель всего, что есть и чего нет…
Все зажмурились от ужаса. А Эргашев свистящим шепотом сказал:
— Чтобы ноги твоей здесь больше не было…
Силов козырнул и ответил:
— Слушаюсь, чтобы ноги здесь больше не было… — сделал стойку на руках и на руках прошел через весь кабинет к выходу.
А Эргашев, оцепенев от такой неслыханной дерзости, повелел немым свидетелям:
— Больше чтобы я никогда его имени не слышал…
И больше имя Силова никогда в управлении не называли.
Но в тот вечер Тура примчался к Силачу и начал:
— Мне совесть не позволяет…
Силач его решительно остановил:
— Не говори ничего! Совесть — это доброта, выношенная страданием. Твоя совесть проснется после большого страдания…
И захлопнул перед Турой дверь.
Силов — странный человек, он всегда читал книги. И никогда нельзя понять — говорит он из своих книг или из себя…
Тура открыл глаза и спросил устало:
— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?
Силач счастливо засмеялся:
— Сущих пустяков! Я хочу дождаться раздачи всем сестрам по серьгам. Или нашим бандитам — по ушам!
— Боюсь, долго ждать тебе придется, — покачал головой Тура.
— Ничего! — сразу согласился Силов, — Я надеюсь, что как бы ни было долго ожидание, оно окажется короче срока моей жизни. А больше мне ничего не надо…
Когда уже подъехали к Дворцу спорта и Силач парковался на маленькой неудобной стоянке, Тура спросил его:
— Ты из-за этого не уехал из Мубека?
— Ага! И из-за этого тоже… У меня тут многовато долгов осталось бы…
Тура любил обстановку боксерских состязаний — заполненные почти сплошь мужчинами ряды, пыльный саркофаг ринга в середине, белые костюмы арбитров, свет прожекторов и мощное многоголосье «ур» — «бей!» — с трибун.
Соревновались вчерашние чемпионы среди школьников, воспитанники школ олимпийского резерва. Многие знали друг друга, поддерживали своих. То и дело вспыхивали споры, особенно когда решение арбитров и симпатии зала не совпадали.
Зал, естественно, болел за мубекских боксеров, все давали советы с мест.
— Ур-р! Бей! Спокойно работай… — неслись с трибун указания — очень искренние, но весьма противоречивые. — Держись на ближней дистанции, не вяжись!.. Ближе, ближе подходи!.. Навязывай ближний бой!..
Страсти все больше накалялись. После победы одного из приезжих над мубекским боксером начался скандал. Очередной бой пришлось прервать. Тренер, недовольный приговором арбитров, вопреки правилам, подошел к жюри. Его жестикуляция была очень понятна, фактически он апеллировал к зрителям. Судьи, возмущенные нарушением этикета, демонстративно отворачивались. Тренер отходил и вновь возвращался к столу жюри. Зал свистел и топал ногами.
Силач свистел и топал ногами вместе с другими. В руках он сжимал списанные стальные наручники — память о службе в розыске, которые постоянно таскал с собой. Ключи от них были давно утеряны. Тура его предупреждал: «Защелкнешь — будешь ходить в браслетах, пока не найдешь ножовку!»
— Рефери на мыло!.. — зал лопался от возмущения. Еще позавчера это шумное столпотворение захватило бы и Халматова. И у него были в прошлом короткие эти секунды в раздевалке под грохот и свист зала, когда кажется — вот сейчас судьи исправят ошибку, назовут твое имя, объявят другое решение…
А сейчас эти пустяковые страсти его раздражали, отвлекали от сосредоточенной погруженности в свои заботы.
«Интересно: что там сейчас у Равшана? Может, нашли свидетелей? Что ответили Сырдарья и Ургут по поводу марочного коньяка? — Незаметно он вернулся к тому, о чем думал все это время. — Сейчас, может быть, я там нужнее всех. А я смотрю, смотрю бокс. Сумасшествие какое-то… Кроме этого коньяка, у них и зацепок нет…»
Он поднялся, тронул Силача за плечо.
