Как только мы оказались в темноте за дверью, Уолл обернулся, намереваясь встретить огнем преследователей, и приказал нам найти пульт, с помощью которого изолируется беседка. Я стал судорожно шарить рукой по стене; пока я искал кнопку, семь-восемь человек из нашего отряда оказались прижатыми к фонтану, и трое из них были сражены людьми в воротниках, прежде чем дверь внезапно заслонила от нас зрелище бойни. Многие к этому моменту уже лежали бездыханные, многие, получив ранения, пытались отползти, но на них набрасывались обезьяны и рубили головы своими длинными ножами. Казалось, что красная жидкость из фонтана залила все помещение, а женщина с разинутым ртом посередине надрывается сразу дюжиной голосов, озвучивая кровопролитие.
Как только беседка пропала с глаз, оставив нас в темноте, Уолл потребовал к себе того, кто нашел кнопку. Ему ответил женский голос. Он велел женщине подвести его к кнопке и сжег механизм лазером, чтобы дверь больше не открывалась. Затем он приказал всем назвать себя, чтобы пересчитать выживших. Прозвучало шестнадцать имен, среди которых не оказалось Клея Форноффа. Я попытался сообразить, видел ли его среди сраженных, но так и не вспомнил. Темнота стала еще более непроницаемой. Я не видел ни зги; даже зная, что дверь находится на расстоянии вытянутой руки, я чувствовал себя так, словно стою в центре бесконечной пустоты. Странно, но только сейчас, когда я не мог воспользоваться зрением, до меня дошло, в какое колоссальное сооружение мы угодили.
— Значит, так, — произнес Уолл. — Раз мы вляпались в дерьмо, то не будем стоять и хлопать ушами. Единственный способ попасть домой — это найти хотя бы одного из этих недомерков и заставить показать нам дорогу. Мы знаем, что они где-то поблизости. Будем искать!
Он сказал это с таким наслаждением, словно все случившееся полностью отвечало его ожиданиям. При всем моем испуге и отчаянии я не мог одобрить его бессердечие. Вероятно, на остальных его речь произвела такое же впечатление, потому что была встречена молчанием.
— Что, хотите подохнуть? Или просто боитесь темноты? Ну, это-то для меня не преграда!
Он отстранил меня. Я увидел рубиновый луч лазера, ввинтившийся в темноту. Вдали загорелось сразу несколько костров. Лазер превратил кусты в факелы, и они осветили землю с лишайниками, мхом, даже черной травой, которая выглядела почему-то как ковер, прикрывающий ломаную мебель. Кусты, ложбинки, кочки... Тут и там по черной поверхности разбегались золотые нити, и я опять вспомнил «Черный сад» и сообразил, что это указатели, ведущие к входам в потайные комнаты. Ни стен, ни потолка не было видно. Даже теперь, когда у нас был свет, мы не могли определить размер помещения; однако костры придали нам смелости, и мы ринулись к ближайшему из золотых швов.
Вскоре перед нами появилась дверь, которую Уолл мгновенно прожег. Скорее по случайности, чем из-за своей выдающейся храбрости я оказался с ним рядом и увидел всю роскошь комнаты. Это была пещера с высоким наклонным потолком и ступенчатым полом, золотой грот, убранный алым шелком, с хрустальным фонтанчиком, низвергающим потоки воды на камни, представлявшие из себя, судя по виду, чистое золото. Повсюду валялись шелковые подушечки. В стене красовался аквариум, где кишели разноцветные рыбки, столь же не похожие на привычных мне бурых форелей и придонную мелочь, как драгоценные камни — на заурядную гальку; в быт рыбок была внесена оригинальная деталь: они проплывали сквозь человеческую грудную клетку.
