Они смотрели друг на друга, не отводя взгляда – Шерлок Холмс и граф Орлок. То́му подумалось, что так изучают противника кулачные бойцы, прежде чем сойтись в поединке.
– Я с готовностью отвечу на оба ваших вопроса, мистер Холмс, – граф первым нарушил затянувшуюся паузу. – Я услышал о привидениях на руинах дома Лиггинсов и захотел лично взглянуть на них. Это могло бы оказаться стоящим материалом для фильма. Что же до версии феномена… Это призраки, господа. Призраки высшей пробы, без всяких синематографических иллюзий. Уж поверьте мне – в иллюзиях я знаю толк.
– То есть, вы утверждаете, что здесь имеет место нечто из области сверхъестественного?
– Без сомнения. И призраки Лиггинсов, и силы, которые призвала малютка Дженни, и многое другое.
Граф прогулялся по границе света и тьмы, собираясь с мыслями. Временами его макинтош и фрак полностью сливались с ночной тьмой, а белая манишка казалась бликом костра.
– Вы ведь не занимаетесь делами, связанными с мистикой? – спросил он, остановившись в трех шагах от Холмса. – С оккультизмом? С магией, не побоюсь этого слова? Ваши интересы всецело лежат в области рационального, того, что может быть объяснено логикой и наукой. Ведь так?
– Допустим. Продолжайте, граф, прошу вас.
Ледяная любезность в голосе Холмса могла бы заморозить Гольфстрим. Но граф и сам был холоден, как стылое дуновение ноября.
– В этом захолустном городке пробудилась мощь, о которой вы не имеете ни малейшего понятия. Ее не разложить по полочкам логики. Ее не распять на кресте науки. Мой вам совет, мистер Холмс, и вам, дорогой доктор Ватсон: подписывайте контракт с «Эмэрикен Мутоскоп энд Биограф» и уезжайте из Молдона. Ловите грабителей и убийц, лечите пациентов, пишите мемуары. А о том, чему были свидетелями здесь, рекомендую забыть. Тогда, надеюсь, восставшее ото сна чудовище забудет о вас…
– Простите, что я перебиваю вас, граф, – внезапно вмешался доктор. – Но, как врач, я не имею права молчать! Судя по вашей бледности и ряду других признаков, у вас малокровие в запущенной форме. Замечу, что эту болезнь я наблюдал у многих, кто был излишне склонен к спиритизму и прочей чертовщине. Взгляните на себя в зеркало: краше, извините, в гроб кладут! Вам следует ежедневно пить морковный и свекольный сок. Также рекомендую отвары полыни и шиповника, орехи с медом… Да, и еще чеснок. Непременно чеснок! Граф, вам надо, не откладывая в долгий ящик, принять меры…
– Вы совершенно правы, доктор, – кивнул граф. – Я приму меры. Я обязательно приму меры.
Он сделал шаг назад – и растворился в ночных тенях.
Интермедия Ужас-ужас?
…на какую-то минуту мне вдруг представилось, что все вернулось на круги своя. Нет и никогда не было марсиан, войны, хаоса, бегства, трагедии человеческих смертей. Не было грозных и удивительных событий: героической гибели «Сына грома», горящих домов, испуганной девочки, чудесным образом остановившей боевые треножники. Не было шести изматывающих дней и бессонных ночей в госпитале. Все случившееся – сон, причудливый и страшный. Мне ведь почти удалось убедить в этом малютку Дженни! Сейчас я проснусь, и…
Мобильник, мать его!
Мой палец завис над клавишей «Enter».
– Да! Слушаю!
– Снегирь, купи хлеба.
– Настя, я очень занят. Не знаю, когда буду.
– Ты в «ночном»?
– Да.
«Ночное» – ликвидация последствий взлома – это была единственная причина, которая позволяла мне сказать Насте прямым текстом: «Я очень занят.» Все остальные случаи требовали околичностей и двусмысленностей. Иначе Настя, солнце мое, страшно обижалась. Ах, ты занят, а я не занята, вечно тебя не допросишься… У каждого свои тараканы.