— Выйду проветрюсь…
Стены огромного вестибюля Дворца спорта были увешаны портретами выдающихся спортсменов, диаграммами роста числа значкистов ГТО в период, предшествующий Московским Олимпийским играм. Под всей этой наглядной агитацией прогуливались курильщики. У двери ближайшего сектора Тура увидел Сувона. Чайханщик смотрел на него чужим безразличным взглядом.
«Знает, что я уволен, — подумал Халматов. — Значит, он свободен от своего обязательства…»
Тура сделал несколько шагов, остановился, поискал по карманам, взглянул на чайханщика, щелкнул пальцами. Сувон, не говоря ни слова, достал зажигалку, молча протянул Халматову.
— Спасибо, Сувон, — Тура прикурил, повертел зажигалку в руке. — «Сделано в Гонконге». Приятная вещица… — Возвращая, сказал: — Имей в виду: с моим увольнением ничего не изменилось.
Сувон не удивился, спросил только:
— Ты никуда не послал свою бумагу?..
Он был судим, но сведения об этом в Зональном информационном центре по какой-то причине отсутствовали, Тура раскопал их в МВД СССР и показал Сувону. Чайханщик предпочел бы, чтобы справка о судимости никогда не появилась на свет. Но это было не в его власти.
— …Где она? В общепите только и ждут, чтобы начать молоть языком: «Судимый — завпроизводством…»
— В надежных руках… — Халматов счел небесполезным повторить то, что он как-то уже сказал. — Она в Москве, у моего друга. Если со мной что-нибудь случится, ей дадут ход…
— Что может с тобой случиться! — Сувон явно опечалился. — Ты вон какой молодой, сильный. Теперь государство тебя взялось содержать…
— Хоп! Ладно, — Тура прервал его. — Ко мне тесть приезжает. Коньяк у тебя в чайхане есть? Только чтоб хороший, марочный.
— С коньяком сейчас плохо. Люди заранее разобрали, на свадьбы…
Они не договорили. Из всех дверей в коридоры, на лестницы хлынул народ. Арбитры сочли за лучшее объявить перерыв.
Халматов вернулся в свой сектор. Силач ждал его на месте.
— Генерал Эргашев приехал, — он показал на ложу по другую сторону ринга. Начальника управления, ярого болельщика боксерских состязаний, сопровождали несколько человек — проверяющих.
— Приятно, когда комиссия — они же твои гости, — заметил Силач.
Напротив в проходе появился постовой милиционер в форме, другой сотрудник прошел в судейскую.
— И уголовный розыск здесь, — Силач показал на кулису. Халматов увидел Алишера Гапурова — молодой оперуполномоченный внимательно, как его учил Тура, процеживал взглядом толпу. — Ты к нему приглашен?
— На свадьбу? Конечно… Слушай, как ты смотришь на то, чтобы уехать? — предложил неожиданно Тура.
Переговоры арбитров затягивались, над рингом с целью экономии погасили огни.
— Ну, если поединки восходящих мубекских звезд оставляют вас равнодушным… — Силач развел руки.
Когда они вернулись, Надежда с Улугбеком были уже дома. Мальчик готовился ко сну. Надежда сидела у телевизора. Увидев Туру с Силачом, она приглушила звук:
— В какое время, Тура, тебе завтра на занятия?
— С самого утра. К девяти.
— Я не знал, что ты учишься, Тура-ака, — почтительно заметил Силач.
— Я не учусь. Преподаю. На общественных началах.
— Где? Позволительно спросить?
— В университете правовых знаний.
— Тогда правильнее — «преподавал». Я думаю, ты уже освобожден по собственному желанию. Приятно, что когда нас выпирают с работы, то одновременно отовсюду сразу.
— Туру-то ушли на пенсию, — заступилась жена.
— А меня — в народное хозяйство. Какая разница? Важно, что поперли!
Надежда промолчала. Считалось, что Силач уволен из органов за проступок, граничивший с преступлением.