Мы жили совсем близко от железной дороги, ведущей на восток, и иногда мимо нас проезжало от 100 до 130 поездов за день, переполненных солдатами. В том же направлении следовали танки, лошади, везли пулеметы и дополнительную технику.
В конце концов без предупреждения немецкие орудия открыли огонь ранним утром 22 июня. Рассказывали, что даже за час до наступления составы с хлебом и другими продуктами продолжали следовать с Востока на Запад.
Мой отец находился в наступающей армии. Его дивизия расположилась в северной части фронта и продвигалась к Ленинграду. Он снова был при деле, но не особенно этому радовался. Сейчас ему было шестьдесят лет, и физически он был не способен выносить такую нагрузку.
За время оккупации Польши и других западных стран армия не понесла больших потерь, но с началом войны в России ситуация резко изменилась. Каждый день в местной газете появлялись имена пятнадцати – двадцати погибших. По крайней мере, в нашей округе погибло на фронте около 260 жителей. Намного больше отправили в Россию, и они так никогда и не вернулись оттуда. К концу войны не осталось практически ни одной семьи, которая бы не потеряла хоть одного родного человека. А во многих семьях погибли один, два, три, четыре, пять человек или даже больше.
Многие ученые задаются вопросом: почему Германия проиграла войну? По географическим, политическим, экономическим или военным причинам? Когда мне было всего девять лет, наш школьный учитель рассказывал, что у нас всегда будут проблемы с соседями, до тех пор пока мы живем на земле, окруженной другими народами, которые имеют хорошо укрепленные географические границы. Таким образом, мы всегда могли ожидать вражды со стороны соседей.
Другие говорили, что Германия и ее союзники ослаблены экономически, а также имеют слабую армию. Поэтому поражение в войне неизбежно. Тем не менее теперь, когда я стал христианином, я все вижу в другом свете. Во-первых, война никогда бы не началась, если бы нация жила праведной жизнью, в мире и гармонии с собой и своими соседями. Во-вторых, любой народ постигает беда, если он забывает Бога.
Еще одна причина падения Германии – это антисемитизм, за несколько десятилетий укоренившийся в мозгах немецкого народа.
Мой отец должен был предоставить необходимую информацию из церковных и регистрационных записей касательно генеалогического древа своей семьи. Горе тому, у кого в роду были евреи! Сейчас, когда я вижу, сколько великих людей принадлежит к этой нации, политиков, поэтов, музыкантов, ученых и даже богословов, я понимаю, как трудно им было добиться своих успехов.
Концентрационный лагерь в Бухенвальде не имеет себе равных в истории по своей жестокости, а обращение с русскими заключенными вообще нельзя назвать человеческим. Не говоря уже о христианских добродетелях.
Рядом с остановкой, где мы ждали наш школьный автобус, находился недавно построенный лагерь, где содержались русские пленные. Иногда мы видели, как утром они шли на работу, а вечером возвращались обратно. Часто они тащили на плечах кого-нибудь из своих мертвых товарищей, и в километре от лагеря было похоронено много русских пленных. Причина смерти в столь раннем возрасте была очевидна – голод, жестокое обращение и, скорее всего, отсутствие медицинской помощи при необходимости. С английскими пленными обращались значительно лучше. Их одевали и нормально кормили, потому что Англия и Германия являлись членами Международного Красного Креста, и заключенные обеих стран получали помощь Красного Креста через Швейцарию.
Гитлер объявил, что русские являются существами низшего ранга и потому не заслуживают человеческого обращения. Это было ошибочным мнением, и также именно этот факт явился одной из причин, почему Германия потерпела поражение. С самого начала многие русские отчаянно сражались, чтобы защитить свою страну. А когда они узнали, как с ними обращаются в немецких лагерях, то стали бороться до конца, скорее выбирая смерть, нежели плен.
Работа на уничтожение велась полицией и СС в концентрационных лагерях по всей Европе, но это не афишировалось. Те, кто знали об этом, не рассказывали, из-за страха самому оказаться в лагере. Таким образом, вся информация о жестокости основывалась на слухах или исходила от тех, кто лично побывал там. Наша семья впервые узнала об этом в середине войны от поляков, работавших у нас. Эти поляки, отец и оба его сына, работали у нас на ферме без отдыха, и казалось, они не сомневались, что кто-то стоит за их спиной и наблюдает.
Как-то в воскресенье во двор въехала машина. Двое мужчин в гражданской одежде вышли и направились к дому, чтобы поговорить с отцом. Они что-то спросили у него, и тогда он подозвал меня и сказал, чтобы я проводил незнакомцев к дому, где жили поляки. Перед тем как пойти, один из них вернулся к машине, что-то взял и положил в карман. Мы пошли к дому, разговаривая о пустяках, а потом они спросили, на какую сторону выходят окна в доме польской семьи. Я показал, и тогда один остановился на улице, а другой вошел в дом.
