Деловое чутье, сказал Франтишек, вероятно, есть врожденная способность, которую очень трудно перенять; человек просто имеет ее или не имеет — это как с абсолютным слухом. Относительно врожденной деловой хватки он, похоже, не ошибся: в параллельном классе учился один парень по фамилии Моль, так тот додумался отдавать напрокат собственную красавицу сестру — на секунды и минуты. Мне эта сестра напоминала Соню Циман, но в блондинистом варианте. У нее были великолепные ноги (она всегда носила бархатные брючки, слишком тесные, из-за чего и мы чувствовали себя стесненно), темные глаза и рот, о котором мечтали все старшеклассники. Существовал даже прайс-лист предлагаемых услуг: один поцелуй в губы — закрытые — стоил две марки; поцелуй в затылок — более робкие клиенты предпочитали именно это местечко — пятьдесят пфеннигов; поглаживание одной из коленок с ямочками — столько же. Французский поцелуй — одна минута по секундомеру — обходился в целых пять марок.
Моль в своем деле придерживался строгих правил и всегда находил укромные уголки, где желающие могли без помех — в соответствии со списком услуг и указанными в нем ценами — апробировать достоинства его сестры; ее, кстати, звали Надей. Ситуация, впрочем, не навевала романтических чувств, как и место действия — одна из скамеек в старом парке, под красным буком. Надя с холодным безразличием позволяла проделывать с собой все, что было оговорено, затем — «товар прочь, денежки в кассу», как любил выражаться практичный кузен Густав, племянник разини Дональда Дака. Если кто-то, увлекшись, прозевывал свое время, ему приходилось платить вдвое, в таких делах Моль не знал снисхождения.
Грозный секундомер в руках торчащего за скамейкой брата почти не оставлял шанса почувствовать настоящую страсть. Правда, пара-другая самонадеянных клиентов (среди них, например, Федерман) рассчитывали с помощью умелых манипуляций склонить девчонку к определенной ответной реакции, заставить ее забыть о секундомере, однако ни разу не добились своего. То, чем занимается Моль, сказал Федерман (как и другие, потерпевший фиаско), может служить примером нездоровой и тем не менее успешно функционирующей деловой идеи; коммерческое рвение Моля базируется на замечательных в своем роде исходных предпосылках: он может не сомневаться, что поток заинтересованных клиентов не иссякнет, не забивает себе голову ненужными мыслями о том, нравится ли такой бизнес его сестре, и всегда обходителен с теми, кто пользуется его услугами, — несмотря на секундомер и взимание платы. На ближайшей переменке мы снова встретились в своем излюбленном месте, в мужском туалете. Приближался конец учебного года. На уроках истории, у д-ра Ледера, тянулась тягомотина крестовых походов; на английском, у Бёдике, мы неохотно и коряво переводили на немецкий стивенсоновское «Злосчастье Джона Николсона»; на уроках Закона Божьего, у Ханфмаля, из-под палки ломали головы над стихом Ин. 12,24: «…если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода», — над тем, что бы это могло значить; на французском перелагали изысканные французские фразы мопассановской «Пышки» на скверный немецкий, и т. д.
А я — я добился освобождения от спортивной гимнастики под предлогом, что упражнения на перекладине или брусьях чреваты опасными травмами. Учитель гимнастики Йоггерс долго и настойчиво внушал мне, что спорт — это сделка между телом и духом, комбинация, обещающая в будущем приносить постоянную прибыль; я же прямо ему заявил, что боюсь, как бы спортивные снаряды не нанесли непоправимых увечий моим половым органам. На педсовете, когда зашел разговор о моем решительном отказе заниматься гимнастикой, все очень удивлялись этой фразе, поскольку не представляли, где я ее подхватил. Я не отличался особым прилежанием, и ни у кого не возникло даже мысли о том, что ради такого случая я мог заглянуть в справочник. Это случилось, когда на горизонте уже маячила угроза последнего сочинения перед окончательным выведением годовых оценок, от которых зависело, останется ли кто-то на второй год. Платтелю пришла в голову плодотворная идея: основать временное сообщество с четко очерченной целью. Вы только вникните, сказал он, каждый из нас что-то умеет, и некоторым что-то удается лучше, чем другим. Значит, те, кто в совершенстве знает какой-то один предмет, должны поддержать отстающих. Такого рода сделки иногда называют компенсационными, или бартерными: например, Манкопф хорошо разбирается в математике (наш учитель, родом из Вены, ставил ударение в этом слове на втором слоге), значит, мог бы много чего взять на себя; тогда как К. (это был я) хорошо пишет немецкие сочинения. Если мы соответствующим образом распределим нагрузку и каждый великодушно предоставит свои способности в распоряжение коллектива, успех нам обеспечен.
