Но что произошло с сестрой? Сроду в жизни я не воображал, что Лиза может быть такой красивой. Она даже стала как будто выше ростом - или это оттого, что так гордо и спокойно смотрела сейчас на Мальшета.
Только его одного она, по-моему, и видела. Сестра надела бальное платье, присланное артисткой Оленевой, и светлые туфельки на высоких каблучках. Темные блестящие волосы зачесала как-то совсем по-иному (обычно она ведь носила косы), я даже не подозревал, что она умеет делать такие прически. Щеки ее горели румянцем, светло-серые глаза сияли радостью и торжеством.
У меня вдруг сжалось сердце. Мне было тогда всего шестнадцать лет, но я уже знал теневые стороны жизни - мне приходилось не раз быть свидетелем некоторых циничных разговоров ловцов о женщинах. Не все ведь были такие, как наш Фома. Я испугался, что неуместный наряд сестры и то, что она так откровенно радовалась встрече, будут плохо истолкованы. Они не могли знать, как знал я, что, несмотря на свои восемнадцать лет, моя старшая сестра была еще совсем ребенком, чистым и наивным. Одно чувство пьянило нас обоих в тот незабываемый вечер: наконец-то началось чудесное! В дом опять вошел Мальшет и с ним яркий огромный мир, полный обещаний, зова, надежд. Возможно, что у сестры это чувство осложнялось чисто девичьей обидой на его забывчивость и невнимательность и упрямым желанием доказать, что она стала взрослой и красивой. Ведь не могла Лиза не знать, что она красива.
Все же эксперимент был опасен. Она просто могла показаться смешной в этом бальном серебристом платье в заурядной домашней обстановке осенних будней. Вот почему я испугался за нее. Но опыт удался. Лиза была слишком прекрасной, чтоб показаться смешной. Не смех она вызывала, а восторг. С этой минуты для Филиппа и Глеба началось то чудесное, что к нам с Лизой пришло с вынужденной посадкой - вторым появлением Филиппа Мальшета. В театральном появлении Лизы притаилась по-детски горячая просьба о душевном, настоящем, ярком. И она была услышана.
- Где же были мои глаза? -жалобно вскричал Мальшет.
- Разрешите представиться...- торжественно начал летчик,- Глеб Павлович Львов.
Глава четвертая
ЛИЧНЫЙ ФАКТОР
Странно, что эта фамилия ничего нам не напомнила...
- Вы, наверное, очень голодны, сейчас будем ужинать,-пообещала сестра и бросилась на кухню, я за ней. Сердце мое было переполнено.
К ужину мы подали все, что у нас имелось, досадуя, что нет ничего получше. Хорошо еще, что мы ждали сегодня Ивана Владимировича и потому напекли пирогов. Так на круглом столе, покрытом накрахмаленной белой скатертью, очутились: большой кусок розоватого шпика, рассыпчатый картофель "в мундире", вареные яйца, домашний, на диво пахучий ржаной хлеб (Лиза сама его искусно выпекала), пшеничные пироги со свежей капустой и яйцами, ватрушки с козьим творогом, пряники на арбузном меду и - гвоздь обеда зажаренный осетр.
- Больше ничего нет,- с сокрушением воскликнула сестра,- могу еще разогреть борщ, хотите?
- Как на Маланьину свадьбу,- засмеялся Мальшет.- Теперь я вспомнил: вы и в детстве были уже хорошей хозяйкой.
Пока мы с Лизой заканчивали приготовления к ужину, Филипп пересмотрел нашу библиотеку.
- Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты,- пошутил Мальшет.
- Кто же она? - проронил Глеб. Он был очень бледен, глаза лихорадочно горели, и все же в уголках его пересохшего, потрескавшегося рта застыло какое-то высокомерие.
- Сестрица Аленушка и братец Иванушка, вот кто они,- улыбнулся океанолог и мимоходом погладил меня по голове.
