Тень миновала загон, где лошади, в глазах которых отражался лунный свет, уже бегали по кругу, словно угодили в водоворот.
— Пошли, — позвал я Бреда. — Я не буду стрелять.
Тень прижалась к стене лавки по соседству с загоном. Я толкнул Бреда за угол, прицелился и негромко произнес:
— Не вздумай шелохнуться, Клей Форнофф.
Клей как воды в рот набрал.
— Выйди на свет, чтобы я тебя видел, — приказал я, — не то пристрелю!
Он повиновался. Это был мускулистый светловолосый балбес, лет на пять-шесть старше Бреда; на нем был овчинный тулуп, приобретенный папашей в Уиндброукене. У него были капризные пухлые губы, широко расставленные глаза на смазливой физиономии; в руках он держал дробовик и несколько коробочек с патронами. Его длинные волосы развевались на ветру.
— Зачем тебе столько патронов? — спросил я, отступая на середину улицы.
Он не ответил, злобно косясь на Бреда.
— Лучше тебе бросить дробовик, — посоветовал я.
Он швырнул дробовик к моим ногам.
— И патроны. Не кидай, а просто положи.
Когда он подчинился, я подошел ближе и холодно посмотрел на него.
— Если я тебя выдам, — проговорил я, — тебя отправят на запад босым и без одеял. Будешь тут ошиваться, так и сделаю.
Надо отдать ему должное: он взирал на меня без всякого страха.
— Дайте мне лошадь, — попросил он.
Я обдумал просьбу. Я все равно расскажу о случившемся старине Форноффу, а он с радостью отдал бы сыну лошадь.
— Идет, — согласился я. — Валяй. И свою пушку возьми. Так решил бы твой отец. Но учти: если ты снова здесь появишься, я больше не буду с тобой церемониться. Понятно?
Вместо благодарности он что-то буркнул себе под нос.
Я держал его на мушке, пока он седлал гнедую лошадь. Бред держался в стороне, словно не имел к происходящему отношения, и помалкивал.
Клей запрыгнул в седло и натянул поводья, заставив лошадь попятиться. Его голова была откинута, волосы ворошил ветер, луна светила ему прямо в лицо, зажигая в глазах злобные огоньки. За какую-то секунду я успел представить себе, как здорово было бы и мне плюнуть на закон, превратиться в Плохого Человека и ускакать на запад, к черту на кулички, в надежде, что там что-то да есть... А если нет, то хотя бы во время скитаний пожить дикой, вольной жизнью. Как тигр. Но Клей все испортил, выкрикнув проклятие в адрес Бреда. Потом развернул лошадь и пустился галопом в западном направлении. Секунда — и он скрылся из виду, оставив после себя лишь морозную пыль на дороге.
У Бреда дрожал подбородок. Одному Богу известно, какая важная часть его жизни унеслась у него на глазах в никуда. Я потрепал его по плечу, но мои мысли уже крутились вокруг приближающегося утра. Мне предстояла нелегкая задача: сообщить старине Форноффу, что его сын отправился к дьяволу, прихватив дробовик и пару коробок с патронами.
Месяца через два, после того как Клей Форнофф заделался Плохим, я попытался поговорить с Кири о будущем. А точнее, о том, когда она собирается отказаться от поединков. На следующий день ей предстояло отправиться, в Уиндброукен на очередную дуэль, и я не добился успеха: она не смягчилась, а, наоборот, разозлилась. Мы легли спать врагами; наутро она холодно чмокнула меня в щеку и помахала рукой из дверей. Я не сердился на нее, но был раздосадован. Я знал, что рано или поздно у нее наступит плохой период, тогда не поздоровится и мне. Видимо, именно из-за разочарования и чувства нависшей опасности я отправился на поиски дальнейших неприятностей.
Во второй половине дня я заглянул к Форноффу купить семян. Хозяин с женой отсутствовали, поручив лавку Келли. Обслуживая покупателей, она не могла отлучиться на склад за семенами, поэтому я попросил ее прислать мне их прямо в гидропонную оранжерею. Она навалилась на прилавок, ее кофточка распахнулась, демонстрируя содержимое; при каждом движении ее груди взволнованно колыхались, намекая, что уже вечером я мог бы упиваться их сладостью.
— Когда они тебе понадобятся? — спросила она.
— Когда угодно, — ответил я. — В любое удобное время.
— Когда нужно-то? — Она сделала ударение на слове «нужно».
— Не очень срочно. К завтрашнему дню.
— Ну, это запросто. — Келли выпрямилась. — До вечера я все равно до них не доберусь, а после работы принесу сама.
— Как хочешь, — отозвался я, делая вид, будто не понял подтекста разговора. Даже выйдя из лавки, я продолжал разыгрывать неведение и гнал прочь неподобающие мысли.