Ну как, закончил свою речь Платтель, по рукам? Вспомните, в мире детективных романов встречаются куда более крутые мошенничества, в сравнении с ними все это яйца выеденного не стоит. Дело, конечно, осуществимое, пробормотал Манкопф, но лично его беспокоит прежде всего интерпретация стихотворений. Да брось, это же детские игрушки, вмешался я: нужно только выписать все существительные и потом прилагательные; пересчитай их и посмотри, что к чему относится, и ты всегда будешь точно знать, где прячется так называемое «лирическое я» и о чем оно вещает. Тут Франтишек брякнул, что ему жутко интересно, успел ли кто-то из нас — помимо Федермана — попробовать прелести красотки Нади.
Платтель вздохнул и признался, что заплатил пять марок за поцелуй. Когда ее целуешь, поделился он своим впечатлением, она держит глаза широко открытыми, как, судя по рассказам, поступают зайцы-русаки, когда спят, — и от этого становится не по себе. Мы кивнули, выражая согласие с его мнением, и спросили, какими были ее губы на вкус. Как абрикосовая жевательная резинка, ответил Платтель; и, сделав паузу, уточнил, что сама по себе идея у Моля классная, вот только чувственности почему-то маловато. Тогда сам Франтишек мечтательно поведал нам, как один раз за марку трогал Надю под коленкой; наверное, из-за того, что он видел ее глаза не вблизи, а в некотором отдалении, он страшно распалился и уже воображал себя ее преданным слугой; но все его возбуждение мигом улетучилось, когда брат и сестра начали делить между собой полученную от него двойную плату (за перерасход времени на четверть минуты) — разумеется, в пользу бессердечной сестры. Наступит день, и она тоже в кого-нибудь втюрится, сказал Манкопф; тогда Молю, хочет он того или нет, придется от нее отцепиться.
На этом мы оставили Надю в покое — пусть себе и дальше сидит на своей скамейке в парке — и перешли к обсуждению того, какую тему для итогового сочинения выберет Форманек, известный любитель Гёте; Гёте, во всяком случае, мы проходили очень основательно. Правда, Форманек мог предложить и весьма неприятные вопросы. Подсунул же он нашему параллельному классу — хотя сам ненавидит немецкий экспрессионизм — то еще заданьице: анализ стихотворений Августа Штрамма; он вообще предпочитал коварные темы, типа прошлогодней: «Структура диалога в балладе Гердера „Эдвард“». Д-р Форманек был угрюмым и низкорослым, стрижен ежиком, с глубоко посаженными глазами; он страдал (в легкой форме) болезнью Бехтерева, а немецкий преподавал, по его словам, «как первый иностранный язык». К ученикам он испытывал своеобразный комплекс любви-ненависти. В тот памятный день он, прихрамывая, вошел в классную комнату, серьезно посмотрел на нас и написал на доске тему сочинения. Гёте иногда использует слово Geschaft (дело, занятие, сделка) и в значении «работа». Проинтерпретируйте его фразу из романа «Годы странствий Вильгельма Майстера»: «Счастлив человек, если для него дело (Geschaft) становится любимой куклой, с которой он просто-напросто играет, забавляясь тем, что его состояние вменяет ему в обязанность»; или другую: «К делам нужно подходить абстрактно, а не по-человечески — со склонностью или отвращением, со страстью или как бы из милости; тогда и сделаешь больше, и скорее со всем справишься».
