Тут же двое мужчин, проявив неожиданную быстроту и смекалку, схватили Ивана Петровича под мышки, ударили его несколько раз по морде, удовлетворенно отметив выступившую из губы кровь, и прислонили к стенке с черным кругом, не отпуская мм на миг.
— Не стоит! — жалобно проговорил Иван Петрович, слегка шепелявя из-за крови внутри рта.
— Необходимо. — заботливо сказал Семей Верни, доставая длинный тонкий нож, похожий на спицу. — Сейчас мы все, товарищи, будем наблюдать сцену умирания. Вообще чрезвычайно любопытная сцена, надо вам сказать! Я где-то читал, что главный смысл состоит именно в моменте умирания, а особенно хорошо это видно при публичной казни. Тогда кто-то может успеть «схватить», «поймать» переход, эту грань; для этого и существуют казни, чтобы «протащить» момент смерти в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит, как рыба из протянутой к ней в воде ладони, как нечто не существующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. А?
— Ну конечно, — сказал Миша Оно.
Во время этих рассуждений Верия твердо сжимал свой нож, постоянно готовый осуществить данную ножу миссию в этом мире. Иван Петрович плакал и шептал:
— Не надо убивать меня, я создан только что, я люблю свою жизнь!
— Верь в то, что не воскреснешь! — торжественно сказал Верия.
— Верую!
И Семен Верия медленно-медленно вонзил свой нож в сердце Ивана Петровича. При этом он говорил:
— Вы видите его лицо, ему все хуже и хуже, кажется, что есть некий переход, боль, кошмар; он будто становится жидкостью, чтобы после газообразной стадии стать бесплотным эфиром; он словно видит все тайны, весь мир и истинных богов; видит картинки всей своей жизни, некий лиловый блеск где-то внизу; черную трубу, угасание, выход, и… Смерть! Все кончено, это был простой физиологический обман; его больше не существует. Слава Великой Мудде!
Верия гордо выдернул нож из мертвого тела. Он отступил, убитый упал лицом вперед, и на черном бумажном кругу остались пятна крови. Все остальные стояли молча, думая о тайнах и смыслах, и что-то высшее роилось в. их душах и сущностях, словно приобщая их к себе.
Миша Оно отвернулся и стал тихо плакать. Потом он сказал:
— Я не верю вам, он не исчез, он вернулся к себе!
— Посмотрите сюда! — жестко сказал Верня. — Его нет здесь. Это просто мертвое тело!
— Да. — ответил Миша. — Но я знаю, кто он теперь. Его зовут Леопольд Эльясовнч Узюк, и он не в вашей власти.
— Это чепуха! — насмешливо заявил Верня. — Иван Петрович Лебедев умер.
§
И так все происходило. Посреди размалеванной настоящими символами комнаты, наполненной сумасбродными набожными людьми, стоял Миша Оно и сладостно грустил, вспоминая свою предшествующую пустоту и настоящее непонимание серьезности всех вещей, что были вокруг него. Он, наверное, был абсолютно правоверен и предан обязательной для всех идее, поскольку не чувствовал ни страха, ни особенного интереса к своему наличному бытию; и лишь грусть сейчас охватывала его от только что совершенного умерщвления друга, который так недавно насладительно крутил руль в машине на длинной пустой дороге. Миша совершил вдруг совершенно четкий поворот «кругом» и медленно пошел в сторону коридора и двери, желая покинуть это время и место своей истории, чтобы нечто новое, приготовленное ему где-нибудь еще, поскорее приняло бы его в свои неизвестные объятия. У двери человеческие руки схватили его плечи, Миша повернулся и увидел Афанасия Чая в шубе, который проникновенно улыбался и, кажется, был так же грустен и элегичен.
— Пойдемте быстрее отсюда, мне это надоело, сейчас приедут органы охраны порядка, а мы не в том состоянии, чтобы завершить день в камере, пахнущей сыростью и несвободой. Я предлагаю вам вместо этого небольшое развлечение, пойдемте, пойдемте, пойдемте…
— Эй, вы! — раздался вдруг зычный голос Семена Верия. — Куда это вы собрались? Стойте, а не то…
— Побежали! — крикнул Афанасий, выталкивая Мишу из квартиры на лестничную площадку с силой злого хозяина, вышвыривающего гостя взашей после глупой ссоры. — Быстрее, иначе все!
Они засеменили вниз, слыша, как разъяренные муддисты бегут за ними, перемежая ругательства с собственными литургическими словами. Миша с Афанасием выскочили наружу, немедленно подбежали к лиловой машине, сели в нее и тронулись с места прямо перед носом у преследователей; и из-за рычания мотора они услышали только «касарюру!» из всех проклятий, которые посылал им Верия, а в стекло заднего вида можно было узреть печаль на лице голой Ольги Викторовны, но скоро все исчезло. За рулем сидел Миша, они ехали назад по тому же шоссе, и где-то вдали был Центр.
