– Смотри в оба, – бросила я. – Похоже, что у нас проблемы.
Волчара высокомерно фыркнул:
– От кого? От этого стада овец? Да мы их…
Он не успел закончить фразы. Грудь Волчары насквозь пронзило копье.
В такие моменты я никогда не думаю – отточенные рефлексы делают все за меня. Тело Волчары еще не коснулось земли, а я уже упала на колено, и пистолеты будто сами прыгнули мне в руки. Я целила прямо в лицо несущегося на меня человека, пальцы на спусковых крючках уже дрогнули… Но в последний миг, когда он уже прыгнул, я отшатнулась в сторону и коротко ударила его рукояткой в висок. Он рухнул рядом со мной.
Я не сразу осознала, что удержало меня от убийства. Только позже поняла – я узнала нападавшего. Это был тот самый темноглазый парень из дома на отшибе.
Я бессильно опустилась на землю. Да-а, беспомощные овцы, придурки, не умеющие убивать! Гамадрил, Псих и Волчара – все мертвы.
А я теперь привязана к этой убогой планете – крепче, чем любыми веревками. Я не смогу управлять кораблем одна, я не смогу улететь, для этого мне нужен хотя бы еще один человек.
Вот тебе и семьсот тысяч, и операция, и новая жизнь.
На меня навалилась страшная усталость. А потом скрутила головная боль – куда сильнее обычного.
Боль – это хорошо. Она не дает думать.Джонас
Затаившись, я наблюдал за машиной Людей Дьявола всю ночь. Слабости во мне больше не было, я хладнокровно и терпеливо ждал. И когда оставшиеся двое выбрались из машины, скользнул вдоль церковной стены навстречу.
Утро выдалось сумеречным. Я не решился стрелять, хотя и был почти уверен, что не промахнусь. Чужаки приближались, и, когда идущий впереди главарь оказался в двадцати шагах, я размахнулся, метнул копье и вслед за ним кинулся вперед, на ходу выхватывая из чехла нож.
Копье ударило Волчару в грудь и выбило из него жизнь. Я перескочил через падающее тело и рванулся к Беретте. Я уже был в трех шагах от нее, когда понял, что мне пришел конец. Беретта стояла на одном колене, в обеих руках у нее было по пистолету, и оба смотрели мне прямо в лицо. Я прыгнул на нее. Я был уверен, что нипочем не успею. Не знаю, почему Беретта не стала стрелять, – она лишь отшатнулась и, когда я проносился мимо нее, коротко ударила меня рукояткой в висок. Я рухнул на землю и потерял сознание.
Очнулся я у себя в постели, рядом сидела мать. Мне показалось, что она смотрит на меня с укоризной. Я рывком сел.
– Я должен был убить эту дрянь, – сказал я. – Не сумел, она оказалась сильнее.
– Ты не должен был ее убивать. Я осталась жить и оставила тебя не для того, чтобы наш род прервался.
– Как оставила? – не понял я. – Кому?
– Никому. Просто оставила. Мы не можем, не умеем убивать, мы унаследовали это от тридцати поколений наших предков. Неспособность убивать у нас в крови, у каждого. А ты можешь, и ты убил. Потому что в твоих жилах течет только половина моей крови, а вторая половина – того подонка, которого звали Волчарой. Твоего отца. Того, кто двадцать лет назад убил моего мужа и силой взял меня.
Я отшатнулся к стене, к горлу подкатил спазм. Я вскочил и бросился вон из дома. На крыльце меня едва не вывернуло наизнанку, но я сдержался, внезапно увидев сидящую, привалившись к стене дома, Беретту.
– Люди Дьявола еще вернутся, и с ними надо будет сражаться, – услышал я голос матери за спиной. – И убивать. Ты должен передать свою кровь, но за грех, что я совершила, дав тебе жизнь, наш род проклят – ни одна девушка не пойдет за тебя замуж. Никто, кроме этой женщины, будущей матери твоих детей, которая сегодня оставила тебя в живых.
Беретта
Я пришла в себя оттого, что изможденная женщина, мать темноглазого парня, протягивала мне на ладони щепотку пыльцы.
– Это лекарство, – сказала она. – Возьми, поможет.
Я послушно втянула пыльцу и прикрыла глаза. Женщина немного помялась, потом присела рядом со мной и заговорила. Она говорила долго.
Она рассказывала мне про Самарию и про жителей, вот уже много веков как разучившихся сопротивляться и убивать. Рассказывала про Первое Нашествие – так они называли прошлый визит экипажа Волчары. Про бессилие и ненависть, про страх и боль, про отчаяние и беспомощность перед пришельцами. Про проклятия, которые она призывала на себя, узнав, что ждет ребенка. Про отлучение от церкви и презрение жителей деревни – за то, что она решила сохранить и вырастить дитя, в чьей крови будет жить способность убивать. Про своего сына. Единственного. Любимого. С лица которого на нее иногда смотрели глаза того, кто когда-то убил ее мужа, а ее взял силой. Глаза Волчары.
