— Леший, ты что? Леший, тебе больно? Леший, миленький, ну скажи что-нибудь… Ну, пожалуйста…
— Я бы сказал… — Алексей открыл глаза и крепче обнял ее, почувствовав, как она отшатнулась. — Я бы тебе все сказал, если бы ты мне челюсть не сломала.
— Не ври, — нерешительно сказала Ксюшка, упираясь ему ладонями в грудь и тревожно заглядывая в глаза. — Ничего я тебе не сломала.
Алексей застонал и опять закрыл глаза, выпячивая подбородок и покрепче прижимая Ксюшку к себе.
— Леший! — в панике крикнула Ксюшка, и он не выдержал, засмеялся, радуясь ее тревоге за него, легко подхватился с земли, поднимая ее на руки, закружил, слегка подбрасывая вверх и с наслаждением ощущая, как ее руки обнимают его за шею.
— Бессовестный ты, — с упреком сказала Ксюшка, когда он остановился, не выпуская ее из рук и откровенно смеясь ей в лицо. — Я так испугалась, когда ты упал… Я подумала, что и вправду тебе чего-нибудь поломала. Зачем ты меня пугаешь?
— С умыслом, — честно признался Алексей. — Я подумал, что ты меня пожалеешь и полюбишь. За муки. И замуж пойдешь. Как честная девушка, ты теперь просто обязана замуж за меня пойти.
Он держал ее на руках, крепко прижимая к себе, и близко заглядывал в ее растерянные глаза, и открыто улыбался, чувствуя, как доверчиво она обхватила его за шею, и, наконец, наклонился, ткнулся лицом ей в щеку и решительно сказал на ухо:
— Сейчас я тебя поцелую.
— Еще чего! — возмущенно сказала Ксюшка. И никакого страха не было в ее голосе, и в ее глазах, и в ее руках, обнимающих его шею. — Не имеешь права.
— Это почему не имею права? — бормотал Алексей, зачарованно глядя в ее глаза.
— У тебя губа разбита… кровь… — Ксюшка сняла одну руку с его шеи и коснулась прохладными пальцами его губ. — Прости меня, пожалуйста. Я не хотела.
Она вывернулась из его рук и легко спрыгнула на землю, и Алексей с гордостью отметил, что даже не попытался удержать ее. Ничего, потерпим. Он такой, он терпеливый.
— У тебя платок есть? — Ксюшка стояла перед ним, пристально рассматривая его лицо, а ее лицо было виноватым и озабоченным. — У меня никогда платка нет, особенно когда нужно. Холодненького бы чего приложить… О! Мороженое!
Она полезла в машину и принялась возиться там со своим стопудовым термосом, свинчивая огромную, как люк у подводной лодки, крышку, что-то бормоча под нос и тихонько чертыхаясь. Алексей стоял возле машины, смотрел на нее, смотрел вокруг, смотрел на небо и тихо улыбался, испытывая странное чувство полного довольства жизнью. Никогда раньше он ничего подобного не испытывал.
Он изумленно усмехнулся, прижав саднившую губу рукой, полез за руль и поторопил Ксюшку:
— Садись давай. А то так до темноты не доберемся. Не надо мне мороженого, уже не болит ничего.
— А я уже вынула! — Ксюшка полезла на свое место прямо через спинку сиденья, сверкая голыми коленками у него перед носом. — Я две штуки достала, тебе и мне. Ты мороженое любишь?
— Честно говоря, терпеть не могу, — весело признался Алексей.
— Честно говоря, я тоже!.. — Ксюшка горестно вздохнула и протянула ему один вафельный стаканчик. — Что теперь делать? Ужас какой-то… Придется съесть, я этот чертов термос больше никогда в жизни не откубрю. А так — растает…
И всю оставшуюся до фермы дорогу они ели мороженое и говорили о его безусловно пагубном действии на организм. И это тоже было необходимо для нового ощущения довольства жизнью. Все-таки как мало нужно бедному крестьянину для полного счастья — чтобы девочка с медовыми глазами разок съездила ему по зубам, а потом накормила сладким замороженным молоком, которое он с детства терпеть не может. Интересно… Наверное, он мазохист.