Боже мой, прошептал сидевший рядом со мной Платтель, ну и дерьмовое задание. Форманек услышал, но ничуть не рассердился, а посоветовал, чтобы мы проверили обе сентенции Гёте на жизненных примерах и, может быть, привлекли еще кое-какие понятия — скажем, «честолюбие», или «деятельность», или даже «удовлетворение»; потом останется составить хороший план, и дальше все пойдет как по маслу. Он усмехнулся, поудобнее устроился у стола, закинул ногу на ногу и погрузился в чтение книги под названием «Рембрандт как предприниматель». Одной воли, изрек он, не поднимая на нас глаз, еще недостаточно, чтобы успешно действовать. Мы тупо уставились в пространство. Я украдкой оглянулся. Красавчик Федерман, будущий миллионер, сосредоточенно посасывал колпачок авторучки и считал водяные подтеки на потолке. Ангелина, сидевшая передо мной, быстро-быстро строчила что-то на черновике; она всегда составляла фантастические планы, но никогда не умела ими воспользоваться. Платтель, мой сосед по парте, со стоном в третий раз выводил на первой странице слово «План». Потом сумел-таки внутренне собраться — это было заметно по его задвигавшимся челюстям — и с помощью ключевых слов (подобранных, так сказать, из подручного материала) наметил линию дальнейших рассуждений: счастье, дело, кукла, игра — подходить к ним абстрактно, а не по-человечески; тогда успех гарантирован. После этого обнадеживающего начала бедный Платтель, не особенно сильный по части сочинений, растерянно воззрился на свою цепочку существительных, не зная, что с ними делать дальше. Потом решительно выделил оба наречия, обведя их шариковой ручкой. Мне тоже так сразу ничего не приходило в голову по поводу гётевских деловых советов; поэтому я попытался успокоиться и сконцентрироваться на вещах посторонних, которые тоже могли привести к цели — непонятно только, к какой.
Боже мой, прошептал сидевший рядом со мной Платтель, ну и дерьмовое задание. Форманек услышал, но ничуть не рассердился, а посоветовал, чтобы мы проверили обе сентенции Гёте на жизненных примерах и, может быть, привлекли еще кое-какие понятия — скажем, «честолюбие», или «деятельность», или даже «удовлетворение»; потом останется составить хороший план, и дальше все пойдет как по маслу. Он усмехнулся, поудобнее устроился у стола, закинул ногу на ногу и погрузился в чтение книги под названием «Рембрандт как предприниматель». Одной воли, изрек он, не поднимая на нас глаз, еще недостаточно, чтобы успешно действовать. Мы тупо уставились в пространство. Я украдкой оглянулся. Красавчик Федерман, будущий миллионер, сосредоточенно посасывал колпачок авторучки и считал водяные подтеки на потолке. Ангелина, сидевшая передо мной, быстро-быстро строчила что-то на черновике; она всегда составляла фантастические планы, но никогда не умела ими воспользоваться. Платтель, мой сосед по парте, со стоном в третий раз выводил на первой странице слово «План». Потом сумел-таки внутренне собраться — это было заметно по его задвигавшимся челюстям — и с помощью ключевых слов (подобранных, так сказать, из подручного материала) наметил линию дальнейших рассуждений: счастье, дело, кукла, игра — подходить к ним абстрактно, а не по-человечески; тогда успех гарантирован. После этого обнадеживающего начала бедный Платтель, не особенно сильный по части сочинений, растерянно воззрился на свою цепочку существительных, не зная, что с ними делать дальше. Потом решительно выделил оба наречия, обведя их шариковой ручкой. Мне тоже так сразу ничего не приходило в голову по поводу гётевских деловых советов; поэтому я попытался успокоиться и сконцентрироваться на вещах посторонних, которые тоже могли привести к цели — непонятно только, к какой.
