— Не ново, однако попробовать можно, — сказал Коссовски.
Дня два он составлял подробнейшие инструкции для лиц, участвующих в операции. Утром третьего дня перед Регенбахом он положил папку. На черном коленкоре была приклеена полоска бумаги с надписью: «Операция «Эмма».
* * *Ютта получила телеграмму из Берлина. Тетя просила достать очень ценное лекарство. Даже в столице его найти невозможно. Тетя страдает от язвы желудка. Если лекарство будет, то пусть Ютта не посылает его, а подождет тетю. Она собирается навестить Эриха и Ютту в самые ближайшие дни.
Днем позже Эрих получил письмо от фронтового друга. Телеграмма Ютты давала код к расшифровке письма. Невинная болтовня друга открывала тревожное сообщение Перро. Он написал о подозрениях Коссовски, о скором приезде капитана в Лехфельд, а также о том, что Марту будет подсунута в ближайшее время фальшивка якобы важного государственного значения. Пусть он ее не передает в Центр, а Ютта отстучит ложную телеграмму с таким текстом; «ХРС 52364 72811 63932 29958 19337 27461». Необходимо обезвредить Коссовски, но не в Лехфельде или Аугсбурге, а где-то в Берлине. Возможно, следует Марту запросить из Центра группу обеспечения для проведения этой операции.
Эрих немедленно отправился к тайнику и вложил записку. На следующий день пластмассовая коробочка в дупле старого дуба была уже пуста.
* * *В три ночи капитана функабвера Флике разбудил дежурный солдат. В районе западной окраины Лехфельда заработала подпольная радиостанция. Мониторы устремились туда, и на полдороге радист оборвал связь. Телеграмму он передал предельно короткую. Службе перехвата все же удалось ее принять. Как и ожидал Флике, она была закодирована. Опытный дешифровальщик определил, что агент воспользовался неизвестным кодом.
Флике передал телеграмму в различные дешифровальные отделы, в том числе и в «Форгшумсамт» люфтваффе.
Коссовски не на шутку взволновался. Ее содержание с головой выдаст таинственного Марта. В том, что агент попал в силки, расставленные контрразведкой люфтваффе, Коссовски не сомневался. Операция «Эмма», несмотря на простоту и неоригинальность, по-видимому, сработала безукоризненно.
Об этом он доложил Регенбаху.
— Посмотрим, — уклончиво ответил Регенбах. — Как только заполучу от дешифровальщика настоящий текст, я немедленно вызову вас.
Коссовски пытался сесть за работу, но не мог сосредоточиться. В кабинете было солнечно и жарко. Он снял френч. Высоким, чуть сутуловатый, седой, он среди серых казенных стен казался чужим человеком. Но эти стены надежно оберегали его на протяжении многих лет. В эти стены он входил мучительно долго, прокладывая ступеньку за ступенькой в свирепых джунглях подозрительности, взаимной слежки, коварства и вероломства. Все это скрывалось, разумеется, за тщательно отрепетированным дружелюбием, простотой, даже фамильярностью подчиненных и начальников.
Коссовски был слишком умен и осторожен. Он умел вовремя предупредить надвигающуюся опасность. Сейчас же он почувствовал, что она где-то рядом, но с какой стороны ее ждать — не знал.
Так прошел день. Сумерки накрыли город. Стало тише и прохладней. Где-то далеко прикатывался гром. Коссовски задернул черную штору, положил руку на выключатель электрической лампочки, но света не зажег. Так и остался сидеть в своем жестком кресле. Голова его клонилась все ниже и ниже, пока не уперлась в стол. Он глубоко вздохнул и стал проваливаться в сон, но не глубокий, а чуткий, пугающий. Вернее, это был даже не сон, а нечто среднее между сном и явью.