Глава 18
Наверное, все думали, что он мазохист. А что еще было думать? Алексей то и дело провоцировал Ксюшку на рукоприкладство. Игореша, не выдержав, однажды встрял.
— Ты, Леший, зря это, — гулким шепотом сказал он, отводя глаза. — Ты, может, не знаешь… Ксюшку трогать нельзя. Она этого не выносит. Смотри, когда-нибудь так звезданет — костей не соберешь. Не дразни гусей.
— Не боись, выживу, — успокоил Алексей. — Да и дерется она не больно. Если, конечно, кирпич под руку не подвернется.
И никому никогда он не смог бы объяснить, до какой степени ему все это нравится. И никогда он не смог бы членораздельно сформулировать, почему это необходимо. Но то, что необходимо — знал совершенно точно.
Было необходимо стаскивать Ксюшку за ногу с лошади по имени Кобыла, и ловить на лету, и слышать свирепый Ксюшкин вопль, и пропускать хук справа, и клятвенно заверять, что никогда больше ничего подобного не повторится, никогда, никогда, сдохнуть ему на этом месте… И через пять минут нырять за ней в пруд, чтобы обхватить в воде ее скользкую змеиную талию, и получить коленкой в грудь — хорошо еще, если в грудь, — и опять торжественно поклясться, что больше не повторится… И тут же придумать причину, по которой необходимо срочно бросить Ксюшку в стог сена, или посадить на шкаф, или уронить с лодки в воду… И каждый раз, касаясь ее, ощущать, что страха в ней нет. Что ее инстинктивное, взрывное и совершенно неуправляемое бешеное сопротивление уже не затмевает ее сознание и если и не исчезает совсем, то постепенно перерождается в игру. Не в ту игру, которая притворство, а в ту, которая радость.
Вот уже две недели он жил в этой радости, купался в этой радости, дышал этой радостью. Каждый день, начиная с того дня, когда она напросилась к нему в гости, чтобы предупредить, что замуж за него не пойдет, с того самого дня, когда она вмазала ему по зубам, не считая того, что накормила мороженым, с того самого дня Алексей мотался в Колосово ежедневно — хоть на часок, хоть на полчаса, хоть на пятнадцать минут… Не считая времени на дорогу. И работы ведь в хозяйстве не убавилось. И Игореша со своей трещиной в кости еще не скоро возьмет на свои могучие плечи часть его забот. И за новыми помощниками глаз да глаз нужен… Словом, мотался он не меньше прежнего. Но — не выматывался. Все получалось как-то само собой. Его несла волна радости, он был на самом гребне этой волны, и был совершенно уверен в том, что эта волна несет его в нужном направлении и обязательно вынесет на берег, где растут розы, лилии и другие незабудки, где водятся всякие чижики-ежики, белки-собаки, не считая ужей, и где его будет ждать Ксюшка. Он так в этом был уверен, что за две недели так ни разу и не вернулся к теме замужества, и не спрашивал Ксюшку ни о чем, и не намекал, и даже, кажется, сам не думал. Просто держался того, что все уже решено. Все решено. О чем тут еще разговаривать? Поговорим лучше о боярышнике, который надо бы собрать и на зиму насушить — живой витамин. Или об индюшатах — что это они никакой новый корм сначала даже пробовать не хотят? Или вот еще тема интересная — зачем это Ольга заказала Ксюшкиной бабушке еще одно платье, такое же вязаное, только черное? Еще было интересно говорить о немыслимом урожае кабачков, об обнаруженной в старом саду яблоне неизвестного сорта, о подозрительном поведении дизеля, снабжающего электроэнергией всю ферму, об этом придурке, молодом ветеринаре, который посоветовал забить телочку, поранившую ногу… Алексей не помнил, чтобы он разговаривал на эти темы с кем-нибудь из женщин, в которых влюблялся… Ну, думал, что влюблялся. Ладно, не важно. А правда, о чем хоть он с ними говорил? Интересно… Об искусстве? С Лариской, вроде, о театре говорил. Или о кино. Что-то в этом роде. Она как-то красиво излагала. Условность образа… Или условность выразительных средств? Новое прочтение… Режиссура… Помреж — дубина, а гримерша — старая стерва. А техническая редакторша Верочка Владимировна очень любила поговорить о литературе. О, Сартр! О, Маркес! О, Кнут Гамсун! Не считая Монтеня. Не ценят в наше время наследие мировой культуры. Не заказывают, не покупают, доходов у издательства никаких, и черт его знает, как на такие заработки крутиться. А вот Галка из привокзального магазина — та интересно разговаривала. Та по существу. Но уж очень ненормативно, даже алкашей-старожилов оторопь брала.