Главная оранжерея располагалась непосредственно позади больницы; это было длинное сооружение из жести и пластика, настолько низкое, что его нельзя было увидеть от моего дома — его загораживала больница, хотя площадь оранжереи составляла двенадцать акров. Там росли помидоры, кукуруза и салат; рядом с кабинетом — комнатушкой с картинками на стенах, столом и кушеткой, на которой я ночевал в отсутствие Кири, — рос виноград. Оранжерея влекла меня тишиной; мне нравилось прохаживаться вдоль грядок, проверять питательный раствор в цистернах, пробовать на спелость помидоры, гладить кукурузу. Здесь я чувствовал себя хозяином, это был мой второй дом. Зелень листвы придавала изумрудный оттенок самому воздуху оранжереи, под ультрафиолетовыми лампами сгущалась тень, приглушенная вибрация генератора походила на ветерок, заставляющий перешептываться растительность. В кабинете я подолгу читал. В тот вечер я сидел, задрав ноги на стол и погрузившись в книгу под названием «Черный сад» — фантазии жителя Уиндброукена насчет того, каким был мир прежде. Эту книгу я уже пролистывал, причем не один раз, как почти все читатели в городке. Печатать книги — дорогое удовольствие, и их у нас было немного. Большинство представляло собой подобие исторических хроник о бесчисленных бойнях, предательствах и ужасах, из которых якобы состояло наше прошлое, но эта книжка оказалась приятным исключением: в ней было много цветных иллюстраций подземного мира с экзотическими растениями и деревьями, укромными тропинками, таинственными пространствами, раскинувшимися неизвестно в какую даль, темной пещерой с черными кустами и потайными дверями, через которые можно проникнуть в золотые комнатки, где жители подземелья познавали бесчисленные услады. Само стремление к наслаждениям, по мнению автора, было предосудительным, но книга все равно сильно выигрывала по сравнению с описаниями кровопролитий и массовых пыток, которыми были насыщены все прочие произведения. Я листал ее, раздумывая, есть ли в авторском вымысле хотя бы крупица правды, и в который раз восторгаясь подробностью иллюстраций, когда в двери кабинета появилась голова Келли.
— Смотри-ка, какой уют! — воскликнула она, войдя и оглядевшись. — Я оставила семена у входа. — Ее взгляд упал на кушетку. — Выходит, ты вырыл себе вторую берлогу?
— Вроде того. — Я захлопнул книгу, посмотрел на гостью и, не в силах усидеть на месте, вскочил. — Пойду кое-что проверю.
В оранжерее я нажал несколько кнопок на стене, хотя в этом не было никакой нужды. Но Келли вышла за мной следом и стала порхать между грядками, задавая вопросы про цистерны и трубки и ласково прикасаясь к листочкам. Разглядывая ее, я убедился, насколько привлекательной и невинной она выглядит в зеленой полутьме моего сада, и понял, что выбора у меня нет. В последнее время она как будто не занимала мои мысли, однако подспудно все время оставалась со мной, и как только в моих каждодневных заботах, связанных с Кири и Бредом, намечался просвет, его тотчас занимала Келли. Пройдясь по моему царству, она оглянулась и с важным видом взялась за верхнюю пуговицу своей кофточки. Я знал, что она ждет от меня каких-нибудь слов или действий, и чувствовал себя неуклюжим и неопытным, словно вернулся в возраст Бреда. Келли оперлась о цистерну и вздохнула, сразу разрядив обстановку.
— У тебя озабоченный вид, — произнесла она. — Уж не из-за меня ли?
Я не мог этого отрицать.
— Да, — ответил я, чем, видимо, отмел свое и ее беспокойство. Это еще больше меня обеспокоило. — И еще из-за Кири. Не знаю...
— Ты чувствуешь себя виноватым, — поставила она диагноз и опустила голову. — Я тоже. — Она подняла глаза. — Сама не знаю, что творится... Но чем мне хуже, — она вспыхнула и чуть было не отвернулась, — тем больше я хочу тебя. — Она опять вздохнула. — Возможно, нам обоим это не нужно? Пускай каждый продолжает идти своей дорогой.
Я собирался сказать: «Возможно», но вырвалось у меня совсем другое:
— Не знаю насчет тебя, но у меня бы не получилось.
— Еще как получилось бы, — расстроено пробормотала она. — И у тебя, и у меня.
Я знал, что ее слова — не игра, но одновременно в них слышался вызов: она подбивала меня на деле доказать серьезность моего признания, силу моего порыва. Я послушно подошел к ней и, обняв за талию, почувствовал, что она вся дрожит. Она подняла голову и посмотрела мне в глаза, и мне ничего не осталось, кроме как поцеловать ее.