– Прямой массаж сердца? А, Снегирь?
– Прямой массаж прямой кишки. Что там Мишка?
– Удрал на каток.
– Ладно, двигаться полезно. Пацан должен быть тощим.
– Он и так – одни ребра…
Не прекращая разговора, я вбросил абзац в систему. Намек «нет и никогда не было» – аналог стакана с шипучим «Фервексом». Сбить температуру, снять озноб. Вброс прошел, как по маслу. Я командовал по админке, таким мачо ни одна мучача не откажет. Оставалось надеяться, что это будет свеча в воспаленную задницу, а не лопата дерьма на вентилятор.
…да, почтенная публика. Грубиян. Каюсь, бью челом. Мо́ю рот с мылом – не помогает.
– Снегирь!
А это уже Тюня. Изучает очередной выкидыш принтера.
– Ну все, Настёна. Извини, труба зовет.
– Хлеба купи…
– Куплю!
Отрубив связь, я повернулся к Тюне:
– Что там?
– Кошмар.
На свежей иллюстрации и впрямь царил кошмар. Забавный такой кошмарик, клоун из мира страхов. Он сидел на квадратной тумбе, исписанной заклинаниями. Впрочем, там вполне могло значиться: «Снимаю венец безбрачия: дешево, сердито» – только на языке атлантов или лемуров. Жирный дядька, покрытый чешуей, с ногами, оканчивающимися чем-то вроде конских копыт, пребывал в задумчивости. Позой он напоминал Роденовского мыслителя, разве что обе руки чинно сложил на коленях. Голова подтаявшего снеговика, борода из щупальцев. На спине – скатка из перепончатых крыльев.
– Русалка, – сказала Тюня. – Мужского пола.
– Русал, – уточнил я. – По паспорту – Ктулху.
Надпись под рисунком, фактически – эскизом, была со мной согласна: «A sketch of the fictional character Cthulhu, drawn by his creator, H. P. Lovecraft».
– Щупальцы, – Тюню передернуло. – Ты был прав.
– Ищи, – велел я, и лишь потом спохватился, что так приказывают собаке. – Холмс, марсиане, Ктулху. Уэллс, Конан Дойль, Лавкрафт. Что-то в этом роде. Нам надо знать, что привлекла программа.
– Я быстро!
Сегодня мне везло с женщинами. Настя была само обаяние, Тюня без скандала проглотила мой резкий тон. Даже баба Фима ходила мимо двери на цыпочках – видать, прониклась важностью момента. Жизненный опыт подсказывал, зараза: везет в любви – берегись карт. Я заранее ждал каверзы, и каверза явилась.
– Снегирь! Нашла!
– Ну?!
– Нил Гейман, «Этюд в изумрудных тонах». Нашла по Конан Дойлю и Лавкрафту.
Я знал этот рассказ. Ну да, Холмс и Ватсон, Себастьян Моран и профессор Мориарти – герои Конан Дойля. Лондон, время действия соответствует. Кажется, Ктулху – я имею в виду и само слово «Ктулху», и чешуйчатого мыслителя с бородой из щупалец – там ни разу не упоминался. Зато в рассказе фигурировали Великие Древние – жуткие короли и королевы, захватившие власть над человечеством. Марсиане со щупальцами, Ктулху со щупальцами; война миров, захват Земли…
Короче, тьма внутренних связей.
– Ужас? – спросила Тюня. – Ужас-ужас?
– Не думаю.
Я быстро просчитывал варианты. Вбросить контртему? Нет, это усугубит. Иногда лучше промолчать. Глядишь, само рассосется.
– А надо бы думать, – сердито буркнула Тюня. – Кто Холмса впихнул? Вот он и потянул за собой твоих ктулхов…
– Потянул, – согласился я. – Но не дотянет. Сейчас все угаснет, вот увидишь.
– Ты оптимист? Ты дурак.