Да, но это все они говорили. А он-то что говорил? Не мог же он молча всю эту дурь слушать…
— Ксюш, — однажды спросил Алексей посреди оживленной беседы о преимуществах клевера по сравнению с другими многолетними травами. — Ксюш, как ты думаешь, я много глупостей болтаю?
— Ужасно много, — с готовностью сказала Ксюшка. — А я?
— А ты еще больше, — злорадно ответил Алексей.
Они отработанным жестом щелкнули друг друга по носу и тут же заговорили о том, какая хорошая игрушка этот радиотелефон, по которому всегда можно поговорить…
А потом ни с того ни с сего пошел дождь. И тут же многострадальная «Нива» Алексея на своей стесанной резине села в жидком черноземе прямо в пятидесяти метрах от крыльца — и это еще не на самом плохом участке дороги. Ругая себя самыми последними словами — причем вслух, — он снял свежие колеса с прицепа, вынул запаску, торопливо ставил их под дождем, с сомнением посматривал на оставшееся незамененным колесо и утешал себя тем, что не гололед все-таки. Или все-таки лучше на Кобыле? А, ладно. На Кобыле он хорошо, если за два часа доберется. А Ксюшка ждет. А ждет Ксюшка?
Да, но это все они говорили. А он-то что говорил? Не мог же он молча всю эту дурь слушать…
— Ксюш, — однажды спросил Алексей посреди оживленной беседы о преимуществах клевера по сравнению с другими многолетними травами. — Ксюш, как ты думаешь, я много глупостей болтаю?
— Ужасно много, — с готовностью сказала Ксюшка. — А я?
— А ты еще больше, — злорадно ответил Алексей.
Они отработанным жестом щелкнули друг друга по носу и тут же заговорили о том, какая хорошая игрушка этот радиотелефон, по которому всегда можно поговорить…
А потом ни с того ни с сего пошел дождь. И тут же многострадальная «Нива» Алексея на своей стесанной резине села в жидком черноземе прямо в пятидесяти метрах от крыльца — и это еще не на самом плохом участке дороги. Ругая себя самыми последними словами — причем вслух, — он снял свежие колеса с прицепа, вынул запаску, торопливо ставил их под дождем, с сомнением посматривал на оставшееся незамененным колесо и утешал себя тем, что не гололед все-таки. Или все-таки лучше на Кобыле? А, ладно. На Кобыле он хорошо, если за два часа доберется. А Ксюшка ждет. А ждет Ксюшка?
Он вернулся в дом, быстренько умылся, молча выслушал Веркин гудеж по поводу своего намерения ехать в такой дождь на такой рвани, позвонил Ксюшке и сказал:
— Тут я маленько задержался. Сейчас выезжаю. Ты меня ждешь?
— Конечно, нет, — отрезала Ксюшка сердито. — Ты глянь, что делается! Потоп. Сиди дома, не гуляй. Я тебя не жду.
— Жди, — велел Алексей. — Я уже еду.
И поехал.