И это я ему на радостях простил. Когда я внес самовар и установил его на подносе, Филипп что-то поискал в карманах своего плаща.
- Вот вам гостинец,-и протянул нам по плитке шоколада,- в следующий раз привезу что-нибудь поинтереснее.
- Значит, вы еще приедете? - наивно обрадовалась сестра.
" Конечно... Если мы с Иваном Владимировичем будем работать в одном направлении.
- Консультация? - спросила Лиза.
Она совсем не дичилась, и мы с ней наперебой рассказывали о Турышеве, о нашей работе на метеостанции, о Фоме и односельчанах.
Мальшет, в свою очередь, подробно разъяснил нам, как обстоят дела с проектом дамбы: газеты и журналы охотно о нем пишут, но на деле ничего не ведется для его осуществления.
- Почему ваш проект называют теперь проектом профессора Сперанского? спросила серьезно Лиза.- Ведь мы хорошо знаем, что он именно ваш.
- Потому что он Филька-простак,- вставил Глеб, немного оживившийся за столом,- знаете, есть в театре амплуа "простака", так он простак в жизни.
Мальшет пожал плечами.
- Профессор его значительно усовершенствовал. У меня дамба расположена неудачно по отношению к волнам, а они на этом участке достигают большой силы. Ось плотины у меня проходит по большим глубинам (до девяти метров!) с илистым дном. У профессора Сперанского дамба проходит значительно севернее, по глубинам от половины до полутора метров. Да и расположена удачнее по отношению к ветрам и разгону волн. Стоить будет теперь гораздо дешевле. Это большая удача, что такой знаток Каспия, как профессор Сперанский, заинтересовался идеей дамбы и нашел необходимым разрабатывать ее дальше.
- Как будто твой профессор не мог помочь тебе в порядке этой самой консультации,- едко возразил Глеб и захохотал.
- Можно было сохранить оба имени,- тихо произнесла Лиза.
- Подумаешь, бессмертная слава!-добродушно усмехнулся Филипп Мальшет. У него была своеобразная улыбка, очень его красившая, дерзкая и добрая в то же время - его улыбка.- Важно так или иначе разрешить раз и навсегда проблему Каспия. И в этом мне поможет маститое имя. С большим вниманием отнесутся к проекту.
- Но ведь ты сам признал, что о проекте только пишут, а воз и ныне там! - язвительно бросил Глеб. Он положил себе на тарелку кусок рыбы, и я невольно обратил внимание, какие у него красивые узкие руки с длинными пальцами. И сам он был красив. Только красота эта была какая-то чахоточная румянец щек, то разгоравшийся, то гаснувший, лихорадочный блеск глаз, раздражительность. Что-то его грызло исподтишка. И я вдруг подумал: Глеб низа чтобы не отдал свой проект другому, хотя бы и усовершенствовать, хотя бы и ради успеха дела.
- Пишут - значит, и читают, все больше сторонников,- невозмутимо сказал Мальшет, прихлебывая чай.
- Что толку? - почти крикнул Львов.- В Госплане лежит почти год...
- Госплан занимается более неотложными делами - разработкой планов семилетки. Конечно, проблема Каспия тоже неотложная... Ну что ж, будем это разъяснять, пропагандировать.- Мальшет обвел всех ясным взглядом и продолжал: - Если бы явился кто-нибудь с более подходящим проектом, нежели мой или профессора Сперанского, я бы с великой радостью стал бороться за него. Вот будет скоро совещание по проблеме Каспия. Я предложу объявить конкурс на лучший проект.
- Думаешь, что совещание много даст? - насмешливо поинтересовался Львов.
- Да.
- Поговорят да тем и ограничатся. Любят у нас поговорить!..
- Может быть, у нас и много говорят, но тебе придется признать, что еще больше делают,- сухо отпарировал Мальшет и, желая прекратить разговор на эту тему, обратился к Лизе: - Не скучаете здесь, в таком уединении?
- Нет.
