— Сначала корабль произведет стрельбу по мишеням, — докладывал Крылов. — Потом, поднявшись на максимальную высоту, исполнит на снижении фигуры пилотажа. «Бочку», атаку с пикирования, «петлю Нестерова».
Главнокомандующий неопределенно промычал — эти термины ему были неизвестны.
— Для «петли Нестерова» машина слишком тяжела. Сорвется в штопор, — усомнился генерал Боур.
— У штабс-капитана Рутковского вряд ли, ваше превосходительство, — вежливо ответил полковник, опередив возмущенный протест конструктора.
Всё шло, как по маслу
«Илья Муромец» в два счета сшиб пулеметным огнем все мишени. Хитрую безоткатную пушку с него убрали, вместо нее установили второй пулемет, «гочкис». И правильно сделали. Когда в «максиме» перекосило кассету с патронами, летчик-стрелок просто переместился к «гочкису». На земле короткого перерыва в стрельбе даже не заметили.
— Отменно, отменно, — повторял великий князь, глядя в небо то через бинокль, то просто так, из-под ладони. Взгляд у его высочества был орлиный — дальнозоркий.
Конструктор ободрился, даже позволил себе с насмешкой поглядывать на враждебных генералов — у тех вид был так себе.
— Отменно, — повторил Никник, провожая движением бинокля падающий воздушный змей, из которого эффектно сыпались клочья горящей пакли. — Нам бы такую птичку в турецкую войну. Да ударить по Плевне огнем из-под облаков, а, господа?
В свите почтительно засмеялись.
— Вверх пошел, — сообщил Крылов. — Запланирован подъем до четырех тысяч метров!
— Дались вам метры, полковник. — Ненужных заимствований у заграницы Николай Николаевич не одобрял. — Чем русские сажени нехороши?
Начальник Авиаканца сразу же воспользовался оплошностью Крылова:
— А на подъеме он все-таки тяжел. Посмотрите, ваше высочество. Как медленно набирает высоту! С «мораном» никакого сравнения.
— Вы находите? — Главковерх скосил глаза на второго специалиста.
Тот важно кивнул:
— А дирижабль поднимается еще быстрей.
— Неправда! Неправда! — шептал конструктор. — Не слушайте их, императорское ваше высочество!
А в воздухе происходило вот что
Странно смотреть на высочество с высоты, пришла в голову штабс-капитану Рутковскому странная и, вероятно, даже предосудительная мысль. Следующая была еще менее почтительной: с пятисот метров свита главнокомандующего была похожа на обсиженную блестящими мушками навозную кучку посреди зеленого луга. Вот так же и Всевышний взирает на власть земную с небес, подумалось командиру нечто уж совершенно невообразимое, так что он встряхнулся и заставил себя сосредоточиться на полете.
— Идем до потолка. Утеплиться!
Все надели кожаные куртки на меху, а некоторые особенно зябкие предприняли еще и дополнительные меры предосторожности. Лучко надел пуховые варежки, его работа на сегодня закончилась, стрелять больше не придется. У Шмита была чувствительная кожа, он натер свои румяные щеки мазью «Веселый лыжник». Степкин поверх всего нацепил ватную безрукавку.
— Что двигатели, Митрофан Иванович? — спросил Рутковский, зная, что механик умеет на слух уловить малейшую неисправность.
— В порядке, Федор Сергеевич.
— Ну, с Богом.
Корабль пошел на вираж, плавно ввинчиваясь в синее небо. За высотомер сегодня отвечал Шмит — надо же было чем-то занять мальчика.
— …Тысяча. Тысяча сто. Тысяча двести, — монотонно докладывал он.
Аэроплан вел себя умницей. Рутковскому казалось, что машина идет вверх сама, а он лишь сопровождает ее движение поворотами руля и нажатием педалей.
Командир оглянулся на экипаж.
Жора Лучко блаженно улыбался — предвкушал, как славно-полноправно сегодня напьется после смотра.
Второй пилот не отрывал глаз от прибора, преисполненный важности своего задания.
— Две сто. Две двести. Две триста. Две четыреста…
Митрофан Иванович слушал машину, пыхтя от сосредоточенности.
— Степкин, плесни чайку, — лениво пошутил стрелок.
Узкоголовый, круглый в своей пухлой безрукавке механик действительно был похож на кипящий самовар.
Шмит прыснул и доложил:
— …Две пятьсот.
Днем ранее
— Ну, легкого взлета, мягкой посадки, — напутствовал полковник «Михаила Юрьевича Долохова» и с удовольствием посмотрел, как легко и красиво взлетает американский циркач. Этот на завтрашнем смотре уж точно не подведет.