У каждого из нас был собственный метод концентрации внимания. Манкопф, мечтавший о прибыльной интеллектуальной профессии, как всегда, откинулся с закрытыми глазами на спинку стула и расковыривал булавкой зрелый прыщ на подбородке. Платтель опять застонал и принялся с силой вымарывать бесполезную цепочку ключевых слов. Ангелина писала, склонив голову набок, мне был виден кончик ее высунутого языка. Ее шею покрывал нежный загар, и я задумался о посторонних вещах совсем иного рода. Я покосился назад и удивился, увидев, как Франтишек с сосредоточенной миной дописывает уже целое предложение, правда стоившее ему долгих мыслительных усилий: Гёте всегда был, как в духовном, так и в эстетическом смысле, истинным «князем мира». Я тоже выжал из себя пару-другую слов, которые на бумаге смотрелись ужасно одиноко, упорно отказывались подружиться друг с другом: кукла, склонность, кукла абстрактная, без склонности, и т. д. Гёте наверняка знал, о чем он говорил, как и все поэты, сумевшие сделать карьеру; примеры Рильке и Д’Аннунцио наглядно показывают, что все эти великолепные карьеры были так или иначе связаны с женщинами — я хочу сказать, с красивыми, умными, способными поддерживать беседу и наверняка хорошо сложенными женщинами. Гёте, мы об этом читали, вообще менял женщин как перчатки, что подтверждается многими его стихотворениями. И я написал: Гёте, работа, женщины и красота, — но дальше продвинуться не смог. Рильке тоже так жил: вечно волочился за женщинами, главным образом за графинями и княгинями, вечно гостил во дворцах и замках (надо думать, в огромных количествах поглощая шампанское и черную икру), а в промежутках одиноко и героически сочинял стихи в своих дармовых апартаментах. Мне только непонятно, из каких средств он мог оплачивать столь многочисленные переезды.
И Д'Аннунцио был таким же карьеристом, он даже завел роман с самой Дузе, причем обращался с ней очень дурно, что, однако, никак не отразилось на изысканности его стиля. Вероятно, человек, если он окружен богатством и красотой, может позволить себе буквально все. У Платтеля уже сложилось в уме новое предложение, которое пока — на бумаге — еще топорщилось; он будто подхватил мои носившиеся в воздухе «посторонние мысли»: славу и женщин, роскошь и модные вещи, писал Платтель, человек завоевывает только посредством работы, но что есть работа? Под «работой» может подразумеваться разное, поэтому сначала нужно определить, что такое работа вообще — и как ее понимал Гёте, когда формулировал эти две сентенции. Гёте и работа в его стихотворениях. Далее следовал новый план. Склонность к физике на сей раз Платтелю не помогла, а, напротив, увлекла на ложный путь, отнявший у него целых двадцать минут, в течение которых он рассуждал о принципах механической работы; я разглядел только подрагивающий хвостик его последнего предложения (последнего перед тем, как дело у него опять застопорилось):…итак, вся сила k поднимает тело вдоль пути s только на компоненту s/k.
На доске все еще красовались оба гётевские высказывания, записанные почерком Форманека, печатными буквами. Я жалел, что он не выбрал тему «Гёте и красота» или «Гёте и женщины»; книгу Кюна «Женщины вокруг Гёте» (вполне целомудренную) я прочитал уже два раза. И заранее подыскал к теме красоты две фразы, которые обе пригодились бы мне при возделывании благодатной эстетической нивы: а) неразделимы «красота и добро, красота и есть добро, предстающее под покровом тела» — уж не знаю, похоже ли это на стихотворный размер, Форманек рассказывал нам только о ямбе и хорее. Фраза б), тоже из этой серии, звучит так: «В любой красоте есть некая закономерность, выставленная напоказ». Это уже не лирика, а боевой клич из «Максим и рефлексий».