- Не всякая девушка могла бы здесь жить... Сестра доверчиво смотрела в глаза молодого ученого, опустив на колени маленькие огрубевшие руки.
- Конечно, мне бы хотелось поездить по стране, по" смотреть...раздумчиво начала Лиза,- я еще ее не знаю, мою страну, так, краешек видела, когда одну зиму училась в Москве на курсах. Я часто думаю о Сибири прозрачные холодные реки, неоглядная тайга, звериные тропы, по которым нога человека не ступала. Вдруг приходят молодые, неунывающие, и вот в непроходимых дебрях вырастают города. Мне бы хотелось там поработать. Но я не поеду туда...
- Почему?
- Каждый должен довести до конца свое дело, а не разбрасываться.
- А у вас есть свое дело? - Мальшет даже подался вперед.
Глеб смотрел на Лизу саркастически. "Мечтательница, фантазерка" - вот что читалось в его глазах. Странно, ведь он тоже был мечтатель.
- Какое же дело? - нетерпеливо спрашивал Филипп, так как Лиза затянула паузу.
- То же, что и у вас,- краснея, сказала Лиза.- Вы же и захватили нас меня и Яшу... Проблема Каспия... Я хотела завтра поговорить с вами... с чего нам начинать? Где мы будем полезнее... Только давайте завтра лучше поговорим, ладно?
- Ладно...-- медленно протянул Мальшет. Он тоже чуть покраснел, переводя взгляд с меня на Лизу и обратно. Что-то виноватое промелькнуло в выражении его мужественного лица. Он задумался.
- Сколько вам лет? - спросил Глеб у сестры.
- Скоро девятнадцать будет...
- Неужели вы мечтаете только о стройках, о дамбах... А о любви - яркой, властной, красивой любви? Все девушки о ней грезят, не так ли?
У него чуть дрогнули словно точеные ноздри, в колючих синих глазах, устремленных на сестру, зажглись золотистые искорки, они вспыхивали и гасли. Все же Глеб был очень хорош собою, надо признать это беспристрастно. Только уж очень у него была длинная шея - как у гусака.
- Сколько вам лет? - спросил Глеб у сестры.
- Скоро девятнадцать будет...
- Неужели вы мечтаете только о стройках, о дамбах... А о любви - яркой, властной, красивой любви? Все девушки о ней грезят, не так ли?
У него чуть дрогнули словно точеные ноздри, в колючих синих глазах, устремленных на сестру, зажглись золотистые искорки, они вспыхивали и гасли. Все же Глеб был очень хорош собою, надо признать это беспристрастно. Только уж очень у него была длинная шея - как у гусака.
Лиза вспыхнула, но не от слов, а от его взгляда. А я вдруг совершенно точно осознал, что этот парень мне не нравится, хоть он и летчик. Должно быть, я взглянул на него не очень ласково, но лишь Филипп перехватил мой взгляд, Глеб на меня не посмотрел за весь вечер.
Филипп молчал. Может, и он ожидал от Лизы ответа на этот вопрос.
- Видите, я угадал! - торжествовал Глеб.
Лиза чуть выпрямилась и покачала головой.
- И угадали и нет. Скажите, вы читали о путешествии Черской - жены великого исследователя Сибири Ивана Дементьевича Черского?
- Ну и что? - торопил Глеб.
- Мавра Павловна была другом и помощницей мужа во всех его экспедициях, трудах, испытаниях. Она вместе с мужем и двенадцатилетним сыном Сашей пересекла непроходимые до того горы - между реками Индигиркой и Колымой... Белым пятном на карте Севера были места, по которым они прошли. Теперь этот горный хребет носит имя Черского. Всегда вместе по трудным и темным дорогам. Они плыли по Колыме, муж ее умирал, а она выполняла все научные наблюдения, какие надо, заботилась о больном и о ребенке. Мавра Павловна думала, что не переживет смерть мужа, так она его любила... За то любила, что он поднял ее до подвига...