Давно Коссовски не ощущал такого мерзкого состояния. В последний раз, пожалуй, тогда, в Испании. Правда, с тех пор этот кошмарный страх посещал его по ночам. Смертельная опасность невидимо» лавиной надвигалась из темноты, и не было сил пошевельнуться, защитить себя. Кончалась жизнь. Но он не мог даже крикнуть. И никто не услышал бы крика обреченного.
Ог ночных кошмаров оставалась наутро настороженная тень в глазах. Откуда надвигается роковая беда?
Беда таилась повсюду.
Тогда, в Испании, он не уступил страху. Не выдал себя. Но внезапный холод опустошил сердце и все тело, едва он услышал протяжный голос Зейца:
— Выбора у тебя нет, приятель. Нам деваться некуда, и тебе придется послушать нас. Или… Впрочем, какое дело мертвецам до того, что происходит с живыми. Трупы не любопытны. И не разговорчивы…
Он не мог ничего ответить. Он знал, что любой ответ приведет его к гибели.
Тогда его спас Пихт. Сейчас надежда только на себя. К тому же сила, навалившаяся на него теперь, была, очевидно, беспредельно огромнее тон, что угрожала ему в Испании…
Вдруг сон улетучился, как паутина, сорванная ветром. Коссовски вспомнил день, когда Регенбах как бы между прочим сказал: «А старикашка Хейнкель потихоньку лепит самолет-гигант с четырьмя реактивными моторами». Через несколько дней служба радиоперехвата расшифровала телеграмму с подобным сообщением. Она была подписана именем «Март»… Почему пришло на память именно это?
От резкого, короткого звонка Коссовски вздрогнул. Он поднял телефонную трубку и услышал голос Регенбаха.
— Коссовски, немедленно едем в абвер к Лахузену.
«Вот откуда началось», — подумал Коссовски.
«Оппель» бесшумно мчался по широкой Вильгельмкайзерштрассе. Регенбах молчал. Со стоном взвизгнули тормоза. Открылась и закрылась дубовая черная дверь.
Коссовски вошел в кабинет начальника II отдела абвера и доложил о прибытии. Регенбах отошел в тень. «Значит, он уже был у Лахузена», — подумал Коссовски и снова ощутил на сердце мерзкий холодок. Опасность столкнулась с ним лоб в лоб. Огромная, безжалостная. Он сам был ее частицей и потому хорошо знал, что сопротивляться бессмысленно, если приговор уже вынесен. А приговор вынесен. Он прочел его в глазах Лахузена.
Полковник не смог скрыть того профессионального, слегка сострадальческого любопытства, какое всегда испытывает охотник к смертельно раненной волчице, сыщик к пойманному с поличным вору, палач к смертнику, а контрразведчик к допрашиваемому шпиону.
Лахузен заговорил о лехфельдской радиостанции. Начало беседы мало походило на допрос. Полковник, казалось, советовался с младшим коллегой. Советовался, мягко и настойчиво загонял Коссовски в только ему известную ловушку. Коссовски понял, что он может никогда не узнать, какая вполне невинная фраза окажется для него роковой. Ни в чем не обвиненный, он ни в чем не сможет оправдаться. Когда полковник обмолвился о Регенбахе, присутствующем тут же, Коссовски уже знал точно, что ему нечего надеяться на спасение.
Лахузен поднялся, и лицо его, вначале освещенное слабым отражением настольной лампы, скрылось в тени.
— Майор Регенбах сказал мне, — неожиданно ласковым тоном заговорил полковник, — что вам не терпится выехать в Аугсбург и самому поймать шпиона. Поезжайте, Коссовски, ловите…
— Да, но… — Коссовски так оглушило это разрешение, что он не смог быстро прийти в себя.
— За чем же задержка? — спросил полковник.
— Мне важно знать, расшифровали или нет ту телеграмму, которую перехватили после осуществления операции «Эмма».