– Я реалист. Рассказом Геймана не укрепить взломанную «Войну миров». Слишком много придется переделывать. И не где-нибудь, а в фундаменте. Возьми ты «Этюда…» сверх меры – и марсиан на Земле встретят не артиллерийские батареи и «Сын грома», а Великие Древние во плоти. Ктулху против боевых треножников? Азатот, ядерный хаос, против теплового луча? Ньярлатхотеп, пожиратель душ, против черного газа? Хотел бы я это увидеть…
– Вот, – Тюня указала на улыбающуюся Нюрку. – Вот и она хотела.
– Нет, программа не рискнет. Слишком громоздко.
Уверенности в моем голосе было больше, чем на самом деле.
– Шерлок Холмс против марсиан, – продолжила Тюня ряд ассоциаций. – Нет, не так. Шерлок Холмс против магии.
Я не стал с ней спорить. Это было не противоречие, а путь к решению поставленной задачи – от Шерлока Холмса против магии к Шерлоку Холмсу против марсиан.
…господа, неужели вы верите в призраков? Вам известно, что предшественником нынешнего синематографа был так называемый «волшебный фонарь», или «фонарь ужасов»? Говорящее название, не правда ли? Эти размытые образы именовали «туманными картинами» и поначалу они проецировались на клубы дыма или тумана. А сам «фонарь» был спрятан от зрителей…
* * *– Снегирь, я боюсь, – говорит Тюня.
– За Нюрку? – я улыбаюсь. – Не бойся, бэби. Вытащим.
– Нюрку-то мы вытащим. Я боюсь идти «в ночное» одна.
Сперва я не понимаю. «В ночное» – это наше с Настей. Это мы придумали, чтобы как-то обозначить мою работу, и Тюня тут ни при чем. Я ловлю себя на странной, нелепой, детской обиде: меня словно обокрали.
– Почему одна? А меня куда денешь?
– Ты рано или поздно уйдешь. Тебе дадут нового стажера. А меня оформят на полную ставку и отправят в свободное плавание. Или того хуже, нагрузят стажером, как тебя – мной. Я боюсь, Снегирь.
Я смотрю на Тюню, словно впервые вижу. На Тюню – грозу морей. Тюню – кумира девчонок, пляшущих в интернете. Антонину Недерезу, железную леди. У железной леди глаза на мокром месте.
– Дурочка, – говорю я.
Это надо уметь: так сказать «дурочка», чтобы прозвучало как «Тюнечка». Или даже как «Тю-ю-ю-нечка!». Это трудно, но я справляюсь.
– Дурочка, – соглашается она. – Дура. Дурища!
– Ты – ангел. Ангел-хранитель. Я даю тебе гарантию, что все твои будущие клиенты влюбятся в тебя по уши.
Тюня смотрит на Нюрку в каске.
– Упаси бог, – говорит она. – Этого мне только не хватало.
– Насколько приятней, – видя прогресс, я развиваю успех, – вынырнув из гиперкнижки, впавшей в ступор, видеть не мою небритую рожу, а прелестное личико…
– Иди к черту, Снегирь.
– …цветок душистых прерий! Тюня, всё путем. Не боги горшки обжигают.
– Я медленно соображаю. У меня плохо со стилизацией. Я ошибаюсь с выбором «внешнего персонажа». Холмс? Я бы ввела Конана-варвара.
– Почему Конана?
– Конан-Дойль. Конан-варвар. Прямая ассоциативная связь.
Я столбенею. К счастью, Тюня шутит.
– Отомри, Снегирь. Я вообще люблю чистую фабулу: пришел, увидел, победил.
– Вот! Победил!
– Сбавь пафос. Не верю.
В реплике Тюни звенит колокол имени Станиславского.
– К машине! – командую я.
– Что?
– Живо к машине! Бегом!
Она подчиняется. Втянув голову в плечи, Тюня садится к клавиатуре.
– Стучи!
– Что?
– Сама знаешь, что! Меньше думай!
Она трогает клавиши.
– Быстрей!
…на спинке стула висело летнее дамское пальто без подкладки, сшитое из полосатого альпака. Завидев Холмса с компанией, мистер Пфайфер…
– Хорошо, – украдкой я вытираю пот. – Очень хорошо.