Но я тут же забыл о роскоши, увидев возлежащих на подушках Капитанов — двух мужчин и женщину; тела их были голы, бледны и безволосы, словно у младенцев. Им прислуживали три женщины в воротниках. При нашем появлении один из Капитанов, мужчина покрупнее, приставил нож к горлу женщины в воротнике; остальные двое потянулись к своему оружию — коротким металлическим трубкам, лежавшим на полу на расстоянии вытянутой руки; впрочем, их движения были неторопливы, словно мы не внушали им страха. Возможно, они находились под действием наркотика. Так или иначе, их скрутили еще до того, как они дотянулись до своих трубок, и выволокли из комнаты. Капитан, вооружившийся ножом, посмотрел на меня — именно на меня, я в этом совершенно уверен, причем в упор, — и с улыбочкой полоснул ножом по горлу своей заложницы. Она задергалась, прижав ладонь к зияющей ране, и Капитан отбросил ее от себя. Он по-прежнему улыбался. Его улыбка была адресована мне. Эта обезумевшая мразь забавлялась моей реакцией! Его мордашка гермафродита корчилась от удовольствия. Внутри у меня что-то надорвалось — я ощутил, как лезвие его ножа надрезало мое тело, — и я кинулся на него, не обращая внимания на приказ Уолла остановиться. Капитан помахал ножом, как бы в шутку угрожая мне: видимо, я казался ему совершенно незначительной помехой. Даже когда я вышиб из его руки нож, рывком поставил на ноги, вцепился ему в глотку и стал молотить о стену, он продолжал смотреть на меня с безразличной улыбочкой; его красные глазки были пусты, как глаза рыбы в аквариуме.
— Брось его, — раздался у меня за спиной голос Уолла.
— Нет! — откликнулся я, еще сильнее стискивая Капитану горло. Я был по-прежнему переполнен негодованием, но гораздо более холоден; я уже контролировал себя. Я уставился в эти нечеловеческие глаза, желая узнать, появится ли в них хоть искорка чувства, и по рукоятку всадил ему в макушку свой нож. Он разинул рот, глаза полезли из орбит, голову залила густая, как сироп, кровь. Тело забилось в судорогах, мне на штанину полилась моча. Я отпустил его, и он плюхнулся на пол. Со стороны могло показаться, что к его голове приделали костяную ручку. Только что мне затмевал разум гнев, теперь же я чувствовал отвращение, но гораздо сильнее было другое чувство — удовлетворения; правда, совсем скоро я испытал шок — последствие своей жестокости.
Я оглянулся на Уолла, задумчиво взиравшего на меня.
— Ты взял двоих, этого вполне достаточно, — сказал я ему.
За его спиной наши пытались снять с женщин воротники. Получалось это плохо: у обеих лилась кровь из ушей.
— Будут еще, — произнес Уолл. — Хочешь всех их перебить?
Вопрос прозвучал вовсе не риторически, и я воспринял его именно как вопрос.
— Пока мы тут — пожалуй.
Однако в эту ночь мне больше не пришлось драться. Мстительный гнев, недавно руководивший мной, постепенно угасал, пока мы шли через Черный сад, ведомые двумя Капитанами в воротниках. Наш путь освещали горящие кусты, а по бокам отворялись золотые двери. Нашим взорам представали сцены, на которых разыгрывалась одна и та же трагедия, только теперь кровь пускал не я, а другие. Совершенная мной жестокость то ли изменила меня, то ли открыла путь слабости, лишившей всякого интереса к результатам нашей экспедиции. Мадди приходилось подгонять меня, иначе я бы застыл в пассивном ожидании собственного конца, проявляя не больше заботы о своей участи, чем убитый мною Капитан. Я задавал себе вопрос, не стало ли их безразличие к жизни и смерти результатом совершенных ими злодейств, и отвечал на него отрицательно. Они не заслуживали того, чтобы наделять их человеческими качествами. Они были людьми не в большей степени, чем обезьяны, в которых, вопреки тому, что я наговорил бедняге в машине-пузыре с целью нагнать на него страху, не было ничего человеческого.
Нам то и дело преграждали путь обезьяны — то поодиночке, то стаями; они лезли из темных щелей, сверкая во мраке ножами. Им удалось убить троих из нашего отряда, но они были неорганизованны и у них не было рабов, из чего мы делали вывод, что остальные наши три отряда неплохо поработали и что битва еще не закончена, но близка к победному завершению. Мы не оставляли в живых ни одной обезьяны, ни одного Капитана, попадавшихся на нашем пути.
