- Останешься? - спросил мужчина тихо, помогая ей встать.
- Нет.
Славке показалось, что он видит недозволенное. Он старательно прикрыл глаза.
Снилось ему кладбище - то, где похоронили деда. Старое, которых теперь и не осталось вовсе. Дорожка между бревенчатых, без окошек, стен, крытые тесом крыши, а за ними холм, высокие редкие сосны с черными кронами, и между сосен кресты. Обомшелые, почерневшие от непогоды, наклоненные, а то и вовсе поваленные. Даже не кресты, каплички(часовенки) - столбики под двускатными крышами, в нишах иконы. На перекладинах качаются выцветшие ручники, засохшие венки, пучки бессмертников. На земле под крестами слежавшаяся иглица, сквозь нее проклюнулась трава, в низинке темное озерцо воды. Иглица глушила шаги, и он почти не боялся, что идущая впереди женщина его услышит.
Взойдя на холм, она остановилась.
Полоска зари догорала справа, за частым лесом; небо там было светло-голубое, почти бесцветное, а левей, к востоку - густо-синее, и на нем проступали звезды. А одна, давно знакомая, огромная, стояла над ее головой. Мерный шорох сосен убаюкивал, а очнувшись, Славка вдруг заметил, что вместо крестов стоят на холме всадники - тени на высоких конях - и их тяжелые плащи опадают по обе стороны седел, и месяц блесит на копейных остриях. И тогда Славка услышал ее голос:
- Не могу. Вы мертвые, а я живая. Я даже не знаю, встретимся ли мы потом.
И наступило молчание.
- Не могу! Не могу без вас! Возьмите...
Где-то ударил надтреснутый колокол.
Ночь протечет, и мы уйдем
во тьму,
во тьму...
Сами ли собой сложились в голове у Славки эти слова или он услышал их сейчас?.. Всадник принял женщину на седло. И, на ходу выстраиваясь по трое в ряд, навьи двинулись мимо мальчишки по проселку, белому от месячного сияния. Славке почудилось, что они видят его, он застеснялся, попятился, запнулся о какой-то корень и, опрокидываясь на спину, услышал:
- Лихослав, чертушка! Ты в школу будешь собираться?
Вздрогнув, Славка распахнул глаза и полубессознательным голосом вопросил:
- Дмитрий, а что такое "Карна"?
По горькому опыту зная, что от Славки так просто не отвяжешься, брат стал нудно объяснять то, что он помнил из "Слова о полку Игоревом..." о славянской мифологии.
- Все. А теперь в ванную и завтракать. Марш, марш! - и подумал, что дите чересчур увлеклось этой самой мифологией, а Йоська, черт, Елена Иосифовна, опять намекала, что Дмитрий забросил воспитывать брата. Карна! Надо же! "Ох уз эти всадницки!.." - скопировал он интонации любимого мультика и расхохотался.
Глава 4.
Кричала, надсаживая горло, срывая голос. Коротко тренькали тетивы. Бухали конские копыта, расплескивая воду и грязь. Валились, надламываясь, измызганные кусты.
- Упредил кто-то... эх! - с горьким сожалением.
Сухо и страшно хряснуло под копытами.
Бежать, как заяц, петляя и волоча ногу... Бежать?!
Кони шли по ней с глухим чавканьем, сминали, били по рукам, заслоняющим грудь. Розовая пена лопалась на губах вместе с дыханием. Она все старалась отклонить голову от занесенного заляпанного грзью копыта, вжаться, втиснуться щекой в болотную жижу. Ударило вскользь, содрало кожу на виске. Серебряные гвоздики на подковах...
- Огневица прикинулась...
- Не жилица, нет.
Слова донеслись, как сквозь плотный ком тумана. Потом - смачное хряканье. Почудилось - конь вновь навис над ней. Попыталась уклониться.
- Лежи, лежи... - испуганное.