Простая малограмотная девушка... Что бы ей досталось в удел, не встреть она ссыльного ученого Ивана Черского? Он сам и образование ей дал и повел за собою. Но ведь и он, слабый, больной, без нее давно бы пал духом. Это она, сильная русская женщина, поддержала его.
Когда у мужа началась агония, Мавра Павловна стала учить мальчика, как поступить с бумагами и коллекциями, если и она умрет. Черский сказал: "Саша, слушай и исполняй..." С этими словами он умер. Но Мавра Черская все вынесла и довела экспедицию до конца. Вот. Мне бы хотелось стать такой женщиной, как эта Черская. О такой любви я мечтаю.
Лиза опять смутилась. Может, испугалась, что слова ее примут за хвастовство?
- Конечно, теперь и без мужа можно идти в экспедицию, если окончишь университет,-тихо добавила она.- Но мы заговорили о любви...
- Женщины любят сильных, неудачников они презирают,- с горечью сказал Глеб. Оживление его погасло, как и золотые искорки в глазах.
- Черский был слаб, чахоточный даже, но любовь замечательной женщины сделала его сильным,- живо возразил Мальшет.
- Он был силен духом, тем и покорил ее! - Глеб нервно поднялся с места и заходил по комнате, натыкаясь на мебель.- Знаете, что сказал мой отец, когда я добился своей цели? Он сказал: "Научить летать можно и медведя. Весь вопрос - долго ли он будет летать". Как видите, он был прав. Второй раз замертво вцепиться с штурвал...
- Очень прошу, Глеб, не впадай в истерику,- насупившись, попросил Мальшет.
Глеб обиделся и замолк.
Мы с Лизой еще не убрали со стола, как послышалось фырчание мотора. Фома подвез на своем мотоцикле закутанного до самых глаз Ивана Владимировича.
Охи да ахи, восклицания, знакомства, я снова поставил самовар. Теперь поили и кормили вновь прибывших, а мы так, за компанию, выпили по стаканчику. Раскрасневшийся от ветра Фома, в морской суконной куртке и фуражке, очень обрадовался Мальшету, но испугался, увидев на его голове окровавленный бинт.
- Ничего особенного, можно уже снять,- сконфузился Мальшет. Он хотел содрать бинт, но мы запротестовали.
Мальшет объяснил Ивану Владимировичу, почему он очутился здесь: хотел познакомиться с автором труда о климате Каспия. Иван Владимирович очень сдержанно, как он всегда вел себя с малознакомыми людьми, пожал ему руку. Впрочем, он уже много слышал о Мальшете, читал его статьи в специальных и популярных журналах.
Разговор не вязался. Иван Владимирович устал с дороги и скоро ушел спать, извинившись перед всеми. Фома угрюмо разглядывал летчика: чем-то он его поразил.
Я стал мыть посуду, Лиза осторожно, чтоб не запачкать нового платья, вытирала ее чистым полотенцем.
- Думаю, что устали, и спать пора давно - такое пережить сегодня,обратилась она к потерпевшим крушение.
Фома поспешно поднялся и стал прощаться. Я вышел его проводить. Луна безмятежно плыла в вышине, озаряя холмы и море.
- Может, останешься ночевать,- нерешительно пригласил я,- постелю на полу... А? Вместе ляжем. Ехать далеко.
- Спасибо. На мотоцикле скоро. Откуда они взялись... вдруг?
Я еще раз объяснил ему все. Фома чего-то долго размышлял.
- Чей же сын... этот Глеб Львов? Однофамилец или...
Я так и ахнул: как же до меня не дошло? Слишком я обрадовался Мальшету и ничего не соображал. Конечно, Глеб Павлович Львов - сын профессора Львова, климатолога и географа...
- Его сын? - шепотом допрашивал Фома. Кулаки его угрожающе сжались.
Я просто, что называется, обалдел. Неужели Иван Владимирович узнал Глеба и оттого был так сдержан и скоро ушел к себе? Ну да! Как же я-то был так недогадлив? И сестра тоже...