– Ты останешься здесь, с нами. Ты родишь Джонасу детей, и у них будет хорошая кровь, сильная. Они смогут постоять и за себя, и за других, когда Люди Дьявола появятся снова. А они вернутся – они теперь всегда будут возвращаться за пыльцой.
– Почему ты решила, что я останусь с твоим сыном? – не открывая глаз, лениво процедила я. Боль отступала, голова становилась легкой, и говорить мне не хотелось.
– Потому что ты его не убила. Хотя могла.
Могла…
Я криво усмехнулась. Я все забуду через пять-шесть лет. Наверное, даже раньше – без ежегодных процедур болезнь сожрет меня куда быстрее. Память постепенно истает. А за амнезией всегда следует смерть. Только я уже не буду об этом знать.
Джонас
Моя жена Берта Экер родила мне двоих сыновей. Старшему, Тайлеру, уже четырнадцать, Стив на два года младше. Берта оказалась бывшим бойцом галактического спецназа и к компании негодяев примкнула потому, что была смертельно больна. Вырученными за пыльцу священной вербы деньгами она рассчитывала заплатить за операцию. На момент прибытия на Самарию Берте оставалось в лучшем случае пять лет жизни. Операция должна была ее спасти.
Когда жена призналась мне, что больна смертельно, я чуть не спятил от отчаяния. Она дала мне то, чего лишили религиозные святоши. Дала любовь, настоящую, не из книг. И тогда я сказал, что мы должны покинуть планету, продать пыльцу и сделать операцию. Я был готов лететь с Бертой куда угодно и даже обучиться ремеслу второго пилота – в одиночку управлять звездолетом она не могла.
Мы начали готовить корабль к старту, но у нас ничего не вышло – детали выходили из строя одна за другой. А еще через год родился Тайлер. Берта разрывалась между кораблем и сыном, я помогал, чем мог. Я готов был лететь втроем – я был готов на что угодно, лишь бы ее не потерять…
То, что должна была сделать операция, сотворила священная пыльца. Моя жена жива и умирать не собирается. Боли, мучившие ее, прошли без следа, но вот память… Берта теряет ее, медленно, но теряет, сейчас она уже многого не помнит. Верь я в бога, я мог бы сказать, что кощунствую, но я рад тому, что среди прочего она забыла о стоящем на окраине Барсучьей Плеши космическом корабле.
Мы живем в том же доме на отшибе. В ста ярдах от него – могила моей матери с небольшой каменной стелой, на которой выбито ее имя. Я часто навещаю мать и стараюсь не смотреть на другую могилу, в двадцати ярдах ближе к Лесу. В ней похоронен мой отец; я лично сколотил для нее деревянный крест и вырезал на нем «Волчара».
Я часто смотрю, как и чему Берта учит детей. Стив в свои двенадцать легко положит меня на обе лопатки. Не говоря уже о Тайлере, который недавно убил свою первую поганую черепаху.
Беретта
Джонас оказался хорошим парнем. Понимающим, терпеливым. Я была благодарна ему за нежность и внимание и со временем привязалась к нему.
Он хотел, чтобы мы поженились и родили детей, и не понимал моего упорства. И однажды я ему все выложила: про облучение и увольнение из спецназа, про процедуры и операцию, про то, почему полетела с Волчарой, про то, что обречена, что любой стресс, любое нервное напряжение может меня доконать. Что я не могу родить ребенка, зная, что скоро умру.
Джонас, милый, заботливый Джонас! Он отказывался мне верить. Он говорил, что пыльца исцеляет все и, значит, я выздоровлю. Пыльца и впрямь помогала – она убивала боль. Но вылечить?..
Тогда Джонас предложил:
– Научи меня водить корабль. Мы улетим, сделаем тебе операцию, а потом вернемся обратно.
Я решила попробовать. Мы старались, но… Проклятый климат планеты, казалось, задался целью нам помешать. Весь Сезон Снегов держались страшные морозы, Сезон Вербы зарядил затяжными дождями, и солнечные панели, торчащие из боков вездехода, словно небольшие крылья, генерировали очень мало энергии. А потом полетел электромотор, приводящий в движение все шесть колес. И хотя двигатель самой машины работал, передвигаться вездеход больше не мог. На нем до корабля было три часа ходу. Пешком же – полдня.
А затем у нас родился ребенок. Тайлер. Я разрывалась между ним, Джонасом и кораблем. И все ждала, что проклятая болезнь вот-вот скрутит меня.
