И тогда мичман с удивлением вдруг услышал голос Кани:
— Разрешите в воду.
Стивен молчал. В ледяной воде прыгали зеленоватые комья снега. Крутая волна накатывалась из белой мглы…
Лицо его скривилось. Он сам схватил отпорный крюк и начал осторожно отводить мину от борта.
— Добро, — он не глядел в глаза. — Добро.
И сразу же глухо ухнуло в воде.
Мичман не узнавал старлея. Обычно такое молодое лицо его сейчас будто высохло и окаменело. Но он не узнавал и Каню в отчаянном его поступке, в этом броске в неведомое, возможно, в смерть. На пороге такого счастья, холера его возьми!
«Жизни бы ты не знал, щенок паршивый… А она там как? Что будет делать?.. Плакать будет…»
Он, никогда не ругавшийся вслух, сейчас отчаянно матерился, а ноги уже сами несли его на корму.
На мгновение стало даже радостно. Все решилось без него, но он должен был видеть это сам еще и потому, что отвечал за минера перед людьми… И перед ней… Он вдруг вспомнил слова Кани: «…У меня сразу судороги», и слова других: «…Насколько его хватит».
«Чего же его понесло к водяному? Забыл, наверное… Ну и пропадай, голова дурная».
— Дубовец, куда?! — закричал Стивен. — Дубовец! Спасательный круг!
Но Степан уже не слышал его. Едва разглядев в белой мгле черный поплавок головы минера, он прыгнул с другого борта.
Возле мины мелькали теперь уже два пловца, спасательный круг и конец, тянувшийся за кораблем.
А затем все это растаяло, скрылось в белом хаосе: загрохотали машины, и вода от винтов отшвырнула мину и людей, копошившихся возле нее.
«А вдруг подрежет мину, — у Стивена сжало горло. — Где их тогда искать?»
Он еле выдавил телефонисту, державшему связь с мостиком:
— Застопорить ход… Травить оттяжку… Дать слабину! — Ему мучительно хотелось застрочить матерно. — Мать твою… Добром вспомню, простите, мальчики… Дубовец, дуб, дубина чертова… Стоп травить!
Бурун за кормой корабля, который двигался теперь по инерции, исчез. В мертвой тишине особенно громким казались удары валов и зловещий визг оттяжки, отбегавшей за корму, единственной нити, связывавшей теперь людей за бортом с жизнью, а корабль — со смертью.
— Сигнал подают, — шепотом сказал старшина Красовский, будто слишком громкий голос мог оборвать эту нить жизни. — Оттяжка дергается.
— Выбирать, — тоже шепотом сказал старлей. — Выбирать, мальчики, выбирать. Они же там замерзнуть могут.
— Остановится сердце — и все, — подтвердил старшина.
…Когда минер погрузился в воду, ему показалось, что в нутро ему кто-то плеснул расплавленным свинцом. Обожгло руки, шею, лицо.
Потом он увидел мину, летевшую на гребне волны. Здоровенный рогатый шар падал сверху. Анатолий нырнул под волну и, лихорадочно работая ногами и руками, рванулся в сторону.
Волна промчалась над ним с пушечным грохотом. Прыгали в воде зеленоватые хлопья снега. Слева он увидел нависавшую над ним корму, справа — мину, а рядом с ней — голову мичмана. Уцепившись за рым, мичман тащил стальной шар в сторону. Он прирос к мине, как мидия, которыми она густо обросла, и волны швыряли их вместе из стороны в сторону. Мичман был без кителя, в одной сорочке.
С того времени, как Каня прыгнул в воду, прошло разве что две минуты.
…Анатолия относило. Он сделал несколько бешеных рывков и вынырнул рядом с мичманом, но в этот момент заработали машины. Бурун от винтов перевернул Каню и отшвырнул его от черного шара. Вода пенилась, вертела, несла… На мгновение он увидел, как мичман пытался завести конец за мину… И здесь минера вновь с грохотом накрыла волна. Он успел ухватиться за оттяжку. В рот хлынула ледяная, до тошноты соленая вода, и он начал рвать на себя оттяжку, чтобы быстрее глотнуть воздух.
Ворвался в глухие от грохота уши крик. Кричал Дубовец:
— Из рук вырвешь, конек морской! Крепить помогай! Крепить!
Каня понял, стал крепить конец за рым. Мичман держал трос и мину, и их вместе швыряло с гребня в провал.
В мире осталось только их трое. Косая, слепящая снежная мгла закрыла все. Валы волн били их, несли, наполняя громом уши, отрывали, опрокидывались сверху многотонным молотом на их распластанные тела.
Каждый такой удар мог оторвать их от мины, укрыть снеговой завесой, и тогда найти их не могла бы уже никакая сила на свете.
— Крепи, — захлебывался мичман. — Крепи конец!
Одной рукой он помогал матросу. Пальцы не сгибались. И все же удалось надежно завести за мину трос.
«Если бы трос подсекло и сейчас оторвало!.. — Мысль Дубовца замирала, — …оставалось бы одно… ударить по одному из рожков… а над ними встанет столб воды… и все решится само собою»…
Мичман всем застывшим телом почувствовал это последнее успокоение. А потом он глянул на Канино лицо и испугался. На лице у него была какая-то неведомая боль и мука.
— Толя, што? — Захрипел мичман.