Прошло совсем немного времени, и он вышел вместе с хозяином-поляком. Они повели его к машине, надев наручники. Теперь я понял, что, когда человек вернулся к машине, в карман к себе он положил пистолет, а сами люди были из гестапо (секретной полиции).
Позднее мы узнали, что поляка отправили в концентрационный лагерь и, возможно, пытали, обвинив в связи с русскими. Правда это или нет, точно не известно, но спустя два года его семья получила известие, что он умер от воспаления легких. А может быть, его застрелили, и никому не известно, как он погиб.
Зима 1941/42 года выдалась на редкость суровой. Даже старожилы не могли припомнить столь крепких морозов. Войска готовились завоевать Москву, но танки и солдаты не были готовы к таким низким температурам, поэтому наступление провалилось.
Когда морозы усилились, правительство дало распоряжение обеспечить каждого солдата теплой одеждой, особенно тех, кто воюет на передовой. Но уже было слишком поздно.
Чем дольше продолжалась война, тем больше становились потери. Всего Германия потеряла около шести с половиной миллионов человек, в основном солдат. Чтобы восполнить потери, армии требовались новые люди, а подходили они по возрасту или нет, не имело большого значения. Мой старший брат был призван в первые дни войны, а второй избежал этой участи из-за серьезного перелома ноги. Призывной возраст снизился до шестнадцати с половиной лет. Так как я родился в 1929 году, то меня забрали бы на фронт в конце 1945 года, если бы война продолжалась.
Для нас, старшеклассников, самым престижным было оказаться в войсках СС. Все служившие там были высокими, стройными, здоровыми и высокоинтеллектуальными немцами, отлично разбиравшимися в политике. Хотя в гитлерюгенде меня многому научили, я все же чувствовал, что этих знаний недостаточно для вступления в войска СС.
Каждый месяц, когда у нас проходили собрания, нам читали лекции, в которых рассказывалось о бывших учащихся нашей школы, отдавших свои жизни за Родину. В конце войны почти ежедневно приходили сообщения, что наша армия повсеместно отступает. Один за другим тонули корабли в холодных водах Атлантики. Хотя случались и успешные битвы, все же для того, кто понимал ситуацию, надежды не было никакой.
С другой стороны, было удивительно, как сильно люди до сих пор доверяют своему правительству, несмотря на столь очевидный проигрыш.
В одном из своих последних выступлений Гитлер произнес фразу: «Мы выиграем войну, и Бог поможет нам в этом!» Многие верующие тогда говорили: «Наш фюрер Адольф Гитлер снова обращается к Богу? Господь не оставляет нас?» Другие говорили: «Мы христиане. Бог не позволит атеистам коммунистам захватить нас. Он конечно же не оставит нас!»
Но все рассуждения были бесполезны. Выхода не было. Хотя и велась пропаганда, что мы победим, даже простой обыватель понимал, что это конец.
Приложение
Русский плен[3] Бесконечные скитания по России – снова домой!
Ничего иного сделать было нельзя!Мы решили предпринять еще одну попытку выбраться из города.
В своих воспоминаниях мы снова и снова возвращаемся в Берлин, каким мы его видели в мае 1945 года. Увиденные там ужасные картины умирающей столицы, картины, в которых отразились горе, нищета и мрачная безысходность, никогда не исчезнут из нашей памяти.
Впереди нашего маленького отряда отправился государственный советник министерства пропаганды доктор Науман, за ним следовали Борман и доктор Штумпфеггер, а я прикрывал отход. Едва мы выглянули из здания, как начался обстрел. Мы побежали вниз по Цигельштрассе, стараясь держать между собой дистанцию не менее 30 метров. Выстрелы раздавались из каждого окна и из-за каждого угла, из любого удобного укрытия. Горели машины и грузовики. Вокруг раздавались крики раненых. Недалеко от здания университета я бросился плашмя на землю. Вокруг себя я больше не видел ни одной живой души. Стрельба немного стихла. Русские отмечали праздник 1 Мая. Они не охотились специально на людей, а просто стреляли во все, что движется. Я больше не видел ни одного из троих своих товарищей, с которыми отправился в путь.