— Понимаю… Вам знать важно. — Лахузен подошел к Коссовски почти вплотную и вдруг круто вильнул в сторону. — К сожалению, мы расшифровать ее не сумели. Вы свободны, капитан. Извините за поздний вызов. Такова служба… Вы, майор, останьтесь…
— Значит, Коссовски? — Лахузен взял текст расшифрованной телеграммы.
«От Марта Перро. Предупреждение получил. Жду срочно лично. Март».
Лахузен, разумеется, промолчал о том, что проверка второго подозреваемого, то есть присутствующего здесь Регенбаха, окончилась. Регенбах попросту не передал того сообщения, о котором ему якобы по секрету сказал Лахузен. Коссовски же передать мог. Телеграмма о том, что Хейнкель работает над созданием четырехмоторного реактивного самолета была послана Центру и подписана «Перро». Лахузен сам просил Регенбаха намекнуть об этом Коссовски за несколько дней раньше.
Но обвинение в шпионаже, считал Лахузен, слишком серьезное, чтобы немедленно арестовать такого человека, как Коссовски. И поэтому он решил выждать, когда тот сам выдаст себя и заодно Марта, с которым постарается встретиться в Аугсбурге или Лехфельде.
За Коссовски решено было установить самую тщательную слежку.
Возможно, Лахузен имел бы больше оснований для ареста Коссовски, если бы он знал о том, что произошло в Испании в жаркий полдень августа 1937 года.
Но Лахузен об этом не знал. Знали трое: Зейц, Пихт и Коссовски. И все молчали.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. День катастрофы
Зейц получил отпуск и решил пригласить с собой Пихта. Пихт согласился.
Дорога круто вела к Альпам, к германо-швейцарской границе. На горизонте в ярком дне белые вершины гор придавали окружающему какой-то сказочный, нереальный вид. Легкие облачка, как барашки, кружились в долинах, в зеленых островках рощ утопали домики из светлого камня с высокими красными крышами. Иногда виднелись горные озерца.
Но Лахузен об этом не знал. Знали трое: Зейц, Пихт и Коссовски. И все молчали.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. День катастрофы
Зейц получил отпуск и решил пригласить с собой Пихта. Пихт согласился.
Дорога круто вела к Альпам, к германо-швейцарской границе. На горизонте в ярком дне белые вершины гор придавали окружающему какой-то сказочный, нереальный вид. Легкие облачка, как барашки, кружились в долинах, в зеленых островках рощ утопали домики из светлого камня с высокими красными крышами. Иногда виднелись горные озерца.
Зейц, как всегда, был весел и беспечен.
— Превосходно! — восторгался он, поворачивая голову то вправо, то влево. — Райский уголок! Я хорошо сделал, что вытащил тебя сюда, Пауль.
— Гораздо приятнее было бы вместо тебя мне видеть хорошенькое личико девочки, — смеялся Пихт.
— В мужской компании есть свои прелести. А ну, остановись.
Пихт затормозил. Зейц подошел к обрыву. Далеко внизу вязала петли узкая горная речка. Чешуйки солнечных бликов, как ртутные шарики, плясали на ее поверхности. Вдоль речки тянулся лентой темный еловый лес, а чуть дальше на взгорье упрямо взбирались клеточками возделанные поля.
— Закусим? — предложил Зейц.
— Давай, — Пихт достал из багажника саквояж с едой и коньяком.
Вид гор, крепкий, с чуть маслянистым привкусом Французский коньяк, чистый и какой-то звонкий горный воздух настраивали на откровенность. На это и рассчитывал Зейц.
— Я не хотел приглашать Вайдемана потому, что хотел с тобой посоветоваться, Пауль, — проговорил он, когда почувствовал, что Пихт захмелел. — Мне кажется, что Вайдеман совсем не тот, за кого мы его принимаем.
— Почему?
— Перед тем злополучным полетом у него вдруг повысилось давление… Наверняка он знал, что «Альбатрос» разобьется.
— Может быть, это просто совпадение.