— Чудно! — воскликнул Чай. — Как мы их?
— Нормально, но я не понимаю вас. Вы ведь такой же?
— Разве у нас может быть что-нибудь такое же? Все есть только то, что есть, и, потом, мне стало скучно. Вообще, Для меня это несерьезно, я — другой.
— А кто вы? — спросил Миша.
— Я — наркоман, — гордо сказал Чай. — И не обычный «ширяльщик», а — Почетный Наркоман Отчизны, Кавалер Ордена Хрустального Шприца второй степени, неоднократный рекордсмен мира, как по самой большой дозе, так и по скорости попадания в вену; также мне принадлежат многие рецепты наркотиков, очень высоко оцененных на дегустациях и вошедших в рацион самых придирчивых гурманов в нашей области… В своем деле я — большой авторитет!
— Понятно, — сказал Миша.
— А вы пробовали когда-нибудь наркотики? — лукаво щурясь, спросил Афанасий Чай.
— Не помню… Может быть… Что-то курил… Пил… Ел…
— Это — чепуха! — засмеялся Чай. — Если у вас есть желание и вам позволяют ваши этические и эстетические установки, я могу угостить вас своим лучшим произведением. Последние лет восемь я немного отошел от общественной шумной жизни, от турниров, от исследовательской деятельности и, тихо живя в своей характерной квартирке, ежедневно употребляю то, что я вам собираюсь предложить… Это — чудесная штучка! Я думаю, вам должно понравиться. Вы согласны?
— А… это не вредно? — спросил Миша. — Привычки не вызывает?..
Чай откинул голову назад и заразительно засмеялся. Потом он добродушно сказал:
— Молодой человек!.. Ах, темнота, темнота… Какая привычка? С одного-то раза?!
— Да, но мне захочется еще, — сказал Миша.
— Так это же прекрасно! — самоупоенно проговорил Афанасий, вдруг обняв Мишу так, что руль повернулся влево, а вместе с ним и машина.
— Осторожно, — сказал Миша. — Так что же тут прекрасного? Это же вредно!
— Это — полезно, друг мой! — убежденно сказал Афанасий. — Вы только посмотрите на меня. Как я выгляжу?
Миша бегло осмотрел его коренастую, мускулистую фигуру, отметив про себя неподдельный здоровый румянец на щеках, а также живые, умные глаза, в которых словно таилась бездна интеллекта и мудрости.
— Вы выглядите отменно, — сказал он.
— Ну вот. Говорю вам: это лучшее мое произведение, и оно не вредно ничуть.
Миша задумался, сосредоточив свой взор на пустой дороге. Повсюду начинались сумерки, и машина затерянно и одиноко неслась посреди этой реальности. Миша еще больше нажал на газ и сказал:
— Ну что ж… Я согласен. Показывайте дорогу.
— Вот и отлично! — крикнул Чай и хлопнул в ладоши. — Пока — прямо.
Они ехали молча мимо Центра, и начинался вечер; улицы приняли их, а прохожие смотрели им вслед. Они доехали до какой-то башни с фонарем, и Афанасий тихо сказал:
— Остановите, дальше мы пойдем пешком.
Они вылезли из машины и пошли по мостовой вдоль какой-то стены. Где-то капали остатки бывшего дождя, или что-то еще, создавая характерный приятный звук; и лужи, встречающиеся на их пути, были желтыми, то ли от фонарей, то ли от луны, и дорога снова была пуста, как недавнее шоссе; и возвышенная грусть опять возникала в душах и умах.
Все было отлично. Миша посмотрел направо и сказал:
— О, как я люблю эту вечернюю прелесть сияющих минут под навесом умиротворительного блеска звездных путей и снов! Я ощущаю собственный предел, свое упоенное бессилие прорвать насквозь все это — то, что готово льнуть и трепетать, и обволакивать меня собой; я ощущаю низменный стыд. коварный восторг, пряный экстаз от прикосновения к этому камню, или к этой воде; или же эти деревья, их ветви, их ветки, их темные ветви — они знают подлинную тайну, они всегда были со мной, они всегда были во мне; я готов быть с ними, я хочу быть с ними!. Я смотрел в ночное окно, лежа в постели, я видел ветви, в них был весь мир, все возможности; но они были ими, они были конкретны, явленны, ощутимы; я видел их мудрость и абсолютную красоту, я вижу их сейчас над собой вместе с башней из камней и водой, и мне стоит только заплакать, только прекратить эти секунды, только обнять все это, и только быть здесь. Ибо одно воспоминание об этом сейчас заставит меня быть всем. Смерть станет лучшей матерью; убейте меня, Афанасий, я достиг того, что желал!
