— Выпить хочешь?
— Послушайте, а вы случайно не алкоголик? — подозрительно спросила Маша.
— Не дерзи, — сказал Караев.
— А я не дерзю, то есть держу, дерзаю, как правильно? Я интересуюсь. Кроме шуток: по-моему, вы всегда пьете, при мне, во всяком случае.
— Ну, что же делать, — опрометчиво заметил Караев, — если мне, как только я тебя увижу, хочется выпить.
Сказал — и тут же пожалел об этом. Повисла пауза. Маша, державшая короля, поставила его на прежнее место.
— Послушайте, я знаю, что я некрасивая, но это не дает вам право меня оскорблять.
— Вообще-то я не собирался тебя оскорблять, просто неудачная фраза.
Маша посмотрела на него долгим взглядом, затем встала, пошла в прихожую, стала одеваться. Караев ей вслед бросил:
— Это скрытая цитата из Омара Хайяма, он сказал:
Так что каждый слышит то, что ему хочется услышать. Маша в нерешительности остановилась.
— Давай, поворачивай обратно, ты не права, я тебе уже все доказал.
Девушка повесила плащ обратно на вешалку, вернулась.
— Прямо у вас, как у Высоцкого: «Я тебе уже все доказал».
— У нас, как у Караева.
— В самомнении вам не откажешь. А вы даже не встали.
— А ты хотела, чтобы я побежал за тобой, стал уговаривать, да?
— Девушки любят, когда их уговаривают.
— Пить будешь? — спросил Караев.
— Вообще-то я не пью, — колеблясь, сказала Маша, — тем более самогон.
— Ты на этикетку посмотри, — предложил Караев, — читать умеешь, или у вас на экономическом только считать учат, ну?
Маша раздельно, по слогам произнесла:
— Си-ерр-а, голд.
— Ниже.
— Те-ки-ла, текила. А с виду — самогон, очень похожа по цвету.
— У меня есть два объяснения на этот счет.
— Ну, не такая уж я глупая, — иронически заметила девушка, — мне и одного хватит.
— …Во-первых, несмотря на все многообразие жизни, в природе существует всего-навсего семь цветов, во-вторых, в вашей деревне, видимо, окромя самогона отродясь ничего не пили, поэтому почем тебе знать.
Маша покачала головой.
— А вы злой, не упустите случая поддеть провинциальную девушку, и, между прочим, я не из деревни, к вашему сведению, а из города.
— Провинция — это не обязательно деревня, — сказал Караев, — я сам тоже провинциал, обидного в этом ничего нет, и вообще, мир держится на провинциалах. Однако прения затянулись, пить будешь?
— Нет, не буду, я не пью, тем более с работодателем.
— Это правильно, — согласился Караев, — мне надо брать с тебя пример, а то я пью с кем попало: с подчиненными, с ментами.
Он налил в рюмку текилу, насыпал соль на основание большого пальца, положил рядом дольку лимона. Маша, наблюдая за его приготовлениями, заметила:
— А чтобы вы не думали, что я ничего в этом не понимаю, знайте, что я все пробовала: и вино, и коньяк, и виски. И в ресторан меня часто приглашали, только я не ходила — знаю я, чем эти рестораны кончаются.
— Ну, это зависит от того, с кем ты идешь.
— Согласна. Вот только текилу я не пробовала, хотя слышала о ней много, модная выпивка… Так интересно вы делаете.
— Налить? — спросил Караев.
— Налейте, только символически, попробовать — больно вкусно у вас получается, — сдалась Маша.
Караев наполнил вторую рюмку, посолил ее большой палец, протянул дольку лимона.
— В общем-то ты права, — запоздало согласился Караев. — Это в самом деле самогон, только мексиканский, и гонят его из кактуса, смешно, да? Остапу и не снилось, — он взял рюмку, — значит так, надо выпить, понюхать лимон, слизнуть соль и съесть лимон. За что пьем?
Маша пожала плечами:
— А вы скажите тост, вы же южный человек, у вас тосты цветистые, длинные, красивые.
— За ацтеков, — сказал Караев и выпил.
— Ничего себе, длинный и цветистый, — насмешливо сказала Маша, — а еще южный человек.
Тост — понятие не ментальное, а географическое, — сказал Караев, — русские, пьющие на юге, тоже говорят долго и красиво, прибегают к притчам и к метафорам, а азербайджанец, пьющий в России, не должен испытывать терпение сотрапезников — побить могут. Хочешь, два анекдота расскажу?
— Целых два! А вы щедрый, ну расскажите.
— Мужики соображают на троих, водка у них есть, а из закуски только сухарик. Первый выпил со словами «Ну, будем», понюхал сухарик, передал второму, второй так же, а третий сказал тост и съел сухарик. «Слушай, — ему говорят, — мало того, что ты болтун, но ты еще и обжора».