Аэроплан марки «вуазен-5» Зепп выбрал не столько из-за летных качеств, сколько из-за устройства кабины. Модель была нестандартная, первоначально предназначавшаяся для авиашколы и полетов с инструктором, поэтому сиденья располагались рядышком. Фон Теофельс желал лично руководить экспериментом.
Тимо раскрыл фибровый чемоданчик, в котором размещалась целая мини-лаборатория: склянки, алюминиевые коробочки, бутылочки, проволочки — много всякой всячины.
— Я буду лететь очень ровно, — крикнул Зепп. — А ты смотри, не расплескай. Не то сам знаешь.
Этого можно было не говорить. Ручищи Грубера по ухватистости поспорили бы с самым надежным зажимом.
— Берешь пирофор «Файерблиц» — это ячейка XIX, левая. — Сейчас гауптман говорил по-немецки — дело серьезное, да и кто в воздухе подслушает. — Он подойдет в самый раз — и по эффекту, и по цвету. Проблема — правильно подобрать емкость.
Помощник взял склянку, наполненную желто-бурой жидкостью. К резиновой пробке была прикреплена резиновая трубочка.
— Ставь штативы!
Чемоданчик, лежащий на коленях Тимо, моментально превратился в лабораторный столик, в котором были установлены маленькие штативы с четырьмя пузырьками примерно одного размера, но с разной толщиной стекла.
Очень осторожно Тимо наполнил их все пирофором, следя, чтоб ни одна капелька самовоспламеняющегося вещества не вошла в соприкосновение с воздухом: тщательно герметизировал пузырьки дополнительными заглушками, подсоединил трубку к первому, наполнил, закупорил; проделал ту же операцию со вторым, третьим, четвертым.
Зепп молчал, чтобы не отвлекать слугу от этой ювелирной и очень опасной работы.
— Готово! — сообщил Тимо.
«Вуазен» задрал нос и начал быстро подниматься. За высотой следил Теофельс, у слуги была своя задача. От быстроты и четкости Грубера зависело, вернутся ли экспериментаторы на землю живыми.
Маслянистая жидкость мирно покачивалась в пузырьках, но эта безмятежность была обманчива. Тимо держал наготове тряпку, пропитанную огнеупорным раствором. На лбу у обоих авиаторов, несмотря на холод, выступили капли пота.
…В ноябре тринадцатого капитан фон Теофельс участвовал в больших маневрах под Мюнхеном, проверяя возможности нового, невиданного вида фронтовой разведки — авианаблюдения за противником. Нужно было быстрее прочих пилотов выявить расположение войск «синих», занести на карту и доставить командованию. Победителя ожидала медаль, но Зепп старался не из-за награды. Его всегда интересовало новое, а еще он любил побеждать.
Все офицеры, участвовавшие в соревновании, были первоклассными летчиками. Некоторые управляли самолетом даже лучше Теофельса, который, в конце концов, был всего лишь талантливым дилетантом. Значит, следовало взять не мастерством пилотажа, а чем-то иным. Зепп придумал сразу несколько штук, каждая из которых могла дать ему маленькое преимущество.
Во-первых, скрупулезно рассчитал возможную протяженность маршрута и слил всё лишнее топливо, чтобы облегчить аэроплан и тем самым увеличить его скорость.
Во-вторых, взял с собой новейший измеритель угла «рему», чтобы учитывать малейшие перемены в боковом ветре.
В-третьих… Впрочем, что толку перечислять все эти ухищрения? Их было много, и одно из них, казавшееся абсолютно безобидным, свело на нет все остальные.
Среди прочих технических новинок гауптман взял с собой в полет «вечную» ручку. Наносить ею на карте диспозицию противника было быстрей и удобней, чем карандашом, который к тому же при любом толчке или попадании в воздушную яму ломался.
Поначалу всё шло замечательно. Но когда Зеппу понадобилось подняться выше линии облаков, чтобы увеличить запас высоты для планирования, случилась странная вещь. Из авторучки ни с того ни с сего вдруг, пузырясь, вылились чернила — будто шампанское из бутылки. Делать пометки стало нечем, и Теофельсу пришлось вернуться на аэродром несолоно хлебавши.
Это, конечно, было досадно для самолюбия, но один из принципов, которыми Зепп руководствовался в жизни, гласил: всякий дефект может быть обращен в эффект. Нет такого поражения, которое нельзя было бы превратить в победу или, на худой конец, в полезный урок.
Он стал допытываться у физиков, что случилось с чертовой ручкой, и выяснился загадочный факт. Оказывается, на определенной высоте происходит перепад воздушного давления, отчего чернила и выбило из резервуара.