В поступках людей много фальши, особенно если это мужчина и женщина. Они играют друг с другом, лгут, без устали фантазируют. Но если со временем все это правильно переплетется, то обязательно настанет момент, когда вся фальшь слов сменится правдой плоти, и на место прежней искусственности придет настоящая любовь, а ложь и игра превратятся в истинное, сильное влечение; если дать этому процессу волю, то вы скоро обнаружите, как изменился мир: одни способы жизни померкли, другие, наоборот, воспряли из небытия. Мы не знаем заранее, что можем сотворить, когда любим. Если бы знали, то, возможно, могли бы избежать многих бед, хотя велика вероятность, что все равно ничего не изменилось бы: ведь эти мгновения так ярки сами по себе, что перед ними меркнет всякое знание. Даже сейчас, когда я знаю несравненно больше, чем тогда, я бы вряд ли смог воспротивиться силе, бросившей нас с Келли в объятия друг другу.
Мы вернулись в кабинетик и улеглись. Увидев ее обнаженной, я понял, что ее гладкое смуглое тело должно находиться именно здесь, среди живых существ, идущих в рост, что именно здесь — среди могучих кукурузных початков, зеленых листьев, помидоров, брызжущих соком, — наше место, тогда как самое место для Кири — в тоскливой голой хижине на склоне горы, до которой доносятся сверху обезьяньи завывания, а из окна спальни открывается вид в пустоту. Я чувствовал, что нас с Келли связывает нечто свежее, растущее, тогда как мои отношения с Кири высохли, прогоркли, почти иссякли; сознавать это было одновременно и горько, и приятно. Мне нравилась близость с ласковой женщиной, не принуждавшей меня брать то, чего мне хотелось и так; ее стоны были нежны и полны наслаждения, а не боли и ярости.
В Келли было много от девчонки. То она была образцом нежности, внимания, предупредительности, то становилась капризной, упрямой, своевольной. Детскость ее натуры льстила моему самолюбию, позволяя относиться к ней покровительственно. Во мне она тоже разбудила мальчишку — ту сторону моей натуры, которую я тщательно скрывал в браке. Занятия любовью с Келли были и восхитительным наслаждением, и серьезным делом, в котором не находилось места отчаянию. Я сознавал, что так будет не всегда, и готовился к взлетам и падениям. Однако я считал, что стержнем нашей любви стал тот тигр, олицетворение красоты и силы, что могло исчезнуть в снежном вихре, но всегда способное вернуться. Я не предвидел трудностей, которые возникнут после возвращения Кири из Уиндброукена.
Как-то в разгар дня я вернулся домой, насвистывая, прямиком из объятий Келли и обнаружил Бреда сидящим на стуле перед закрытой дверью спальни. От его дурного настроения моя жизнерадостность мигом улетучилась. Я спросил, в чем дело.
— Мама вернулась, — ответил он.
Это был удар. Скрывая свое состояние, я сказал:
— Чего же тут горевать?
— Она проиграла. — Слова были произнесены почти вопросительным тоном, будто сын никак не мог поверить в то, что случилось.
— Она не ранена?
— Только порез на руке. Но не в этом беда...
— Наверное, она переживает?
Он кивнул.
— Что ж, — проговорил я, — постараемся ее отвлечь.
— Ну, не знаю... — протянул Бред.
Я прошелся ладонями по своим бедрам, как бы приводя себя в порядок; мне требовалось знать, что хоть что-то остается незыблемым, когда рухнули все ожидания. Казалось, дверь — не преграда для отчаяния Кири, распространившегося по всему дому. Я погладил Бреда по голове и вошел. Кири сидела на краю кровати, залитая светом заката, от которого комната казалась утонувшей в крови. Кроме повязки на бицепсе, на ней ничего не было. При моем появлении ни один ее мускул не дрогнул, взгляд остался устремленным в пол. Я сел рядом, но не прикоснулся к ней: раньше ей случалось так глубоко уходить в себя, что она фурией набрасывалась на меня, если я неосторожно выводил ее из оцепенения.
— Кири, — выговорил я, и она вздрогнула, как от заряда холода. Лицо ее осунулось, щеки ввалились, губы превратились в тоненькие полоски.
— Лучше умереть, — молвила она загробным тоном.
— Мы же знали, что когда-нибудь ты проиграешь.
Она промолчала.
— Черт возьми, Кири! — Я чувствовал гораздо больше вины, чем ожидал, и мучился угрызениями совести. — Мы обязательно преодолеем это!
— Не хочу, — медленно, через силу произнесла она. — Мое время пришло.
— Глупости! Ты теперь живешь не на севере.