К тому времени, когда я пишу эти строки, я не узнал ничего достоверного о судьбе Бормана и Штумпфеггера, но убежден, что они погибли тогда же. Борман был одет в коричневую униформу, которую носили партийные руководители невысокого ранга, и наверняка его, как и многих других убитых, которые в больших количествах лежали на улицах, похоронили в одной из братских могил. Конечно, люди могли обратить внимание на хорошо известные личности среди тех, кого находили в районе рейхсканцелярии, но лицо Бормана было мало кому знакомо. О судьбе Наумана я узнал спустя несколько лет, и даже сегодня мне кажется невероятным, что он смог избежать плена.
Когда я бросился обратно, уже наступило утро. Страх придавал силу. Я бежал вдоль канала Шпрее в сторону моста на Вильгельмштрассе, но размещенные в узловых пунктах огневые точки русских заставили меня повернуть обратно. Я бросился в сторону насыпи с проложенными по ней железнодорожными путями, тянувшимися от станции Лертер до станции Харити. Русские к тому времени уже заняли Харити. Сильный огонь, как прицельный, так и беспорядочный, приводил к потерям. В непосредственной близости от станции Лертер я пробирался через двор. Русские пулеметчики держали его под прицелом, в чем я вскоре и убедился, выскочив прямо на линию огня. Страшные удары по обеим ногам повалили меня на землю.
От страшной боли я сильно закричал. Люди подняли меня и затащили в горящее здание, внешний фасад которого уже обрушился. На сломанную ногу наложили нечто вроде шины из кусочков дерева и картона. Другую ногу, со сквозным ранением, перевязали. Находясь в сильном возбуждении, я поначалу даже не заметил, что, помимо прочего, получил еще ранения в грудь и в руку.
В подвале разгорался огонь, и пол, на котором я лежал, становился все горячее и горячее. Рядом со мной лежал пистолет, из которого я собирался застрелиться, если огонь не оставит мне шансов на спасение. Вход в здание все еще обстреливали, и пули рикошетом отлетали от стен. Где-то рядом раздавались крики раненых. Через четыре часа эти крики привлекли внимание одного русского, который и нашел троих раненых немцев.
Вначале я только слышал ставший впоследствии таким привычным возглас «Ура – ура!». Когда он увидел мой пистолет, то помахал белым флагом, но вскоре понял, что я не в состоянии стрелять, и обратил все свое внимание на мои часы. Авиационные часы, оснащенные всеми последними достижениями, ему явно понравились. Наконец, на его лице появилась удовлетворенная улыбка, и он радостно забормотал: «Хорошо, хорошо». Мой прекрасный вальтер также весьма ему понравился. Во всяком случае, он приказал другим солдатам соорудить носилки и унести меня отсюда. В результате на этих импровизированных носилках я прибыл на Инвалиден-штрассе.
Мои мучения начались с простой подписи!На сборном пункте уже находилось пятьдесят или шестьдесят немецких солдат. Когда меня спросили, какое у меня звание, а я ответил, что генерал-лейтенант, человек, проводивший допрос, явно удивился. Он был в военной форме защитного цвета без знаков различия. До этого момента никто ко мне не проявлял особого интереса, однако теперь началась некая суета. Допрашивавший меня человек немедленно бросился к русским. Вскоре ко мне подошел советский полковник с маленьким белым листком и попросил поставить свою подпись. Я отказался и объяснил, что не собираюсь подписывать чистый лист бумаги. Он сказал мне, что собирает подписи немецких генералов под документом, призывающим немецких солдат к сдаче в плен. Я дал ему понять, что, как личный пилот Адольфа Гитлера, не имею к военным делам никакого отношения. Обороной Берлина руководит генерал Вайдлинг, и с подобными предложениями именно к нему и следует обращаться. Когда его угрозы не возымели никакого действия, он затащил меня в пустую комнату и усадил за стол.
В дополнение к слабости, вызванной потерей крови, мне еще пришлось вынести и холод. Примерно через два часа несколько русских повели меня на первый допрос в МВД.[4] Когда они узнали, кто я такой, они, разумеется, захотели узнать, как Гитлер расстался с жизнью, на самом ли деле он мертв и был ли действительно кремирован. В то время я еще даже представить себе не мог, как часто в дальнейшем меня будут терзать этими вопросами.
По моей настоятельной просьбе мне дали напиться воды. То обстоятельство, что я был серьезно ранен, не уберегло меня от «экскурсии» по улицам Берлина. Дело в том, что имелся приказ, согласно которому всех пленных немецких генералов нужно было провести по улицам города, чтобы они лично убедились, как много везде развевается белых и красных флагов. Меня усадили в грузовик, который сопровождал легкий танк, и наше путешествие началось. Мы выехали из Берлина в районе Шёневальде, затем проследовали через Бернау и снова оказались в Берлине. Во время поездки по улицам, испещренным выбоинами, меня часто подбрасывало вверх, и я кричал от невыносимой боли. Рядом со мной, покачивая головой, сидел водитель монгольской наружности, которого, казалось, мои страдания совершенно не волновали. Как ему и приказали, он возил меня по Берлину в течение двух часов. Все остальное его не волновало.