Другой человек, удовлетворив любопытство, выкинул бы эту бесполезную информацию из головы. Но только не Йозеф фон Теофельс. Подобно слуге Осипу из гоголевских «Мертвых душ», он ничего никогда не выкидывал — из памяти. Всё в хозяйстве могло пригодиться, любая мелочь, пусть на первый взгляд бессмысленная или даже вредная.
Например, записка влюбленной дуры.
Или время, бездарно потраченное на подглядыванье за скучными любовниками.
«Вуазен» преодолел барьер в две тысячи метров, а пузырьки всё не лопались.
— Холодно, — пожаловался Тимо.
Он не надел перчаток, и его руки совсем побелели.
— Ты это брось! — встревожился Зепп. — Малейшее промедление — и сгорим к черту.
— Промедления не будет. Просто холодно.
На высоте 2500 во втором слева пузырьке, самом тонком, «Файерблиц» закипел, пошел кверху и вытолкнул резиновую крышечку. На воздухе пирофор немедленно загорелся, внутри бутылочки вспыхнул и лопнул огненный шарик. Зазвенели осколки — но Грубер уже прихлопнул очаг возгорания тряпкой.
Итак, пузырек номер два. Высота две пятьсот.
С главным ясно. Техническая сторона дела решена. Остается часть лирическая.
Ну, это просто.
Записка — пошлая ситуация — ладанка на гвозде.
Пожар в воздухе
— …Две пятьсот, — прыснул второй пилот, развеселившись шутке про самовар.
В ту же секунду Степкин издал громкий хлопающий звук, словно в самом деле был самоваром и лопнул от нестерпимого жара. Прямо на груди у механика, вырвавшись из-под куртки, выплеснулось пламя, да не простое, а жидкое, и потекло вниз. Вспыхнула ватная безрукавка. Степкин отчаянно закричал, хлопая себя по животу, рванулся с сиденья.
Брызги огня полетели во все стороны. Сквозняк из щелей разметал эти алые комки по всему салону, задул их внутрь фюзеляжа. В одном, потом в другом месте занялась полотняная обшивка. Встречный ветер быстро гасил очаги, но от них оставались черные дырки и разлетались новые искры…
Истошно вопил пылающий факелом Степкин. Шмит и Лучко лупили по нему кожаными куртками, но погасить огонь не удавалось. Командир помочь не мог — ему нельзя было выпускать руль.
Никто не понимал, что произошло, и это было страшней всего. Кабину стало заволакивать дымом.
— А-а-а! Глаза! — кричал механик. В судорогах он сорвал с себя шлем, и у него загорелись волосы. — Братцы, тушите! Тушите!
Наконец стрелок повалил его на пол, чтоб не бился, распахнул на себе китель и накрыл товарища собственным телом. Этот странный способ подействовал. Сбить пламя удалось. Но горело или тлело уже в десяти разных местах кабины.
— Бензопровод берегите! Рванет! — стонал Степкин.
— Что это он делает? — с любопытством спросил главковерх. — Пускает дымовую завесу? Но зачем?
Маленький самолетик в небе двигался короткими рваными зигзагами. Он выбросил облачко черного дыма. Потом — облако белого, уже побольше.
Крылов не ответил его высочеству.
— Что за… Ничего не понимаю! — пролепетал изобретатель.
Шеренга летчиков на поле дрогнула и рассыпалась.
— Горит! Горит!
Теперь было видно, что из кабины «Муромца» вырываются языки пламени.
В толпе зрителей раздался истеричный женский крик:
— Митрофа-а-ан!
Кто-то там упал наземь, над упавшей склонились.
Но в ту сторону смотрели немногие.
Все завороженно наблюдали за драмой, разворачивавшейся в воздухе.
Пожар, наконец, кое-как погасили: забили, задушили, залили водой. Кабину наполняли чад и дым, но огня уже не было, лишь дотлевала одежда на обожженном Степкине. Он лежал на полу, издавая стоны. Его лицо страшно раздулось, с него свисали клочья лопнувшей кожи. Тошнотворно пахло паленым мясом.
Стекла салона треснули и частично выпали, внутри аэроплана завывал ветер, загоняя внутрь фюзеляжа бумаги и всякую мелочь.
— Почему крен? — кричал командир. — Не могу удержать! Падаем! Не слушается! Митя, помогай!
Шмит тоже навалился на руль, оба пилота заскрипели зубами от напряжения. «Муромец» неохотно выровнялся, едва-едва не ухнув в штопор. Воздушный корабль бросало из стороны в сторону. Не то что стоять, но и сидеть было трудно.