…я – большая поклонница вашего литературного таланта, доктор. У меня имеется полное собрание…
Я знал, что она справится. Важней было заставить саму Тюню узнать об этом. Не поверить – узнать. Это не первый раз, когда она закатывает такую истерику. Но раньше истерики были ярче, а результаты – хуже.
– Ну и дурак, – невпопад отвечает Тюня.
Я выстраиваю цепь ассоциаций. Мне нравится.
Глава пятая За кулисами театров: анатомического и военного
1. Полубездарная пустяковина
– Смотрите! – неожиданно воскликнул Том, указывая рукой на огромное, в половину стены, окно ресторации, принадлежавшей отелю «Лайм Гест Хаус». – Мутоскоп!
Сообразив, что ошибся, грузчик побагровел от смущения и сделал неуклюжую попытку исправить положение:
– Ну, этот… Человек-невидимка!
– Нет, Том, вы правы, – Холмс задумчиво смотрел в указанном направлении. – Это действительно мутоскоп. Или, если угодно, человек-мутоскоп.
В ресторации кушал свой поздний завтрак Майкл Пфайфер, представитель «Эмэрикен Мутоскоп энд Биограф». За воротник, расстегнув верхнюю пуговичку, он заправил белую накрахмаленную салфетку – видимо, надеялся стать похожим на истинного англичанина. В этом Пфайер не преуспел, но весь вид его, лоснящийся от удовольствия, говорил о прекрасном настроении.
Напротив синематографиста сидела прелестная девушка – или, скорее, молодая женщина лет двадцати с небольшим, в прогулочном платье свободного кроя. Белая матовая кожа, каштановые волосы, уложенные в два узла, свежий, младенческий румянец на щеках делали красавицу похожей на ангела. Рядом со спутницей Пфайфера на спинке стула висело летнее дамское пальто без подкладки, сшитое из полосатого альпака.
Завидев Холмса с компанией, мистер Пфайфер выдернул салфетку и замахал ею, словно белым флагом, предлагая сдачу на милость победителя.
– Господа! – неслось из-за стекла, вернее, из двойной форточки, открытой нараспашку. – Сюда, господа! Официант! Виски моим друзьям! Виски со льдом! Господа, ну что же вы?!
– Ну что же мы? – мрачно спросил доктор. – Мне не терпится поговорить с этим джентльменом на светские темы. В частности, обсудить инициативу его мерзкого помощника. Полагаю, капитан Уоллес обождет?
– Разумеется, друг мой, – кивнул Холмс. – Я разделяю ваш энтузиазм. Том, вы не откажетесь составить нам компанию?
– Я?!
Больше всего Том боялся, что ослышался. Что вопрос мистера Холмса ему почудился – нет, быть не может, чтобы такие люди, как добрый доктор и хитроумный пасечник, пригласили скромного грузчика за один стол с собой. За вчерашний день Том устал так, словно разгрузил состав с углем. Казалось бы, ничего не делал, просто ездил, ждал, слушал, пытался сопоставлять и размышлять… С утра тело ломило, поясница не разгибалась; качало, как с перепою. Но спроси кто Тома Рэдклифа, хочет ли он и дальше сопровождать Холмса и Ватсона, даже чувствуя себя при этом пятой ногой собаки – Том отчаянно закивал бы, не в силах произнести ни слова.
– Вы, молодой человек. Ваше присутствие во время беседы с мистером Пфайфером мне видится крайне желательным.
– Пресвятая Дева! Мистер Холмс, да вы только прикажите…
«И я прыгну с колокольни, – мысленно прибавил Том. – Пойду на марсиан в рукопашную. Женюсь на миссис Пристли. Мистер Холмс, вы только намекните, что сделать ради вас…»
Официанты уже поставили недостающие приборы и сейчас несли последний – Тома они, конечно же, в расчет не взяли. Холмс и Ватсон холодно раскланялись с Пфайфером, который, впрочем, принял их холодность за чисто английское радушие, и повернулись к даме, ожидая, что синематографист представит их. Вместо этого девушка сама встала из-за стола и протянула доктору Ватсону руку. Мысленно извинившись перед далекой женой, доктор уже собрался поцеловать эту руку – надо сказать, преизящную – когда девушка перевернула ладонь, и доктор оказался вознагражден прочнейшим, едва ли не мужским рукопожатием.