Каждый раз, когда я смотрела на сынишку, я сходила с ума, думая, что он останется без матери. И, чтобы отвлечься, я как одержимая работала над кораблем, наплевав на то, что мне вредны напряжение и стресс.
Каждый раз, когда я смотрела на сынишку, я сходила с ума, думая, что он останется без матери. И, чтобы отвлечься, я как одержимая работала над кораблем, наплевав на то, что мне вредны напряжение и стресс.
Оборудование выходило из строя, сыпались детали. Я чинила коллектор – ломалось устройство причаливания и ориентации. Едва я заканчивала с ним, начинал барахлить отражатель. И так – до бесконечности. Но я упорно возвращалась на корабль. Уже даже не столько с надеждой когда-нибудь улететь – чем больше проходило времени, тем меньше я в это верила. Я окуналась в работу, чтобы не думать о неизбежном.
…Шло время, а болезнь не прогрессировала. Головные боли навещали меня редко. Может ли пыльца исцелить меня? Я не знала. Но хотела в это верить. Хотела – и отчаянно боялась.
Джонас
Накануне Тайлер подошел ко мне и сказал, что на следующий Сезон Вербы хочет взять в дом Салли, дочь Рода Калвина и Бренды Винтер.
– Ей тогда будет четырнадцать, отец, – сказал Тайлер, – и я женюсь на ней.
– Этот брак невозможен, сынок, – вздохнул я, – родители Салли никогда не дадут разрешения на него.
И тогда Тайлер сказал:
– Отец, да кто их спросит.
Я часто думаю о том, что мои дети на три четверти Люди Дьявола, а жена – на все сто. От них шарахаются, боятся их, так же как меня. И я думаю, что это хорошо.
Сегодня мои сыновья вернулись с охоты. С добычей. Стив гордо бросил на землю тушу шипастого барсука, а Тайлер потряс тыквенной бутылью с ядом и снисходительно улыбнулся.
Я взял Берту за руку, и мы всей семьей понесли добычу на рыночную площадь.
Берта
Я слышу, как присвистнул Джонас, и выхожу на крыльцо. Мои сорванцы, кроме двух волков, притащили из Леса барсука. Расцарапанная мордашка Стива светится от счастья. Еще бы – барсуки сплошь покрыты шипами, их удается убить не всякому охотнику, так что у двенадцатилетнего мальчишки есть повод для гордости. Тайлер посматривает на него снисходительно. Не потому, что он на два года старше. Он сегодня убил поганую черепаху, а это на всей Самарии не под силу никому, кроме его отца.
Я прячу улыбку и спрашиваю:
– Откуда ссадины? Опять с мальчишками из деревни дрался?
Стив задирает нос и гордо заявляет:
– С ними подерешься! Они же ни за что в жизни сдачи не дадут! – Мнется и смущенно продолжает: – Мы с Тайлером… э-э… поспорили… Мам, это нечестно, он сильнее. Научи меня драться так, чтобы я мог его победить! Ты ведь умеешь!
Да, я умею. Умею так, как никто больше на Самарии.
– Кулаки надо пускать в ход только по делу, – строго выговаривает тем временем Джонас нашему старшему. Тайлер виновато опускает голову.
До нас доносится звук церковного колокола, очень слабый – наш дом стоит на самом отшибе. Это потому, что мы отлучены от церкви и в деревне нас не жалуют.
Джонас берет добычу наших мальчишек, и мы отправляемся на рынок. Проходим мимо двух холмиков под корявыми осинами. Муж приостанавливается у одного, с небольшой каменной стелой и надписью на ней – «Марта Экер». Это мать Джонаса. Она умерла несколько лет назад. На соседний холм муж старается не смотреть. На этой могиле стоит простой деревянный крест с небрежно нацарапанной надписью «Волчара».
Заканчивается Сезон Солнца, погода стоит хорошая, и потому мы идем не спеша. Идем мимо общественных полей, мимо пекарни, мимо дома плотника Винтера. А у кузницы задерживаюсь уже я. Я всегда здесь останавливаюсь.
На дворе кузницы ржавеют груды металлических обломков. Но мое внимание привлекают не они. Среди железных останков стоит крепкая, высокая машина на шести колесах. Ее матовая поверхность покрыта всего лишь легким налетом ржавчины, а из боков торчат небольшие крылья.
Каждый раз, когда я останавливаюсь и разглядываю ее, я неизменно ловлю на себе взгляд мужа. Он смотрит на меня с такой пронзительной грустью и болью, что у меня щемит сердце.
Эта машина влечет меня, вызывает смутную тревогу и бередит душу. Она будит во мне какие-то неясные воспоминания, но, как я ни стараюсь, я не могу выудить их из памяти…
Джонас осторожно берет меня за руку. Я вздыхаю, и мы продолжаем наш путь к рыночной площади.