Смяли всю, истоптали. И бросили на что-то острое, но это почти не больно. Догадалась - сосновые лапки. Концы на них обрубили. Чтобы Чернобог не дотянулся. Все равно дотянется. Он и сверху, и снизу, всюду. И в ней самой.
- Жива, Живица, разрыв-травица... На росы утренние, на зори вечерние... отведи: отпусти... камень-Горюн на море стоит...
Слеза потекла по щеке. Даже стереть ее не может. Но слеза точно сожгла туман. И она увидела низкую столь, дымовую дыру, пучки травы, подвешенные к матице. Смолкой запахло. А на себя она не смотрела.
- Очнулась, дитятко, очнулась... - с таким ласковым, безмерным удивлением.
- Нет, - ответила глухо, прикрывая глаза. - Убили меня.
Убили.
Заговоры-наговоры, как паутинка пряжи на веретено. Боль тупая изнутри, отовсюду. Когда шевельнуться пыталась - резало, как ножом. От сосновых лапок шел смоляной запах. Мешался с духом высохших трав. Больше всего отчего-то пахло бессмертниками. Сухо и сладко. И отовсюду смотрели их желтые венчики.
- К осени идет...
- Вынесь на порожек, на солнышко. Солнышком прогреет, ветерком обдует...
- Войско княжье...
Она даже не прислушивалась - так это теперь было далеко.
- Жить должна хотеть, жить! Ну что ты говоришь, середешная моя! Выжила ведь!..
Болью накатывало на нее: болото, сломанный лук, всадники, вороные кони, воронье...
- Кто остался? Где я?!
- Вот, взвару выпей.
Повторила свое злым, настойчивым голосом.
- Мы тут живем, на отшибе. Старый на охоту пошел...
Прикрывшись ряской, поджидало черное "окно"... Кони бились, хрипели. Кричали, пытаясь вырвать ноги из стремян, кольчужные. Она удивилась, что еще помнит это...
Им пришлось своей кровью оплатить гордый ответ полоцкой княжны. Но те, что выжили в этой резне, позавидовали мертвым. Ибо им суждено было видеть, как пылают деревянные стены города, как, вздымая на копьях, швыряют в огонь младенцев, как сестер и матерей насилуют подле убитых мужей. И кровь, смешиваясь, не высыхала на деревянных мостовых, и Полота была кровавой...
Набат, треск огня, ржание коней, лязг оружия, крики, смех завоевателей, тяжелый ползущий по улицам горький дым и гнилой и сладкий запах крови - как над болотами в жару. Некуда от него деться...
Ее волокли по мостовой за косы, полуголую, в разодранной сорочке. Гогочущие дружинники в царьградских бронях - такие же, как и те, что надругались над ней. До сих пор слышатся их голоса...
Копыта зависают над головой, ладные подковы с княжьим титлом...
Рогнеда не видела пылающих стен, князь увез ее на юг...
Женщина кричала об этом разбитым искусанным ртом, а воины не слышали и смеялись. Снег падал в пожары и таял, не долетев...
Она помнит огороженный тыном терем. Луна на ущербе стояла над крышей. Луна была похожа на повисший на колу череп, и от нее шли морозные райдужные круги. Снег похрустывал под босыми ногами.
Ее переняли у леса, волосяная петля затянулась на лодыжках, дернули и поволокли.
Снег под костром протаял, набряк водой, а дальше был слежавшийся, грязный, перемешанный с навозом и соломой, густо и мелко забрызганный кровью. От тына хрипели, надрывались лаем псы, усиливая гвалт, стоящий над двором. Болезненно морщился воевода. Воздух пах жженым рогом и горячим железом, и снегом - свеже и морозно, и когда срывался ветер, запах зимы перебивал остальные запахи. Ей хотелось пить, и она схватила зубами снега - он царапал язык и не таял...
Подошел ее черед, и ее повалили на снег. Она вырывалась, и тогда двое придавили ее коленями и держали за руки, распяв на снегу, а третий подходил, неся в руках зажатое щпцами вишневое от жара железо. Но она еще не видела этого, а видела звезды над двором, а после - нетерпеливо переступающие черные с золотом сапоги. Потом над головой зависло раскаленное кольцо с черным рисунком внутри и стало опускаться... Так клеймили скот и холопов, не делая разницы между ними. Но она же вольная-а!