— Смешно, — сказала Маша, — а второй?
— Хватит одного, я передумал, пей.
Маша выпила текилу, слизнула соль, съела лимон, сощурив от кислоты глаза.
— Вкусно, — наконец произнесла она, — не ожидала.
— Ты ходить собираешься? — спросил Караев.
— Разве мой ход? — удивилась Маша.
— Твой, ходи.
Маша сосредоточилась на шахматной доске.
— Давно хочу тебя спросить, — начал Караев, — почему ты приносишь с собой шерстяные носки?
— Я в них уборку делаю.
— Я это заметил, но зачем? Я всегда предлагаю тебе тапочки, ты отказываешься и натягиваешь свои нелепые, извини, носки.
— Ничего они не нелепые, я их сама вязала, мне так удобно, чистая шерсть, они меня заряжают энергетикой.
Послушай, ты так молода, — засмеялся Караев, — что тебе рано еще думать о зарядке, скорее тебе надо разряжаться. У нас в школе был один учитель, очень флегматичный человек, который, глядя, как мы скачем и толкаемся, всегда говорил, что в нас столько энергии, что если к нам подключиться, то можно будет осветить небольшой поселок. Кажется, тебе опять мат.
— О нет! — воскликнула девушка.
— О да, — уверил Караев.
— Где мат, я не вижу?
— Ну, конечно, глаза залила, где тебе видеть.
Маша двигала королем в разные стороны, пытаясь найти выход.
— Действительно, мат, — отчаянно сказала девушка, — нет, не верю, так нельзя, это нечестно, я этого не переживу!
— Хочешь, я тебя обматерю, чтобы ты поверила? — предложил Караев.
— Зачем это? — испугалась девушка.
— Ни зачем, игра слов, мат — мат, шутка.
— Ну и шутки у вас. Только все равно это нечестно.
— А что же здесь нечестного?
— Да вы меня заговорили своими разговорами, и я играла невнимательно. Вы мешали мне думать.
— А ты что, не можешь разговаривать и думать одновременно? — поинтересовался Караев.
— Нет, не могу, это вы у нас Цицерон, — в сердцах сказала Маша.
— Ты что имеешь в виду, мой ораторский дар?
— Нет, то, что вы говорите одно и думаете другое.
— Тогда, наверное, Юлий Цезарь, — предложил Караев, — правда, он еще читал и писал, кроме того, что говорил и думал. Спасибо, конечно, за комплимент, но все-таки мне до него далеко.
— Мне от этого не легче, черт знает что такое, даже настроение испортилось, — расстроилась Маша.
— А ты выпей с горя, сразу легче станет, — сказал Караев.
— А-а, наливайте, — махнула рукой девушка. Караев наполнил рюмки.
— Еще партию? Бог любит троицу.
— А я все равно не отыграюсь: даже если выиграю сейчас — будет два-один.
— Ну, до утра времени много, как знать?
— А мы до утра играть будем? Интересно.
— Это как игра пойдет.
— Да нет, мне пора в общежитие, хотя… Давайте еще одну партию.
— За Кецкоалтля, — сказал Караев, подняв рюмку.
— Господи, а это кто еще?
— Это все там же, в Мексике.
Маша протянула сжатый кулачок Караеву.
— Что?
— Соль, лимон, — приказала девушка.
Когда выпили, Караев попросил:
— Слушай, ты не могла бы говорить мне «ты», а то я себя чувствую как-то неловко.
— Мне неудобно, — призналась Маша, — вы меня старше, наверно, в два раза.
— Это делается просто: пьем на брудершафт и переходим на ты.
— Вы уверены?
— Ты не могла бы не употреблять эти словечки? Они меня нервируют.
— Какие словечки?
— Вы уверены, о нет, даже и не думайте…
— Какой же вы чувствительный! Хорошо, я постараюсь.
— Буду тебе признателен. Ну что, пьем на брудершафт?
— Как, опять пьем?
— С пустыми рюмками брудершафт не получится.
Караев вновь наполнил рюмки, они переплели руки, выпили и повторили обряд слизывания соли и поедания лимонных долек.
— Ну вот, — щурясь, сказал Караев, — теперь можешь говорить мне «ты».
— Кажется, там еще полагается целоваться, — неуверенно произнесла девушка.
— Ну вот, все знаешь, а изображаешь провинциалку.
— Я давеча в кино видела, — смущаясь, сказала девушка, — или вы не хотите, потому что я некрасивая?
— Ну вот, все знаешь, а изображаешь провинциалку.
— Я давеча в кино видела, — смущаясь, сказала девушка, — или вы не хотите, потому что я некрасивая?