— Митрофан Иванович! Что с машиной? Митрофан Иванович, вы меня слышите?
— Слышу, командир… — охнул Степкин. — Господи, только не вижу ничего… Повороты что?
— Элероны не работают.
— Значит, рулевой трос лопнул. Или передаточную крестовину заклинило. От рывков. Если это крестовина, можно бы снизу, через люк достать. Попробовать… Кабы не глаза… А если попробовать «штаб-офицерским»?
«Штаб-офицерским» назывался медленный поворот без крена на одном руле направления.
— Это ведь не «ньюпор». — Рутковский помотал головой. — Не вытянем. Скользнем на крыло, зароемся — и в штопор.
Степкин попробовал протереть глаза, но только закричал от боли.
— Нет, не могу!
«Илья Муромец», дрожа всем своим тяжелым телом, летел прочь от солнца. Ни свернуть, ни снизиться было невозможно.
— На сколько хватит топлива? — спросил Лучко.
— Мы заправились на одну восьмую. Если оставить один мотор, хватит минут на двадцать.
— Это роскошно, командир. Можно поговорить напоследок, подготовиться. Нашему брату такая удача редко выпадает. — Поручик вздохнул. — Жалко, выпить нечего. За упокой грешной души. Ничего, ребята за нас выпьют… — Он насупил брови, желая сказать что-нибудь значительное, соответствующее торжественности момента. Но ничего такого в голову не приходило. — А вот, говорят, французы изобрели штуку, «парашют» называется… Если самолет падает, летун преспокойно выпрыгивает, дергает за ремешок и спускается, как на зонтике… Брехня, наверно.
— Жора, — прохрипел Степкин, приподнимаясь и шаря руками по полу. — Отвори бомбовой люк.
Лучко нажал рычаг, и в полу открылось квадратное отверстие.
— Держи меня за ноги! Крепко!
Ослепший механик перевернулся на спину, всхлипывая от боли. Поручик сел на его ноги, руками вцепился в колени.
— Опускай меня!
С воплем Степкин свесился головой вниз, словно гимнаст на трапеции. Качнувшись взад-вперед, дотянулся рукой до брюха самолета и, кажется, ухватился за что-то. Держать его стало легче.
Еле слышно донеслось:
— Ни черта не вижу…
И еще что-то неразборчивое.
— Что? — заорал Лучко, пригибаясь.
— Так и есть! Передаточную крестовину скосило! Ключ дай!
Стрелок обернулся к пилотам.
— Митька, что в руль вцепился? Ключ давай!
Шмит бросился к ящику с инструментами.
— Который?
— Черт его знает. Суй ему все по очереди…
С земли увидели, как аэроплан, быстро удалявшийся к западу, вдруг качнул крыльями, накренился набок и по дуге пошел вниз, вниз, вниз.
Над аэродромом пронесся вздох ужаса. «Муромец» медленно развернулся, его тупое рыло было нацелено прямо на верхушки ельника, что начинался за взлетным полем.
На лицах членов великокняжеской свиты появилось одинаковое страдальческое выражение, главковерх тоже скривился. При этом все, не отрываясь, смотрели только в одну точку.
Воздухоплавательный генерал сдернул фуражку и перекрестился. Авиационный генерал сказал:
— А я докладывал в ставку. Модель недоработана. Средства притом потрачены чудовищные…
— Ребята, ну ребята, ну пожалуйста… — шептал полковник Крылов, не замечая, что бьет себя кулаком по бедру.
Конструктор — тот просто закрыл руками лицо и согнулся. Не мог видеть, как гибнет его детище.
Над самыми деревьями гигантский самолет вдруг неуклюже выровнялся. Еще раз качнул крыльями, но уже не беспомощно, а словно успокаивая зрителей. Пронесся над толпой, уверенно сделал разворот и стал заходить на посадку.
Ему навстречу гурьбой, с криками, бежали все, кто был на поле. На месте осталась лишь группа всадников.
Конец слоновьей охоты
— …Слава Господу, что всё обошлось и молодцы-летуны живы, однако сами видите, ваше высочество, эта во многих отношениях интересная машина еще требует большой доработки, — говорил генерал Боур. — А между тем на сумму, потребную для производства одного такого «Муромца», французы немедленно поставят нам десять отличных, проверенных в деле машин. Тяжелая авиация — дело будущего, а воевать нам сегодня.
— Это верно. Воевать надо сегодня. — Николай Николаевич посмотрел на сраженного неудачей командира авиаотряда. — Что ж, полковник, давайте посмотрим, каковы в деле ваши легкие аэропланы. Что входит в программу демонстрации?