— Довольно странное совпадение. Показать себя перед высшими чинами люфтваффе, в случае успеха хапнуть пятнадцать — двадцать тысяч марок — Вайдеман не устоял бы перед таким соблазном.
Пихт пожал плечами.
— В последнее время, — продолжал Зейц, — он довольно тесно сошелся с Юттой. Вайдеман… Ютта… Хейнкель!
Пихт вздрогнул. Это заметил Зейц, нарочно сделавший ударение на последнем слове.
— Или русские? Или англичане? — Зейц опрокинул еще одну рюмку.
Теперь он и сам захмелел. Горы поплыли перед глазами. И речка в долине размылась в какое-то ничто.
— И тебя я вижу насквозь, Пауль. Хитришь все, хитришь…
Пауль рассмеялся.
— Конечно, Вальтер. Ты давно заметил — это у меня в крови. Но другим же сразу не станешь…
— Мы с тобой связаны одной веревочкой… Хорошо бы тебя шлепнуть вот здесь, и я был бы спокоен.
— А Коссовски?
— И его шлепнуть. Паф! Маленькая дырка во лбу, душа в раю. В бренном мире наступает покой.
— Конечно, если когда-нибудь докопаются, вам не миновать виселицы, — задумчиво проговорил Пихт.
— А тебе?
— Я в худшем случае попаду в штрафной батальон.
— Э, нет. Так легко тебе не отделаться. — В глазах Зейца блеснули злые огоньки.
Он выпил еще и сник. Плечи опустились, вначале покрасневшее лицо стало зеленовато-серым.
— Испания, чертова Испания… Ты привел этого самого Штайнерта к нам. Коссовски не поверил его документам. Он сказал, что это агент республиканцев. Я застрелил Штайнерта. А ведь Штайнерт нес от Ка-нариса секретный пакет Франко. Откуда я знал, что Штайнерт подполковник?! И что он хотел предупредить о наступлении красных иод Валенсией. А мы не хотели тащиться с ним по жаре и горам.
— Я бы мог перебросить его на самолете…
— Сейчас бы все могли, а тогда? Когда мы получили приказ о розыске Штайнерга, я разрыл его труп и сбросил в реку. Но дело сделано — Франко под Валенсией потерял не меньше трех тысяч своих головорезов.
— Коссовски наложил в штаны… — пробормотал Пихт.
— Дурак ты, Пауль, что не дал мне его застрелить. Сейчас бы только с тобой… Тебя — паф! — и все бы кончилось. Все!
Зейц вдруг ловко выхватил из внутреннего кардана пиджака «вальтер» и навел на Пихта.
— А? Паф! Здесь никого нет. Ты вон в той речке поплывешь к самому морю. Ха-ха-ха!..
Пихт даже не пошевелился. Он налил коньяку в стаканчик от термоса и заплетающимся языком проговорил:
— Иди ты к черту со своей игрушкой! Ты глупый осел, Зейц. Пихт тебя не выдаст, пока ты не вздумаешь подложить мне какую-нибудь свинью.
— Ага! — торжествующе вскричал Зейц. — «Пока не выдаст»!
— А ты собираешься подложить?
— Нет.
— И я нет.
Зейц всхлипнул и спрятал пистолет.
— У меня расшатались нервы… Прости меня, Пауль. Ты мой надежный друг, а я правда осел, глупый осел.
Он уткнул голову в расстеленный на камнях плащ.
— Меня ты не бойся, — проговорил Пихт. — Нам надо бояться Коссовски. Коссовски рано или поздно выдаст. А раскаявшихся прощают. Он вывернется, а ты нет…
— А если я раскаюсь? — оживился Зейц.
— Тебе нельзя. Суд чести войск СС жестоко карает отступников.
— Да, ты прав.
— В лучшем случае тебя пошлют солдатом на фронт. Пошлют в ту дыру, откуда живым ты не выберешься.
— Значит, Коссовски? — Зейц снова набрался решимости.