— Мария, самоунижение хорошо в разумных пределах, просто, как ты знаешь, я нерусский, откуда мне знать ваших немецких обычаев?
Он медленно наклонился к девушке, осторожно прикоснулся к ее губам и отстранился. После недолгой паузы сказала:
— Знаете, а мне понравилось, — она поднялась на колени, взяла Караева руками за голову и приникла к губам долгим поцелуем.
Легкая растерянность и неискушенность — именно эти качества ценил Караев в девицах, они наполняли его благоговением. Испуг в ее широко раскрытых глазах, когда он пытался овладеть ею, а Маша вновь и вновь ускользала из его объятий. На то, чтобы сорвать стон блаженства с девичьих губ, ушло полночи, Караев был почти уверен, что оказался первым мужчиной в ее жизни.
— Только не думайте, что вы лишили меня девственности, — вдруг произнесла Маша. — У меня уже был мужчина. — И пока Караев постигал смысл сказанного, добавила: — Правда, такое со мной впервые, я не знала, что это может быть так хорошо.
— Не думаю, что сейчас самое подходящее время для воспоминаний, — заметил Караев.
Эта особенность некоторых современных девушек убивала его: при первой же близости они торопились вывалить о себе все подробности, словно находились не на свидании, а на явке с повинной.
Но Маша словно не слышала его:
— У нас любовь была, настоящая, мы расставались только на сон, мы целый год встречались, я у него спросила, и оказалось, что он тоже никогда этого не делал, и я сама предложила ему трахнуться…
— О, Господи.
— …И знаете, нам это удалось с большим трудом.
— Умоляю, не надо деталей, — воскликнул Караев.
— Я и не собиралась рассказывать подробности. А знаете, я до сих пор его люблю.
— Я рад за него, — с кривой усмешкой произнес Караев. — Зачем же вы расстались?
— Он вдруг признался, что больше не любит меня, — горько сказала девушка, — и предложил встречаться — просто для секса, а я так не могу.
— Я смотрю, он был парень не промах, — заметил Караев.
— А вы знаете, он тоже был кавказец.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего, — Маша пожала плечами, при этом одеяло сползло вниз, обнажив маленькую грудь. Девушка торопливо закрылась.
— Ты питаешь слабость к брюнетам? — спросил Караев.
— Нет, это просто совпадение, опять же: вы не очень-то брюнет.
Караев приподнялся и заглянул в зеркальный шкаф, стоящий у стены.
— Это сейчас у меня серебро в лице появилось, а раньше был жгучим брюнетом.
— И многих вы сожгли? — кокетливо спросила Маша.
— И не сосчитаешь.
— А знаете, мы с Ашотом оба были девственниками.
— Как, — в притворном ужасе воскликнул Караев, — он был армянин?!
— Да, а как вы догадались? — удивленно спросила Маша.
— Это трудно было сделать — такое редкое имя! Неужели мне дорогу перешел армянин? Нет, я не переживу этого!
— Почему? — удивилась Маша.
— Сначала они оттяпали у нас Карабах, а теперь и до девушек добрались! Какой удар! Я должен срочно выпить.
Он поднялся и вышел из спальни. Когда вернулся — с рюмкой в руке — Маша спала, или делала вид. Караев вдруг почувствовал к ней жалость, потому что спящий человек беззащитен. Он тихо присел у изножья, но кровать скрипнула, и девушка открыла глаза.
— Извини, я тебя разбудил.
— Вас так долго не было, что я задремала.
— Знаешь, что я вспомнил? У меня был друг в юности, он был влюблен, и — я сейчас припоминаю — девушка была армянкой.
— Неужели? Бедный, представляю, каково ему было, вы ведь над ним тоже издевались.
— Да нет, представь себе, в то время мы жили дружно с армянами, да и я был добрее.
— Как интересно, расскажите! Пожалуйста.
— Ну, не знаю, это долго.
— А вы куда-то торопитесь? Я — нет, до утра времени много.
— Пожалуй, — задумчиво сказал Караев, — расскажу, только название придумаю.
— А без названия нельзя разве?
— Нет, конечно — что это за рассказ без названия! Никак невозможно. Историю эту мы назовем «Любовь и голуби».
— Что это за плагиат?
— Ну что поделать, в этой истории тоже была любовь, и были голуби. Повесть мы назовем «Любовь и голуби». Или, если хочешь, «Любовь энд голуби». Или, чтобы совсем уже обойти закон об авторском праве, — «Повесть о любовном томлении и голубиной стае». Итак.
Повесть о любовном томлении и голубиной стае
— Дело было в Баку весной 1975 года, — начал Караев.
— Какой ужас — меня еще на свете не было.