Она дернула головой, клейно скользнуло боком, опалив волосы, и впечаталось в висок.
... Копыта выбивали шальную дробь. Тучи клубились над головой. У конских ног вился туман, забрызганный звездами. Листья рождались из почек зеленым дымом, разворачивались, набрякая росой, темнели, потом ударяли в желтизну. Перун крутил над яром золотые усы. От костров стелился дым. Белые срубы поднимались над пепелищами. Над срубами на стропила стелили золотую свежую солому, стерня пахла дымом, по ночам осыпались яблоки. С неба падали заревские звезды.
Но не утихала Обида, и Месть бурлила, как жижа в болотах, вскипая пузырями и кругами расходясь по желтой воде. Ползла, как Жель, тайный огонь, что тлеет до поры в земных недрах, но когда вырывается из земли, то все сметает на своем пути. Копыта выбивали шальную дробь, вершники неслись, приникая к гривам, ощетинясь сулицами и чеканами, и то боярин повисал в петле, то валился в пыль разрубленный от плеча княжеский тиун. С холопов сбивали цепи, жгли долговые грамоты, и над боярскими подворьями лопотал крыльями красный петух.
Копыта выбивали шальную дробь. Гремели била. Надрывался вороний грай. Ка-ра, Кар-на... Кар-на...
Было ли это имя той беглой полочанки или имя Обиды, или имя земли, которая подняла на мщение своих детей? Кони летели, дробя копытами оранжевое солнце.
Был зарев с его золотыми туманами и тяжелыми житними снопами, когда княжьи дружинники выследили их. И шли по следу, как волки, когда они гонятся за добычей - приблизив нос к земле и вытянув хвосты. У беглецов устали кони, а лошади дружинников были свежими, и сзади вели поводных. Они скакали в призолоченном заревском лесу, кони были в пене и рты до крови разодраны удилами. А погоня была уже со всех сторон, и со всех сторон хрипло перекликались рога. Ошалелый русак порскнул из-под копыт. Карна натянула поводья:
Был зарев с его золотыми туманами и тяжелыми житними снопами, когда княжьи дружинники выследили их. И шли по следу, как волки, когда они гонятся за добычей - приблизив нос к земле и вытянув хвосты. У беглецов устали кони, а лошади дружинников были свежими, и сзади вели поводных. Они скакали в призолоченном заревском лесу, кони были в пене и рты до крови разодраны удилами. А погоня была уже со всех сторон, и со всех сторон хрипло перекликались рога. Ошалелый русак порскнул из-под копыт. Карна натянула поводья:
- Добрич! Уходите тропой через палище!
Какое-то время она следила, как други сворачивают к тропе, и ветки колышутся, смыкаясь за конскими крупами, а потом пустила Чалого в намет.
Она не могла знать, что за палищем ждет засада. И что они не смогут пробиться через нее и повернут назад, к болоту. А когда поймут, что не уйти, честно встретят смерть.
Глава 5.
Каким наивным кажешься себе ты недавний, когда занятия, важные еще день назад, ну, пусть не важные, а хотя бы забавные - то, что считается нормальной жизнью - вдруг отступают перед единственными желаниями: рисовать и видеть сны. Ты не смеешься ни над собой, ни над другими, ты еще не успел осознать, что изменилось и изменилось ли вообще, но мир поражает красками, и ты спешишь, спешишь ухватить эту звенящую радугу, это...
- Зборовский! Я с тобой разговариваю!
Голос классной показался пронзительным. Славка вздохнул и повернулся к окну. У входа в школу сгружали новую мебель и директор, припадая на левую ногу, озабоченно прыгал вокруг. Памятник зенитчицам перед школой был на месте и елочки тоже. Тоска-а...