– Адель, – представилась девушка.
– Мисс? Э-э… мисс…
– Просто Адель. Я – большая поклонница вашего литературного таланта, доктор. У меня имеется полное собрание ваших сочинений.
– Я еще жив, – скромно напомнил Ватсон, имея в виду, что собрание прелестной Адели, возможно, неполное. – И не очень стар.
– Чему я душевно рада, – кивнула Адель, нимало не смутясь. – О, мистер Холмс! Что до вас, то вы – мой кумир.
– Рад слышать, – Холмс задержал ладонь девушки в своей. – Надеюсь, вы тоже применяете мой дедуктивный метод по мере сил? Как капитан Уоллес, а?
– В некотором роде. Присаживайтесь, господа.
«Черт возьми, – подумал Том, опускаясь на краешек стула. – Тоже мне фифа…» Не то чтобы он рассчитывал на рукопожатие или хотя бы простой кивок, но девица ему сразу не понравилась. Еще больше, чем до этого не нравился мистер Пфайфер, человек-невидимка, он же человек-мутоскоп. В качестве вызова Том согласился на глоток виски, в то время как Холмс и Ватсон вежливо отклонили приглашение Пфайфера. Впрочем, глоток Том сделал маленький, скорее для вида – матушка-покойница не одобряла мужчин, пьющих с утра.
– Реклама, – заявил синематографист таким тоном, словно продолжал прерванную беседу. – Лично я – ревностный сторонник антирекламы. Ну кому, скажите на милость, интересен честный человек и примерный семьянин? Сейчас в моде пьяницы и бабники. Вы со мной согласны, мистер Холмс?
Холмс откинулся на спинку стула:
– В определенной степени. Мир развращен, не скрою.
– Вот! Значит, и вас мы будем рекламировать в правильном ключе. «Наркоман, не имеющий ни одной положительной черты характера,» – что вы думаете об этом?
– Наркоман? – губы Холмса тронула легкая улыбка. – Характер со знаком минус? Это сказано обо мне?
– Конечно! Стал бы я искать слоган для рекламы кого-то другого…
– И кто же автор сего афоризма?
– Некий Бернард Шоу, литератор. Вы знакомы?
– О да! – вместо Холмса ответил доктор. – Графоман, автор бездарнейших пьесок. «Цезарь и Клеопатра», от которой Шекспир переворачивается в гробу. «Сердцеед», как вызов всему чистому и светлому, что воплощает в себе институт брака. А «Дома вдовца»? И он еще смеет называть мистера Холмса наркоманом?! Надеюсь, он и обо мне высказался в соответствующем ключе? Ну дайте, дайте мне повод отвесить пощечину наглецу!
– Увы, нет, – вмешалась Адель. – О вас мистер Шоу не говорил ничего: ни хорошего, ни дурного. О вас высказался юный приятель мистера Шоу – один русский, корреспондент газеты «Одесские новости». Как писала мне моя подруга, он недавно приехал в Лондон из Одессы, с молодой женой. Перебивается случайными заработками; сейчас, например, перебеляет каталоги в Британском музее. Если быть точным, доктор Ватсон, русский говорил не о вас, а о ваших записках, посвященных мистеру Холмсу.
– Что? – хором спросили доктор и сыщик. – Что именно?
– Он назвал ваше творчество «полубездарной пустяковиной».
– Как его имя?
– Николя́ Левенсон, – имя газетчика Адель произнесла на французский лад. – Он незаконнорожденный и предпочитает фамилию матери: Корнейчуков. Эти русские фамилии! Язык сломать можно! Лично мне Левенсон нравится гораздо больше.
Холмс прикрыл глаза, вспоминая:
– Одесса? Бывал я в Одессе… Ватсон, вы помните убийство Трепова? Когда же это случилось?