— Миша! — отвечал ему Чай. — Я един с вами в этом, я могу убить вас, я могу вознести вас. я хочу уколоть вас. Я хочу внести вас, как ребенка, в мою прекрасную комнату и уложить на ложе, уютное, как и здешний мир; я хочу приготовить вам лучшее, что я могу, я хочу увидеть ваш предсмертный восторг, и вы станете тем, кем должны стать, и ваша прапамять расцветет и заставит вас действовать и улыбаться. Идемте вперед! Пока что еще есть тайны, и мы можем быть.
— Но вы готовы делать все? — дрожа, спросил Миша Оно.
— Я готов ко всему, — ответил Афанасий Чай и нежно сказал: — Мы пришли. Вот моя дверь. В этой башне. Вперед, в мое царство, вперед в мой дом!
Миша вошел в дверь.
Кто-то умер.
— Это здесь вы занимаетесь своими делами? — спросил Миша Оно, переступив порог.
Пред ним возникла большая комната с белыми обоями, пушистыми креслами и коврами; мягкой кушеткой, покрытой серой шкурой, и причудливыми свечами. Хозяин зажег свет, и лиловый светильник загорелся над всеми предметами. Какие-то изящные соломенные циновки висели на стенах, и в вазах стояли фиолетовые сухие цветы, а рядом были фигурки Будды и других богов; оранжевый шерстистый ковер на полу был готов принять отдыхающего и наслаждающегося человека, и некие колокольчики, подвешенные в темном углу, мягко звенели, заставляя забыть остальной мир. Пучки пахучих трав и загадочных злаков лежали по краям ковра, а на одной из стен висела картина, средних размеров, изображающая какое-то уродливое, почти морское, разноцветное существо в окружении других перемешанных и расплывчатых красок; и все было нарисовано в фиолетовых тонах, и лишь хвост этого существа был прямым, длинным и желтым. В центре комнаты был столик, на котором стояла маленькая серая ваза, и еще какой-то почти треугольный камень красного цвета. Комната имела пять углов, и как раз напротив входа была еще одна дверь с лилово-оранжевым витражом, и над этой дверью на обоях была нарисована ярко-зеленая змея.
— Там моя лаборатория и кухня, — сказал Афанасий Чай, показывая на дверь. — Пошли туда.
Он пошел первым, отворил дверь и вошел внутрь, зажигая яркий свет, похожий на свет больниц и школ, или на свет бюрократических учреждений, в которых сидят скучные люди. Миша следовал за ним и увидел ярко-белое кафельное пространство. наполненное пробирками, горелками и колбами, в которых заманчиво поблескивали разные жидкости любых цветов. Было очень чисто и пахло марганцовкой; в углу специальный стол был пуст и ждал своего применения, а над раковиной сушились ершики и другие непонятные предметы, блестящие, как пластина фото-глянцевателя. Миша достиг центра этой лаборатории и сел на табуретку. Афанасий, любовно погладив поверхность своего стола, присел на его краешек и восторженно сказал:
— Итак, Миша, сейчас мы с вами будем заниматься приготовлением вещества, которое я назвал «глюцилин». Это самое лучшее, что вообще возможно под небом. Химический процесс его приготовления — это чистое удовольствие для нас: это редкая прелесть: видеть, как из разноцветных веществ рождается единственное искомое, способное обратить наше самоощущение в стороку рая и красоты. Подайте мне вот эту баночку с коричневыми гранулами.
Миша с любопытством посмотрел по сторонам, увидев множество разных банок и склянок.
— Вот эта? — спросил он у Чая. Но Чай не ответил, он почему-то изобразил какое-то отрешенное выражение на лице и постучал по столу пальцами, напряженно уставившись в стену.
— Что с вами? — спросил Миша.
Афанасии помолчал, потом медленно произнес:
— Все чудно, я просто предвкушаю, а это очень нервно. Ничего, сейчас все будет сделано… Вы просто не знаете… Это всегда волнительно… Подайте, пожалуйста, банку с коричневыми гранулами!
— Вот эту? — сказал Миша.
— Вот ту!
Миша взял плотно закрытую банку с веществом, похожим на кофе, и подал Чаю. Тот уцепился за нее сразу, выхватив из рук Оно, мгновенно отвинтил и выбросил куда-то вдаль крышку, словно перчатку в лицо вызываемого на дуэль, затем поставил банку на стол, присел и прильнул к ней, чуть ли не целуя ее, как женщину или дар с небес; а потом сказал восхищенно:
— Посмотрите, как она красива, как она прекрасна, как она аппетитна! Лучший цвет, лучшая форма, лучший объем!.. Если б я был художник, я рисовал бы только ее во всех стилях и видах.