В моей голове роилось столько мыслей, что я не знал, за какую ухватиться. На парте передо мной грустно вздыхала Ангелина. Время от времени кто-нибудь покашливал, чтобы оживить мучительную тишину безнадежности хотя бы одним звуком. За окнами, как замедленные кинокадры, проплывали кучевые облака; они напоминали каждому, кто привык мыслить свободно, о странствиях в воздушном море — и не дарили ни единой мысли о Гёте. Рильке и Д’Аннунцио в качестве примеров не годились, потому что были самыми настоящими прихлебателями; нет, примеры нужно брать из «непосредственного бытийного контекста», как писал один знаменитый немецкий германист, который раньше работал главным редактором в нацистском издательстве «Франц Нехер и наследники», но в данном вопросе, в порядке исключения, попал в самую точку. Я искал конкретные примеры из жизни, в которых действовали бы люди, каким-то образом — с удовольствием, но абстрактно — превращавшие свои дела в кукол, то есть счастливые натуры. К сожалению, в тот час невезухи мне вспомнился только старый барон Хельберг, один из наших родственников по дерптской линии, который потерпел неудачу в делах из-за того, что слишком ценил красоту. А может, подумал я, действительно стоит подойти к этой проблеме иначе и взять практические примеры из собственной биографии; скажем, мой отец, который в 1945 году скончался в армейском госпитале от менингита, в 1943-м, будучи солдатом, работал в тылу, в окрестностях Киева, много пил — это тоже работа, как пораскинешь мозгами, — потом одной теплой летней ночкой сошелся с моей матерью, стал вкалывать по части тыловой эротики; но если все это свести вместе — темную ночь, русских партизан, мою мать в офицерской форме, — то получится все что угодно, только не удовольствие.
Рядом со мной стонал Платтель — и вдруг продемонстрировал мне всю серьезность положения. Из кармана пиджака он выудил листок, заблаговременно исписанный вдоль и поперек бисерным почерком, и начал переносить из него в свою тетрадку следующий пассаж:
«Словно зачарованные волшебным словом, мы видим гармоничную картину царственного появления Гёте, окруженного кольцом прекрасных, воспитанных, умных и просвещенных дам, связанных с ним узами любви, дружбы, непринужденного духовного общения и образующих его нетленную свиту…» Пауза. Платтель остановился и задумался. Потом продолжил, уже от себя: «…Общение с женщинами стало для него особым родом деятельности, которому он был обязан теми интенсивными усилиями, которым его образованность, его гений и его разносторонние интересы были, в свою очередь, столь многим…» — тут он попытался найти синоним к слову «обязаны», но не сумел. Это предложение показалось мне на удивление знакомым. Вычеркнув вторую половину фразы (с недостающей частью составного сказуемого), Платтель заерзал на стуле. Эй, повернулся он ко мне, скажи еще раз, как звали того герцога. По крайней мере, он, Платтель, не позволял себе впасть в уныние из-за очередной неудачи. Карл Август, прошептал я. На мгновение в классе воцарилась полная тишина, и было слышно, как пара дождевых капель упала на жестяной подоконник. Сколько времени, тихо спросил Платтель, Гёте валандался с первой и второй частями «Фауста»? Я так же тихо задал встречный вопрос: что я за это получу? Мне уже в то время было ясно как божий день, что глупо делать что-то без гонорара, если имеются люди, способные тебе заплатить. Сказал же Гёте в «Торквато Тассо»: «Таланты образуются в покое, / Характеры — среди житейских бурь»; да он и сам умел за себя постоять и не забывал о собственной выгоде — в отличие от бедного барона. Бутылку «шантре», шепнул Платтель. Я потребовал для ровного счета еще две пачки «Юноны» и потом ответил: пятьдесят лет. Платтель посмотрел на меня так, будто я плюнул на его хаотичный текст, и сказал, что я несу ахинею. Лажа, услышал я его бормотание, ни одна свинья не станет тратить пятьдесят лет, чтобы написать такую хреновину.