— Уаб-буа-уаб, — отвечал тот, захлебываясь. Дубовец еще успел схватить его за обледеневшие скользкие волосы — на его голове тоже была ледяная шапка, — вытащить на поверхность и привязать ремнем за трос. И все равно минер так обессилел, что-то выплывал, то снова скрывался под водой.
И мичман испугался, смертельно испугался, что не спасет этого человека. Только сейчас он вспомнил о спасательном круге. Он снял его, набросил на матроса сверху; минер безвольно болтался рядом с Дубовцом. Его нужно было держать одной рукой, чтобы не подломились плечи, чтобы тело не соскользнуло сквозь круг, на дно.
Мичман понимал, если минер сейчас замерзнет или утонет, он никогда не простит себе этого.
Он притянул к себе обмякшее тело Анатолия и задергал трос, затем, обхватив его левой рукой, начал подтягиваться на тросе, изо всей силы работая ногами.
Эта неожиданная нежность к сопернику была, как он думал, совсем не для него, а для той… Все равно, словно это он спасал ее… А вообще, и правда ради нее… И готов был с легким сердцем заплатить за это жизнью.
Он пробовал вернуть Кане сознание, и это ему удалось. Лучше бы не удавалось. Потому что лицо минера снова исказилось.
— Толечка, милый. Толечка!.. Что?! Что, голубок?!
— Су… Судор… Снова. — У минера подломились плечи.
Приподняв его, мичман ногами стал стаскивать с него сапоги. Он бился над этим неимоверно долго, но сапоги, наконец, все-таки пошли на дно. И тогда мичман нырнул, чуть не потеряв сознание от ледяного обруча, сжавшего череп, отыскал поджатую, твердую, как дерево, ногу Кани и сильно, наверное, до крови, укусил ее. Нога дернулась.
…Вскоре они уже тащились к кораблю. Минер, хотя и слабо, тоже болтал ногами. А потом трос натянулся, едва не вырвавшись из рук, и понес их в сторону. Степан понял: их тянут. К кораблю. Вместе с закрепленной миной.
Трос скользил в задубевших руках, они сползали к его концу и снова очутились рядом с миной. Дубовец уперся в мину ногами, замкнул руки вокруг пояса Кани. Теряя последние силы, уцепившись за трос так, что ничто не могло разжать их сведенные, скрюченные пальцы, они повисли на тросе, медленно приближаясь к кораблю.
Волны время от времени накрывали их, но мичман знал, что глаза его горят не от морской соли. Слишком тепло было глазам. Поникнув головой, он чувствовал, что становится теплее и внутри.
…Угасало сознание. И последнее, что увидел человек, был ледяной хаос, вспененные гребни волн и снег, снег, снег…
…В снежном буране ничего не было видно за кормой. В белой завирухе через какое-то мгновение тускло показался, запрыгал на волнах черный шар. Людей было не видно. Только сильно напрягши глаза, Иван заметил две головы, словно прикипевшие к мине. Подтаскивать их ближе было подобно смерти. Старлей тяжело вздохнул, увидел командира, стоявшего у кормового клюза, и сказал:
— Разрешите в воду?
— Один?
— Да и я, пожалуй, тоже, — хрипло от волнения сказал боцман. — Искупнемся маленько.
…Когда Дубовца и Каню обвязали пеньковым концом, который боцман приплавил с корабля, Стивену удалось нечеловеческим напряжением оторвать от троса их одеревеневшие, заледеневшие пальцы. Лед покрывал их головы, лед, слипшийся из мокрого снега. И пока боцман стал оттаскивать мину дальше, Стивен поплыл с этими еле живыми парнями к кораблю, поддерживая над водой их головы, хотя сам уже ни на что не надеялся. Потом они повисли на конце за кормой, и десятки рук подхватили их и вытащили на палубу.
Мичман на какое-то мгновение пришел в себя и, торопясь сказать, прохрипел:
— Каню… Каню спасайте… Каню…
И снова потерял сознание.
…Каня нахлебался воды, и фельдшеру в госпитале пришлось часа три возиться с ним. А мичман, когда в него влили стакан спирта, очнулся, но сразу же снова заснул.
Он не слышал, как за корму спустили на плотике Красовского с минерами, не слышал, как потом их тащили обратно на палубу, как корабль дал ход. Он не слышал даже того, как через несколько минут за кормой разрезал штормовую ночь могучий взрыв, разодравший этот непроглядный снег. Вскинулось над базальтовыми валами до самого неба вытянутое, лохматое, похожее на даурскую папаху облако.
…Очнулся Дубовец только следующим вечером и какое-то время не мог припомнить, что случилось. Дробно вибрировал корпус корабля, и он понял, что это корабль. Слабо потянуло спиртом, и было ясно, что он в госпитале.
Во всем существе был счастливый, освобожденный, отчужденный покой. Как тогда, когда они, в конце концов, вырвались из страшного «ока тайфуна». Тишина.
Он раскрыл глаза и увидел на соседней койке Каню. Тот широко улыбался, глядя на него.
— Обезьяну в моей каюте знаешь? — спросил Степан. — Возьми, подари, кому захочешь.
И, примиряясь с неизбежностью, закрыл глаза.
Авторизованный перевод с белорусского: В. Севрук.
Рисунки П. Павлинова.