— Что это? — спросил Оно.
— Неважно, я не скажу; это — исходный продукт, материал для приготовления глюцилина; в этом была моя главная гениальность, когда я нашел это, достал, узнал, распознал… Само по себе это стоит Федоровской премии!
— Может быть, — сказал Миша.
— Конечно, конечно… Я люблю тебя, исходный материал!!! Сказав это, Чай в самом деле чмокнул банку и сразу же стал серьезным.
— Вот, приступим… Насыпем определенное количество в колбу… Мне можно не отмерять, я уже все делаю на глаз… Так… Теперь разбавляем эту прелесть неким веществом вот отсюда… Двумя кубами… Видите. Миша?
Чай быстро схватил шприц, набрал из пробирки розовую жидкость и распрыскал ее по поверхности коричневых гранул внутри колбы. Раздалось небольшое шипение; получилась в конце концов плотная жидкость зеленою цвета; Чай мгновенно зажег газовую горелку и засунул колбу в штатив над огнем. Резкий пряный запах стал проникать в Мишины ноздри: это было достаточно неприятно и напоминало школьные уроки по химии, когда фанатичная учительница демонстрирует какую-нибудь вонючую реакцию. Миша кашлянул и захотел свежести и морского воздуха.
Зеленая жидкость булькала; Афанасий Чай, как алхимик или факир, что-то шептал над ней, словно совершенно не замечая ядовитых испарений, и улыбался, как идиот, узревший чудесную смешную вещь прямо перед собой и желающий схватить ее и присвоить. Чаи любовно смотрел на горящую колбу и даже что-то пел в тон бульканью этого неизвестного Мише соединения; потом вдруг быстро схватил штатив и опустил его дно в ванночку с водой, видимо, желая остудить оставшийся там продукт.
— Все… — довольно сказал Чай.
— Это все? — облегченно спросил Миша, тоже начиная чувствовать какую-то нервность.
— Нет, что вы! — изумился Чай. — Это же начало процесса, это мы просто удалили первую ненужную примесь, выделив ее и выпарив; впереди еще так много интересного, мы долго еще будем получать ценный глюцилин из этой, так сказать, руды; ведь чем дольше, тем лучше; а так ведь — что за удовольствие!.. Так лучше пойти по известному адресу, купить готовый продукт в ампуле, и все… Это — романтика шестнадцатилетних! Конечно, охрана порядка может захватить… Но если у вас — патент Наркомана, то вас и отпустят, конфисковав продукт. Но главное ведь не в нем! Не случайно сейчас проводятся конкурсы на самое длительное приготовление наркотика из самого редкого вещества с помощью самых труднодоступных ингредиентов. А простой наркотик каждый дурак достанет!
— А глюцилин тоже делается очень долго? — спросил Миша настороженно.
— Ну конечно! — гордо сказал Чай. — Глюцилин получил диплом второй степени на последнем конкурсе, уступив только бестину Иоганна Шульмана. Но мое мнение, что он искусственно растянул одну из операций… Ухищрений-то у нас много… Можно вообще произвести первую реакцию, потом поставить все это в холодильник на два года, а через два года продолжить… За этим следит специальная комиссия. Все реакции должны производиться своевременно; считается только «чистое время» приготовления наркотика. Но у Иоганна там двоюродный брат… В общем, проиграл я бестину. Но все-таки диплом второй степени — не так плохо, старина?
— И сколько же делается глюцилин? — спросил Миша.
— «Чистое» время изготовления глюцилина из исходного продукта — 43 дня 8 часов 14 минут, — расплываясь в хитрой улыбке, проговорил Афанасий Чай.
— Да что вы!
— Не бойтесь! — громогласно заявил Чай. — Вы не гурман. вы начинающий, вам главное просто попробовать, поэтому вам я буду делать по ускоренному методу — это где-то 1 час. Только никому не говорите. — зашептал Чай, — что глюцилин можно приготовить за час, ведь на конкурс мы обязаны представлять только кратчайший способ… Если вы расколетесь, тогда — прощай мой диплом…
— Клянусь вам. — патетично сказал Оно.
— Вот и чудненько! — рассмеялся Афанасий, хлопнув в ладоши. — Тогда мы еще понаслаждаемся действительностью! Сейчас нас ждет следующая ступень.
Чай взял колбу с успокоившейся холодной зеленой жидкостью, любовно погладил ее, как щенка, и установил с помощью каких-то приспособлений на стол. Потом из правого кармана штанов он достал маленькую бумажку, в которую было что-то завернуто.
— Вот, — трепетно сказал он. — Это — самый главный ингредиент… Его достать очень трудно… Это — помет окаменелой доисторической змеи, найденной в вечной мерзлоте… Без него у нас ничего не выйдет.