Всю дорогу до Колосова, всю эту распроклятую дорогу он громко и выразительно рассказывал себе, что он о себе думает, и молча молился всем богам, чтобы пронесло, и обещал всем богам вечную признательность, если пронесет, и в пяти километрах от Колосова уже поверил, что пронесло, и тут посыпался густой, крупный град. Ему оставалось пройти всего один косогорчик, и косогорчик-то — так, говорить не о чем, если бы не ледяной ковер, за две секунды укрывший дорогу, и если бы не самый опасный участок этой дороги, и если бы не скорость, на которой он влез на этот участок… Чуть быстрее — и он бы прошел, наверное. Чуть медленнее — и он бы благополучно сполз назад. А может, это единственное лысое колесо…Обо всем об этом Алексей успел подумать в тот момент, когда машину бросило вбок по склону, как раз к краю оврага, а на том краю росли всего два клена, и это было большой удачей — влупиться правым боком точнехонько в эти клены, потому что хоть овраг был и не очень глубокий, но обрыв в него — довольно крутой. И еще об одном Алексей успел подумать перед тем, как приложился виском, плечом и локтем к правой дверце, — обязательно надо пристегиваться ремнем, правильно гаишники делают, что нарушителей штрафуют.
А потом он уже ни о чем не думал, потому что хоть удар и не лишил его сознания, однако боль была такой, что какое-то время он вообще боялся пошевелиться, боялся открыть глаза и даже вдохнул не сразу. Наконец медленно выпрямился, цепляясь за руль, осторожно устроился на круто накренившемся сиденье. Потрогал пальцами голову… Кровь. Не считая того, что прямо под пальцами шишка растет. Ну, это мы переживем. Где тут аптечка? Вот она аптечка… Где тут у нас зеркало? Вот оно зеркало… Хор-р-рош. Сейчас еще лучше будешь. Черт, какой садист этот йод выдумал…
Он медленно бинтовал голову, морщась при мысли о том, что подумает мать, когда увидит его с этой повязкой. Если кровь перестанет идти, бинты надо будет перед домом снять. Интересно, удастся вытащить машину? Лебедка у него всегда с собой, но по этому ледяному ковру он и сам-то наверх вряд ли доберется. Ладно, подождем. Град надолго не бывает. Вот сейчас пройдет — и займемся делом. А пока спокойно посидим, подумаем… Например, о том, что в принципе все-таки пронесло. По большому счету. А Кобыла могла бы здесь и ногу сломать. И что бы тогда он делал? А сейчас, если даже и не вытащит машину, спокойно оставит ее здесь и пойдет пешком. Его Ксюшка ждет…
— Алеша! — Ксюшкин крик был полон такого отчаянья, что Алексей вынырнул из сна мгновенно, без перехода, и за долю секунды вспомнил, что случилось, и тут же увидел бегущую в пелене дождя Ксюшку — в джинсах, свитере, резиновых сапогах и прозрачной пластиковой накидке с капюшоном, изгвазданную с ног до головы, с круглыми, полными черного ужаса глазами, с серым лицом… Он рванул ручку дверцы, заторопился, пытаясь выбраться из машины, задел плечом руль и замычал от боли — он и забыл, что плечом тоже приложился как следует… Ксюшка скользила по раскисшему склону, не отрывая глаз от Алексея, протягивая к нему одну руку, а другой прижимая к груди какой-то бесформенный сверток. Господи, как она испугана…
— Что ты? — Алексей поймал ее почти на лету, потянул в машину, отодвигаясь на соседнее сиденье, не выпуская ее рук и с тревогой заглядывая в глаза. — Что случилось, маленькая? Что с тобой? Ты почему здесь?
Она неловко полезла в машину, мертвой хваткой вцепившись в его руки холодными мокрыми пальцами, с ужасом глядя на его забинтованную голову, коротко хватая воздух бледными губами…
— Ты живой? — сказала она наконец почти удивленно.
— Живой, живой, — отмахнулся Алексей. — Все в порядке, так, ерунда получилась… У тебя-то что? Ты зачем так далеко от дома ходишь? Да еще в такую погоду…
Ксюшка выпустила его руки, поднесла сжатые кулаки к его лицу и яростно потрясла ими в воздухе. Ага, вот как раз апперкота ему сейчас и не хватает… И тут она прижала кулаки к собственным щекам и неудержимо, громко, горько разрыдалась.