Уолл попал в родную стихию. Он жег все вокруг,' а когда его лазер подсел или испортился — не знаю, как правильно назвать поломку лазера, — Уолл сеял смерть голыми руками: ему требовались считанные секунды, чтобы отрывать головы от тощих белых тел. Он делал это с радостью, и не я один заметил его восторг: остальные взирали на него со смесью ужаса и отвращения. Капитаны, разумеется, заслуживали смерти, и сейчас было самое время обрушить на них безжалостную месть, но Уолл напоминал, скорее,, крестьянина, жнущего пшеницу: он казался человеком, выполняющим благородный труд и получающим от него огромное наслаждение. Он был с ног до головы покрыт небольшими ранами, его рубаха, руки и лицо были залиты кровью, и он выглядел героем, однако такого героя мы — жалкие последователи законов, написанных другими героями несколько тысяч лет назад, — уже не хотели превозносить. Мы все больше отставали от него, отпуская его вперед, соблюдая почтительную дистанцию, словно благодаря этому мы переставали быть его сообщниками.
Тем не менее мы и пальцем не пошевелили, чтобы прекратить его потеху. То, что представало нашим взорам в золотых комнатах, — исполосованные тела, мертвецы в воротниках, немногие выжившие пленники, трясущиеся в лихорадке, — все это лишало нас оснований прервать чинимую Уоллом расправу. Мы бы позволили ему заниматься этим и дальше, если бы Капитаны не исчезли и если бы наше внимание не было привлечено иным — двумя взрывами, последовавшими с секундным перерывом, которые мы встретили воплем торжества.
Тем не менее мы и пальцем не пошевелили, чтобы прекратить его потеху. То, что представало нашим взорам в золотых комнатах, — исполосованные тела, мертвецы в воротниках, немногие выжившие пленники, трясущиеся в лихорадке, — все это лишало нас оснований прервать чинимую Уоллом расправу. Мы бы позволили ему заниматься этим и дальше, если бы Капитаны не исчезли и если бы наше внимание не было привлечено иным — двумя взрывами, последовавшими с секундным перерывом, которые мы встретили воплем торжества.
— Победа! — крикнула Мадди. В ее крике прозвучала не только радость, но и изумление, словно она не верила в столь восхитительное известие. Я спросил ее, что означают взрывы, и она ответила: — Корабль! Должно быть, они взорвали остальные два. Это полагалось сделать только тогда, когда первый корабль окажется у нас в руках.
— То есть они смогли на нем улететь?
— Думаю, да. — Она сжала мою руку. В свете пожаров она выглядела крайне возбужденной: казалось, сейчас она запрыгает на месте. — Надо, конечно, увидеть собственными глазами, но я полагаю, что все удалось.
Уолл тоже торжествовал, да так бурно, что даже прервал свою охоту за Капитанами. Подталкивая впереди двоих Капитанов в ошейниках, мы устремились обратно к кратеру.
Однако Уоллу все еще хотелось сеять смерть.
Мы вышли через одну из потайных дверей в беседку, где раньше попали в засаду, и увидели обезьяну, сидевшую перед своей поверженной соплеменницей и раскачивавшуюся взад-вперед — то ли от горя, то ли совершая какой-то ритуал. Не исключено, что обезьяна просто свихнулась — кто их разберет? Один из повстанцев выстрелил в нее, и она с визгом бросилась в тоннель, ведущий к кратеру. Уолл устремился за ней.
Несколько человек, включая Мадди, последовали за ним, но остальные, не сговариваясь, задержались в беседке.
Мы осторожно переступали через человеческие и обезьяньи трупы, усеивавшие пол. За эту ночь я настолько пресытился смертями, что, казалось бы, зрелище этой бойни должно было оставить меня равнодушным, но случилось обратное: у меня внутри все дергалось. Красный фонтан, каменная женщина, кровавые иероглифы на стенах, трупы — сотни трупов, наваленные вокруг скамеек, под скамейками, среди папоротников, — все это сливалось в единый кошмар, и я знал, что мне не суждено его забыть, как произведение искусства, которое находит сокрушительный отклик в душе. Все это безобразное переплетение рук, ног, тел навечно запечатлелось в моей памяти, как россыпь островов в кровавом море.