Пихт не расслышал его. Он смотрел вниз, где за зубьями охровых скал поблескивала рыбьей чешуей горная река.
* * *Лахузен, начальник отдела абвера, требовал бросить все дела и немедленно выехать в Берлин.
Автострада в поздний час была пуста. В темноте по обочинам в островках огоньков мелькали города и поселки. Блики от них мерцали колючими вспышками на мокром и черном бетоне дороги. Шофер фары притушил В эти ночные часы обычно действовала авиация англичан, и на стратегической автостраде запрещалось пользоваться сильным освещением.
От перегретого мотора тянуло теплом. Коссовски откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Так он делал всегда, если его начинали одолевать мысли. О том, что может произойти в Берлине, он не думал. Мало ли какая идея осенит Лахузена? А начальство любит срочные вызовы. Оно всегда стремится вызывать у подчиненных чувство страха. Но Коссовски так долго боялся, что уже успел привыкнуть к страху, как-то сжиться с ним.
Коссовски считал поездку в Лехфельд удачной. Он нащупал кое-какие нити, связывающие те или иные события. Стоит теперь потянуть за них, и они неизбежно приведут к Марту и, разумеется, к его радиостанции. Правда, Флике не обнаружил ее в районе авиагородка, за день до отъезда рация заработала совсем в другом месте. Но Коссовски надеялся рано или поздно ее найти.
Настораживало другое: в то время, когда заработала рация, никто из подозреваемых не отсутствовал. Пихт, Зейц и Вайдеман были у Элеоноры Зандлер. Эрих Хайдте — в фотолаборатории. Гехорсман пил пиво в «Фелине». Ютта ходила в кино. Ее там видел Коссовски своими глазами. После сеанса он вместе с девушкой зашел к Зандлерам.
Стало быть, на рации работал совсем другой человек. Это обстоятельство несколько обескуражило Коссовски.
А разговор с Пихтом? Пауль вел себя в высшей степени высокомерно. Когда Коссовски завел разговор о Париже, Пихт прервал его вопросом:
— Может быть, тебе стоит вспомнить сначала Испанию?
— Это уже давно забылось, — стараясь быть спокойным, проговорил Коссовски.
— Напрасно ты так думаешь, Зигфрид. — Пихт кольнул его взглядом.
— Сейчас меня интересует авария в Рехлине, — насупился Коссовски. — Ты знал, что должен лететь Вайдеман?
— Разумеется. Я же его сопровождал в первых испытательных полетах.
— Но почему перед полетом вы напились?
— Напился не я, пить хотел Вайдеман. Он боялся этих испытаний.
— Тогда пусть он поищет более спокойное место.
— Ты же сам знаешь Вайдемана.
— Вайдеман говорил об испытаниях в Рехлине? — спросил Коссовски.
— Я не интересовался. Кроме того, ты осведомлен, разумеется, о приказе, запрещающем должностным лицам разглашать время и место испытаний.
— Но Вайдеман мог поделиться этим с другом…
— Коссовски, ты считаешь меня за дурака. Вайдеман всегда выполняет любой приказ с безусловной точностью независимо от того, пьян он или нет.
— Ты допускаешь возможность, что в Рехлине самолет взорвался от мины, скажем, с часовым механизмом?
Пихт откровенно захохотал, глядя на Коссовски.
— Тебе ли не знать, капитан, и о том, что с тех пор, как появился первый аэроплан, в авиации потерпело аварию две тысячи триста семнадцать самолетов. Не сбитых в войне, а просто потерпевших аварию из-за туманов, гроз, плохих аэродромов, слабой выучки, а главное, от несовершенства конструкций. «Альбатрос» — нечто новое в самолетостроении. И я не знаю, сколько еще аварий и катастроф произойдет с ним, пока он расправит крылья. И если такие бдительные контрразведчики, как капитан Коссовски, будут искать в них мину и подозревать пилотов в шпионаже, клянусь, он никогда не взлетит.