Усилием мысли Славка отодвинул звуки класса скрипучие и занудные, как осенний дождь, и так же мало замечаемые, и стал просто думать о том, что станет сегодня рисовать. Никогда еще он не рисовал так, как в этот сентябрь. То есть, конечно, рисовал, только это все чепуха была, самолеты, танки там всякие, мушкетеров иногда с такими вот усами ну и прочее, как все рисуют. А теперь - теперь было другое. Прибегал домой и сразу за краски, и внутри что-то так сосало, когда доканчивал; тревожно было. На альбомных страницах гремели колокола, било искрящееся пламя, пленник полз по темнице, волоча за собою цепи, Славка и звон этих цепей слышал, и треск подожженных стен, и видел сами стены, темные, деревянные, с пожелтевшим мохом в пазах. И невесть откуда появлялись на Славкиных рисунках воины в круглых шлемах, и кони, кони, кони, топчущие недоспелую рожь. Зеленой наклонной полосой ложилась она на лист, а над всем этим было синее до звона небо. Такое небо, которого сейчас не видит никто. Славка вчера сидел на полу, и вокруг рисунки разбросаны, и краски стоят, и вода в банке. Димка зашел, посмотрел и вопросил грозно, где он все это взял. Славка, конечно, обиделся. А Димка: "Ни в жизнь не поверю, что это ты рисуешь." А когда Славка тут же, на месте, предложил ему что-нибудь нарисовать, тот и слушать не стал. Пообедал - и за чертежи. А Славке велел заниматься уроками. До чего же все взрослые одинаковые...
Руки Славки механически скатали шарик из бумаги и сунули в рот. Он пожевал-пожевал и плюнул в затылок Светки Матюшевской. Светка развернулась, замахиваясь, и Славка поймал в ее глазах осколок неба.
... в глазах Карны. Расколотый лед. Если лед может быть коричневым, теплым, как янтарь. Если блеклое небо может быть живым. Если мертвые могут любить. Отчего же душу выворачивает наизнанку от желания прикоснуться к просыпавшейся пряди, когда женщина стоит вот тут, на холме, среди незримых мертвых, как слепая, поворачивая лицо и морща кожу на переносице, словно пробуя... услышать? Она знает, что мы тут есть. Как знает, что навалится сутонье, и мы уйдем - мы не можем не уходить. Я был на месте нашего последнего боя. Иней выгладил траву и ямки от подков затянула леденеющая вода. И уже ничего-ничего не осталось от нас, кроме нашей неверной памяти, которая гаснет в сумерки, совсем как тогда, когда на тебя, увязшего в бою, обрушилось гулкое небо. И погасло.
... тут кровавого вина упились и свои, и чужие; посеченные, пострелянные, повалились в едином объятии - смерти не разомкнуть. Ты смотрел, свесясь с коня, как лежит "пернач", растопыря напитанные кровью ржавые перья - вот он, такой же, висит у седла. И скалится, усмехается с неба конский череп. Глотает красное вино заката. Ты ладонью ощутил теплую шершавость плаща и рукояти корда. Рисунок одноглазого солнышка - нити истрепались и повылезли, ну и что? А тот, что лежал под копытами, изрубленный, добиваемый уже после смерти от злости, стыда, от слепой беспомощной ярости... тот был не ты. Ты признал по одежде - и не поверил. Но когда вынул корд добить бьющегося со вспоротым брюхом коня (он какое-то время полз, как человек - оставляя широкую красную полосу на траве), а рука прошла сквозь него - вот тогда ты умер.
Глава 6.