Я надеялся, что после этой пытки меня отправят в госпиталь, но жестоко ошибался. Последовали новые допросы, проводившиеся сотрудниками МВД. Опять дело ограничилось одними обещаниями: «Тебя отправят в полевой госпиталь». Той же ночью меня привезли в большое имение в районе Штрауссберга. Среди двенадцати собранных там генералов оказался и Вайд-линг, руководитель обороны Берлина. Меня поместили в маленькую детскую комнату. Никакой медицинской помощи мне не оказали. Допросы продолжались в течение шести дней, и все вопросы касались только одной темы – смерти Гитлера.
На шестой день я сказал комиссару, проводившему допрос: «Начиная с сегодняшнего дня вы больше не получите от меня никаких ответов! Я больше ничего не скажу до тех пор, пока не увижу доктора! Кроме того, вы постоянно задаете одни и те же вопросы. Гитлер мертв, и я не могу вернуть его к жизни. Останки его кремированы!» Все его угрозы оказались бесполезными. «Лучше пристрелите меня! Я прошу прощения, но просто хочу или получить медицинскую помощь, или же как можно скорее умереть!»
Когда следователь понял, что его угрозы не дают никаких результатов, он приказал усадить меня в грузовик и отвезти на некую ферму, где мне сделали операцию. Из имевшихся там четырех операционных столов, покрытых замасленными простынями, три были заняты русскими, находившимися под действием наркоза. Я не успел почувствовать действие обезболивающего, когда кто-то начал операцию на моей ноге. Я громко вскрикнул. Мне, наконец, ввели еще дополнительное анестезирующее, и я впал в забытье. Когда я пришел в себя, то увидел, что обе мои ноги перебинтованы и заключены в гипс. Повязка на правой ноге вся пропиталась кровью, вероятно, потому, что вены неправильно перебинтовали. Но хорошо было уже то, что первое время я не чувствовал боли.
Ампутация ноги с помощью перочинного ножаЧерез два дня, когда часть генералов посадили в самолеты и отвезли в Москву, нас, больных и раненых, отправили в Позен. Там располагался большой полевой госпиталь, в котором содержалось 35 тысяч человек, из них четыре тысячи раненых. Медикаментов и медицинских инструментов там практически не было. Профессор Шнайдер сказал мне, что гипсовую повязку с правой ноги необходимо снять, поскольку у него нет рентгеновского аппарата. Русские в запале уничтожили все медицинское оборудование. То, что он мне сообщил, когда я отошел от действия наркоза, было не очень обнадеживающим: «Они полностью разрезали икру, от щиколотки до колена, но так и не удалили пулю, застрявшую в коленной чашечке. Вы будете прихрамывать на одну ногу, поскольку часть кости смещена и ее не удастся поставить на место». Трудно объяснить, зачем русские сделали этот надрез.
Нога начала гноиться, и я почувствовал себя значительно хуже. Я похудел с обычных для меня 85 килограммов до 50. В конце концов скрепя сердце я вынужден был дать согласие на ампутацию ноги. Скальпеля в наличии не оказалось. Уже после моего возвращения из плена я получил письмо от лютеранского пастора, который сообщал, что у него до сих пор хранится тот перочинный нож, с помощью которого мне делали ампутацию ноги.
На длинных кроватях для выздоравливающих лежало около сорока раненых. На каждого из них в ширину приходилось не более 40 сантиметров свободного пространства. Повернуться на другой бок можно было только всем сообща по команде. Позднее меня перевели в палатку, отапливавшуюся с помощью печки, труба которой выходила через отверстие в потолке. Время от времени в печку надо было подбрасывать дрова. Однажды, во время сильного ветра, вся конструкция рухнула, когда крепежные стропы сорвало вместе с колышками. Печная труба проходила рядом с моей кроватью. Через некоторое время меня перевели в обычный дом, где, конечно, было бы гораздо удобнее, если бы только не обитавшее там громадное количество клопов. Вместе с кашей, которая на долгие годы стала для меня чуть ли не основной едой, моими самыми верными спутниками на протяжении всех лет заключения стали клопы. В Позене их оказалось неисчислимое множество. Однажды за ночь я убил шестьсот сорок клопов. Разумеется, все это было бесполезно, но, по крайней мере, помогало скоротать бессонные ночи.