Ее кожа покрылась мурашками от холода. Я принудил ее лечь и укрыл, а потом, зная, как ее нужно согревать, разделся и растянулся с ней рядом. Прижимая ее к себе, я нашептывал ей, что больше не желаю слушать всю эту ерунду, ведь здесь, в Эджвилле, поражение в поединке вовсе не означает, что проигравший должен уползти в никуда и издохнуть, а Бред очень от нее зависит, и мы оба от нее зависим; при этом у меня болело сердце оттого, что я живу во лжи. Я сомневался, что она меня слышит; даже если до нее долетали мой слова, в них не было для нее смысла. Склонив голову набок, она уперлась невидящим взглядом в стену, все больше багровевшую в свете заката. Думаю, она была тогда вполне способна умереть усилием воли, настолько ее сломило поражение. Я попытался склонить ее к любви, но мои поползновения были пресечены. Я был благодарен ей за то, что она не позволила мне обмануть ее еще раз, уже не словами, а делом. Я допоздна лежал с ней рядом и уговаривал, пока не уснул, уткнувшись носом ей в ухо.
Ночью я было понадеялся, что мое внимание идет Кири на пользу, но вскоре оказалось, что ее депрессия только углубляется. День за днем, забросив все дела, я втолковывал ей, как она бесценна для нас, но ничего не добился. Она знай себе сидела, скрестив ноги, у окна, глядела на равнину и иногда заводила какие-то дикарские песни. У меня не было способа проникнуть под твердую оболочку отчаяния, в которой она укрылась. Логика, мольбы, злость — ничто не давало результата. Ее депрессия начала передаваться мне. У меня болела голова, я не мог собраться с мыслями, мне не хватало энергии даже на простейшие дела. При всей моей тревоге за Кири я скучал по Келли, ее чистоте и нежности, способной побороть отравляющее меня отчаяние. На вторую неделю после возвращения Кири мне пару раз удалось переброситься с Келли словечком: я пообещал вырваться к ней при первой возможности и попросил выйти на вечернюю смену, потому что мне будет проще ускользнуть из дому после наступления темноты. Как-то поздним вечером, когда Кири опять затянула свою песню, я шмыгнул за дверь и заторопился в лавку Форноффа.
Я долго стоял за дверью, дожидаясь, пока уберутся последние покупатели и сам старина Форнофф. Когда Келли подошла к двери, чтобы запереть лавку, я вырос перед ней, сильно ее напугав. Она успела причесаться, надела синее платье в мелкую клетку и была так хороша, так стройна, так соблазнительна, что я едва поборол желание овладеть ею прямо на полу. Я попробовал ее приобнять, но она оттолкнула меня.
— Куда ты подевался? Я чуть с ума не сошла!
— Я же тебе говорил, что должен...
— Я думала, ты все ей расскажешь про нас с тобой! — крикнула она, отступая в глубь лавки.
— Расскажу! — крикнул я в ответ, начиная сердиться. — Но не сейчас, потом. Ты же знаешь!
Она повернулась ко мне спиной.
— Я для тебя ничего не значу. Все твои ласковые слова — одна болтовня.
— Черт! — Я развернул ее и схватил за плечи. — Думаешь, всю эту неделю я блаженствовал? Она явилась сюда прямиком из ада! Я хочу все ей рассказать, но не могу, пока она остается в таком состоянии. — Меня передернуло от бессердечности, с которой я отзывался о Кири, но чувства лишали меня рассудка. Я встряхнул Келли. — Ты хоть понимаешь это?
— Нет, не понимаю! — Она вывернулась и бросилась к складу. — Даже если ты говоришь правду, то мне непонятно, как можно быть такой... странной.
— Она не странная, а просто иная. Я ведь ни разу не говорил тебе, что она мне безразлична. Наоборот, я твердил, что уважаю и люблю ее. Не так, как тебя, конечно. Но все равно это любовь. Если для того, чтобы нам с тобой быть вместе, я должен буду ее убить, это сразу убьет мое чувство к тебе. — Я подошел к ней ближе. — Просто ты не понимаешь, кто такая Кири.
— И не желаю понимать!
— Там, откуда она пришла, живут настолько тяжко, что в плохие времена слабых убивают на мясо, поэтому люди, чувствующие себя бесполезными, уходят в никуда, чтобы не быть обузой. Нам трудно понять, что может сделать с человеком такая жизнь. Я сам долго не мог понять.
У Келли задрожал подбородок, и она отвернулась.
— Мне страшно, — сказала она. — Я уже видела подобное в Уиндброукене. Очень похоже. Там была одна замужняя женщина, которая любила другого человека. Когда она не смогла уйти от мужа, потому что он заболел, этот другой свихнулся. — У нее полились слезы из глаз.
Я потянулся было к ней, но она отступила в сумрачный склад, загородившись рукой.