Как бы ни начинались Славкины сны, его всегда неминуемо выбрасывало к этой дороге. Это была заброшенная железнодорожная колея на окраине города, сразу за обрывом Подгорной. Трухлявые шпалы и рельсы, пахнущие ржавчиной, а вокруг болотца талой воды, сохраняющиеся до осени, зарастающие ряской и стрелолистом, со вполне живыми лягушками внутри. Когда Славку негостеприимно стряхивало с обрыва, перемазав глиной и выкачав в шариках чертополоха, они начинали недовольно орать на то, что он нарушает их уединение. Слушая их вопли, он очищал майку и старенькие шорты от грязи и щепок, выбирал колючки из волос, пушистых, как цветки этого самого чертополоха, когда они уже доцвели, и, перепрыгнув зеленеющие лужицы, вскакивал на пути. Поезда здесь не ходили и можно было прыгать со шпалы на шпалу или, раскинув руки, бежать по рельсу туда, где дорога пряталась в тумане среди отряхающих воду кустов и где всегда - дожидался игреневый конь. Или чалый. Честное слово, Славка не умел разобраться. Но всегда жалел, что во сне не оказывается в кармашке шорт куска сахара. Конь медленно переступал, звеня удилами, тепло дышал в ладонь и иногда позволял себя погладить. В последних снах на коне сидел всадник. Славке хотелось узнать, кто он, но он всегда медленно уезжал в сторону ракит, пустоши и бурьяна, а Славка торопился за ним в туман. И потом, скатившись с насыпи и вытряхнув щебенку из сандалий, знакомой тропкой бежал сквозь мокрые заросли, осыпая на себя водяную морось, спускался в ложбину и разжигал костер.
Время не имело значения. Времени не было. Не было вчера и завтра, и братание пращура с медведем и танковая атака под Прохоровкой были здесь и сейчас. И только от него зависело, какое "где" выбирать. Но были черные сосны над холмом, треск веток и рождающиеся в костре янтарные замки и города. И человек, в серебряном сееве сходящий с холма и вдруг перечеркнутый надвое светом и тьмой. Сладкий запах кипрея и головки ромашек, сбиваемые отяжелым от росы крылом плаща. Корзна.
- Ну здравствуй, отрок. Говори.
Могли иногда разниться детали: в котле оказаться кулеш вместо борща, потянуть внезапным холодным ветром или, наоборот, теплом, запахнуть пижмой и рябиной; звезды могла перечеркнуть вынырнувшая ниоткуда тень мохнатой кривой сосновой лапы, которой не было "вчера" и не будет "завтра", но был вечен рисунок созвездий над головой, тяжелое крыло плаща и лицо в лунном серебре. Всегда. Неизменно.
И янтарь костра осенял ночь.
Даже если дома было утро.
"Мне снился сон, короткий сон длиною в жизнь:
земля в дымах, земля в цветах, земля в тиши..."
Однажды он пришел раньше. Или позже. Потому что был ноябрь. Потому что Славка стоял в холодном осеннем лесу, чувствуя, как пропитываются леденящей моросью шорты и рубашка и зубы начинают выстукивать дробь. Потому что ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, они разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей; и над лесом, почти задевая за ветки, неслись серые тучи. А в поле оказалось еще хуже, и не только потому, что ветер смешанный с дождем резко ударил в спину, а скользкая грязь разъехалась под ногами. И не потому, что сандалия утонула в мутно-желтой воде, а он выбрался жалкий и грязный, жалея, что не остался под деревьями. Случаются плохие сны.
Их можно проснуться.
Или переснить.
Но сон цепко держал его клетью измызганного кустовья, липкостью глины, волглостью опадающих листьев. И самое страшное в этом сне было, что сон чужой.
Хорошо дома прыгать через канавы, прокопанные нерадивыми газовщиками, оскальзываться, шлепаться, поднимая грязь и брызги, и опять нестись, расплескивая янтарь глинистых луж, а потом греться с Женькой у батареи, наперебой обсуждая, как было здорово. Не было ни Женьки, ни батареи, ни нормальной городской осени - только это поле и поднятые в немом проклятии руки сосен вдали. Над холмом. И бредущая вверх старуха в паутине осенней мороси. Черная от воды сорочка, худые лопатки, слипшиеся волосы... а что старуха и воин в лунном серебре, сходящий с холма - одно... Неправда! Неправда!! Не...
- Да-а, - сказал Женька и замолчал, потому что других слов у него не было.