- Глеб ни при чем,- стал я торопливо доказывать Фоме,- он сам пострадал от отца. Даже мачеха была к нему добрее, чем этот родной отец.
- Мачеха... Ты говоришь о моей матери? Она была к нему добра... к своему новому сыну? Зато меня она бросила...
У меня просто руки опустились и язык стал ватным.
- Яблочко от яблони недалеко падает,- сумрачно сказал Фома и, повозившись немного с мотором, уехал.
Я стоял на крыльце, пока не замерз. Наконец вошел в дом. Лиза, уже в стареньком платьице, ставила на завтра блины. Глеба она уложила на диване в столовой, Мальшета на моей постели. Я хотел все рассказать Лизе, но вдруг подумал, что она может потом не уснуть всю ночь, и промолчал.
Я устроился в кухне на сундуке, подстелив под себя бараний тулуп Ивана Владимировича. Когда Лиза наконец потушила свет, Мальшет уже похрапывал, растянувшись во весь рост на моей койке, которая явно была ему коротка: ноги просунулись сквозь прутья спинки. Скоро уснула и сестра, нахлопотавшись за день. Но я попял, что мне сегодня не уснуть. Я был просто подавлен.
Всю эту ночь - ох и долго же она длилась! -я думал на разные лады о величайшем негодяе, который только существовал, о Павле Дмитриевиче Львове и о его сыне.
Подушка нестерпимо нагревалась, и я с досадой то и дело переворачивал ее. Луна заглядывала в окна, принося с собой какую-то тревогу, беспокойство. Все давно спали, я один, наверное, так мучился. Все же и я стал понемногу поддаваться дремоте, как вдруг скрипнула половица. Я с усилием раскрыл слипающиеся глаза. Львов, совершенно одетый - или он и не раздевался,прошел мимо меня, стараясь ступать как можно тише. Он еще не вышел в сени, как на меня навалился сон. Не знаю, сколько я спал - девять, пятнадцать минут, полчаса,- разбудил меня беспокойный толчок сердца, сна как не бывало. "А вдруг он повесится?" - подумал я. Наскоро одевшись, я заглянул в столовую. Диван был пуст.
Я вышел во двор. Глеба нигде не было. Смущенный, я обошел дом, заглянул в сарай - везде пустынно и тихо. Ветер шевельнул веревку, протянутую через двор, словно взял рукой и потряс. Луна плыла так же высоко, но уже побледнела. На востоке пробивалась слабая заря, без румянца. Я вышел на дорогу и остановился. Где же ему быть? Может, у разбитого самолета?
Не раздумывая, я бросился туда, как вдруг увидел идущих мне навстречу Фому и Глеба. Они шли рядом и о чем-то говорили. Увидев меня, нисколько не удивились.
- Какая странная ночь... Ты знаешь, Яша, кого я нашел? Сына моей мачехи...- сообщил мне Львов как-то чересчур радостно. Лицо его сияло, словно он встретил родного брата, которого разыскивал годами, а ведь еще вчера - я был уверен в этом - он и не вспоминал о Фоме.
Фома вел себя сдержанно и, казалось, не особенно доверял этой радости. Не потому, что думал, будто Глеб притворяется, а просто считал, что радость эта непрочная, мимолетная.
- Я теперь буду постоянно навещать тебя в Бурунном. Какая неожиданность, что мы встретились у самолета,- быстро и весело говорил Глеб.- И ты теперь, когда будешь в Москве, останавливайся только у нас. Аграфена-то Гордеевна как будет рада! У меня ведь там отдельная комната, так и числится за мной. Можешь всегда приехать и жить у меня.
- Да я найду, где остановиться,- нехотя возразил Фома.
- Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.
- Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.
- Как - писала? - Глеб почему-то ужасно был поражен и словно недоволен этим.- Будем теперь все вместе жить...- пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.