— Что случилось? — Алексей схватил ее за плечи, встряхнул, пытаясь заставить говорить, чувствуя, как сердце сжимается от страха. — Ксюшенька, скажи мне! Что с тобой?
— Я думала… ты… разбился! — крикнула она, задыхаясь от рыданий. — А тут град, а тебя нет! Я звоню, а Игорь говорит: не возвращался!
Алексей даже застонал от облегчения, а потом деловито освободил ее от прозрачной пластиковой упаковки, кинул накидку на заднее сиденье, обхватил Ксюшку за плечи, крепко прижал к себе, уткнувшись носом в ее влажные лохматые кудри, ожидая, когда она успокоится. Постепенно она затихла, молча сидела, уткнувшись лицом ему в шею, иногда тихонько всхлипывая и шмыгая носом. Потом пошевелилась, пытаясь отодвинуться, но он не отпустил, только устроил ее поудобнее и осторожно погладил ладонью по мокрой щеке.
— Ты извини, — сиплым голосом сказала Ксюшка, не открывая глаз. — Я вообще-то никогда…
— Знаем, знаем, — перебил Алексей с затаенной улыбкой. — Ты вообще-то никогда не плачешь.
Ксюшка открыла мокрые глаза, минутку смотрела на него — близко-близко, чуть ли не задевая ресницами, а потом с упреком сказала:
— Ну, вот и как за тебя замуж выходить? Уедешь куда-нибудь — и пропадешь. И жди тебя потом, и думай, что там случилось…
Алексей, затаив дыхание, потерся носом о ее нос. Прижался щекой к ее щеке и задумчиво сказал:
— Куда же я поеду от тебя? Это я к тебе ехал. А от тебя я к кому поеду?
— Не к кому? — строго спросила Ксюшка и опять шмыгнула носом.
— Разве только к своим старикам. Или к тетке Надьке… — Алексей шептал, а сам трогал губами ее соленые ресницы, гладил пальцами тонкие шелковые брови, и янтарные веснушки на переносице, и нежную щеку. — Но туда мы вместе ездить будем, да?
— Да, — зачарованно шепнула Ксюшка.
Алексей ладонью приподнял ее подбородок и шептал, губами почти касаясь ее губ:
— И ты без меня никуда не будешь ездить, ладно?
— Ладно, — шепнула Ксюшка и закрыла глаза.
— А в Америку? — громко и строго спросил он и чуть отстранился — как раз настолько, чтобы увидеть, как распахнулись ее медовые глаза, как забавно сморщился короткий прямой носик, и как она засмеялась своим внезапным, коротким, почти детским смехом… И тогда он наклонился и поймал губами ее смеющийся рот, как мечтал об этом с первой встречи в саду у тети Нади. Ну, может быть, это было не совсем то, чего он ожидал. Смеяться и целоваться одновременно он не привык. Да еще в машине, висящей, можно сказать, над пропастью. Да еще с девочкой, которая на любое прикосновение совершенно инстинктивно отвечает кикбоксингом… Это Алексей так утешал себя, чувствуя, как Ксюшка протестующе затрепыхалась в его руках, пытаясь отстраниться и отворачивая лицо. Он ослабил объятия, чуть отодвинулся, напряженно заглядывая ей в лицо, и с трудом сказал:
— Что?
Ксюшка смущенно моргнула, потрогала пальцами свои губы и поинтересовалась:
— Интересно, а дышать мне как?
А потом очень доверчивым, очень естественным движением обняла его за шею, потерлась носом о его нос, как совсем недавно делал он, и серьезно сказала:
— А ведь мы могли бы и не встретиться. Ужас какой-то, да?
— Ужас, — так же серьезно согласился Алексей, и опять потянулся к ее губам, и понял, что она отвечает на его поцелуй, и услышал бешеный стук своего сердца, и ее сердце стучало так же, и, почувствовав рождение страсти, вызванной им, он впервые в жизни ощутил не так торжество, как благодарность.