— Я и мой приятель Али маялись от безделья или, вернее, коротали время, оставшееся до ужина. Разглядывали прохожих…
…Али сказал, указывая куда-то вниз:
— Я бы ее проводил.
Ислам приподнялся на локте, посмотрел в указанном направлении и увидел женщину, переходящую дорогу.
— Старая, — сказал он.
— Ты глупый мальчишка, — снисходительно заметил Али, — и ничего, подчеркиваю, ничего не понимаешь в женщинах: конечно, она старовата, ей лет тридцать, не меньше, но это же самый кайф. Знаешь хохму? Один другому говорит: «Немножко денег — и я достану тебе самую сексуальную женщину на свете». Тот платит и получает семидесятилетнюю бабушку, и при этом слышит: мол, у нее лет тридцать уже не было мужчин, представляешь, сколько страсти в ней накопилось!
Али захохотал и стал двигать плечами, подражая походке женщины.
— Не смешно, к тому же она худая.
— Кто, бабушка? — недоуменно спросил Али.
— Эта тетка внизу, — пояснил Ислам.
Нет, все-таки ты безнадежен, — огорчился Али, — разве ты не знаешь поговорку: «Носить надо чарых,[5] а любить надо худых»?
Ислам достал из кармана пачку «Интер» и протянул Али. Тот щелчком выбил сигарету, закурил и замолчал.
— Может, и мне дашь прикурить? — язвительно спросил Ислам.
— Извини, склероз начинается, — сказал Али и пояснил: — Склероз — это старческое слабоумие, если ты русский плохо знаешь, — и ухмыльнулся, потому что сам говорил по-русски хорошо, но с жутким акцентом и часто путал слова. И вообще, он был даже не азербайджанец, а лезгин.
— Это я-то плохо русский знаю? Да меня, если хочешь знать, везде за русского принимают, даже на нервы действует, — возмутился Ислам.
Али не ответил, откинулся на спину и стал мастерски пускать табачные кольца. Они лежали на крыше трехэтажного здания, в котором размещалось общежитие профтехучилища. Лежать было не очень удобно, поскольку кровля была крыта по-современному, шифером, а не залита киром, и поката. Поэтому, чтобы не свалиться, они упирались ногами в железную ограду, идущую по периметру крыши.
— Только май месяц, а солнце уже печет, что летом будет! — сказал Ислам.
— Летом будет жарко, — уверенно заявил Али. Ислам посмотрел на него и заметил:
— До чего же ты умен, каждый раз удивляюсь.
— А у нас в семье восемь человек детей, — гордо сказал Али, — и все такие.
— Ничего себе, восемь человек, пахан твой маму совсем не жалел! Разве можно такую нагрузку давать?
— Это не нагрузка, это любовь, а от любви бывают дети, чтобы ты знал, — ответил Али. И добавил: — Жрать хочется, умираю уже, а до ужина еще целый час.
— Кури, легче станет.
— Черта с два, мне от сигарет еще больше жрать хочется. Он приподнялся на руках и сел, озирая окрестности, затем воскликнул:
— Смотри, Виталик к чувихе клеится.
Ислам тоже сел и стал смотреть. За небольшим пустырем стоял жилой дом, вдоль которого, держась от девушки на расстоянии, шел Виталик, сосед Али по комнате.
— Он ее уже неделю фалует, — сказал Али, — у нее брат голубятник, его Черемисин знает.
— Сколько времени? — спросил Ислам.
— Полшестого.
— Пойдем на ужин.
— Еще полчаса.
— Погуляем.
— Ну, пойдем, — согласился Али.
Через смотровое окно влезли на чердак, хрустя ракушечником, которым был засыпан пол, пробрались к люку и по железным скобам спустились на лестничную клетку.
В общежитии преобладали два вида запахов: в помещениях пахло соляркой, оттого, что ею часто протирали полы, застеленные линолеумом, для блеска, а на лестничных клетках — мочой, поскольку там находились вечно засоренные туалеты.
Друзья проследовали на первый этаж, прошли мимо комнаты дежурной по общежитию, где сидела Эльза, одинокая бездетная женщина не первой молодости, бывшая предметом вожделения обитателей общежития. Что не замедлил подтвердить Али, который при виде Эльзы тут же застонал, положа руку на сердце. Эльза улыбнулась и погрозила ему пальчиком. Ей, безусловно, было приятно внимание мальчишек, которые как только не называли ее: и пери,[6] и джейран, и мелеке.[7] Она притворно сердилась и говорила: «utanyn»,[8] впрочем, Али трудно было причислить к мальчишкам: в семнадцать лет он уже обладал мощным мужским торсом, правда, фигуру несколько портили непропорционально короткие ноги.