У фонтана я нашел Клея Форноффа. В его груди зияли бесчисленные дыры, глаза были открыты, светлые волосы слиплись от крови. У него была откушена часть щеки — наверное, постаралась обезьяна. Внезапно я разрыдался. Возможно, Клей напомнил мне Бредли, возможно, я втайне уповал на примирение с Клеем, и теперь, когда его не стало, оплакивал потерю — не знаю. Не так уж это важно. Я с огромным трудом опустился перед ним на колени и собрал его вещи: револьвер, серебряное кольцо из Уиндброукена, кожаный бумажник и свисток, вырезанный из твердой желтоватой древесины. Все это я намеревался отдать его родителям, если мне будет суждено с ними снова увидеться, но свисток оставил себе. Раньше я бы не поверил, если бы мне сказали, что Клей вырезает свистки, и мне захотелось сохранить вещицу как память о нем.
Мне не приходила на ум подходящая эпитафия, поэтому я просто склонил голову и позволил мыслям течь свободно. Кажется, мне подумалось: хорошо, что он погиб не у меня на глазах, — а потом решил, что было бы все же лучше засвидетельствовать его героическую смерть; впрочем, я так и остался в неведении, кем он был в действительности — храбрецом, балбесом или тем и другим сразу. Вокруг царила тишина. Я закрыл ему глаза и побрел вверх по тоннелю.
Уолл настиг обезьяну — или она сама налетела на него — в конце тоннеля, где начинались заросли. Когда я добрался до них, они вели рукопашный бой. Повстанцы образовали вокруг дерущихся круг и молча наблюдали за схваткой. Я не заметил на лицах зрителей энтузиазма — слишком они были изнурены.
Уоллу уже приходилось убивать обезьян голыми руками; он был одним из немногих силачей, которым это оказалось по плечу. При иных обстоятельствах сцена выглядела бы невероятной, как картинка из книги сказок: гигант, сошедшийся в смертном бою с шестифутовой белой обезьяной, переплетенной кожаными ремнями. Однако перед нами был не просто прежний Уолл. Не знаю, как это правильно описать, но он только сейчас проявился по-настоящему. Наружу вырвалось все его безумие. Он боролся за то, чтобы мир оставался диким и отвратительным, ему под стать. Смотреть, как они катаются по полу, царапаются, кусаются, визжат, было грустно: никакого геройства я в этом не усматривал. По правде говоря, несмотря на все, что случилось за последние часы, я на какое-то мгновение посочувствовал не Уоллу, а обезьяне: она как-никак проявила там, в беседке, подобие человеческих чувств.
На фоне зелени враги еще больше напоминали персонажей из легенды: голова обезьяны с оскаленными клыками тесно прижата к тяжелой голове Уолла. Я готов был сравнить их с любовниками, впавшими в безумие. Уолл обхватил своими мускулистыми лапищами спину обезьяны, обезьяна вцепилась в его бычью шею. Уолл совершил рывок, изогнулся, как опытный борец на ринге, приподнял обезьяну над собой и припечатал ее к стволу дерева. Это не прошло для обезьяны даром: она свалилась, попробовала сесть, снова повалилась, визжа и пытаясь нащупать что-то у себя на спине. Наконец она снова приняла вертикальное положение, но уже из последних сил, как старец, потерявший свою клюку. Обезьяна зарычала на Уолла; этот звук показался мне механическим, как от генератора. Было видно, что она готова опять броситься на Уолла, ибо у нее нисколько не убавилось свирепости, но сил уже не хватило. Следующий ход был за Уоллом. Он был готов ее прикончить, если бы Мадди, стоявшая в десяти футах от меня, не вытащила пистолет и не всадила в грудь обезьяны два заряда.
Обезьяна истекала кровью на заросшей папоротником аллее. Грудь Уолла судорожно вздымалась. Он обернулся и грубо спросил у Мадди, что она себе позволяет.
— У нас есть более насущные дела, чем наблюдать за твоими подвигами. — Было видно, что она едва держит себя в руках; Мадди не убрала пистолет, хоть и отвела его чуть в сторону.
— Кто назначил тебя главной, черт возьми? — проревел он.
— Если хочешь выяснять отношения, давай, только потом. Сейчас надо поторапливаться.
— Дьявольщина! — Уолл направился к ней. С растрепанными длинными волосами и грубой физиономией, перекошенной от злости, он был вылитым великаном-людоедом из сказки, угрожающе возвышающимся над Мадди. — Не желаю больше слушать твою болтовню! Что бы мы ни делали, ты вечно ставишь палки в колеса. — Он шагнул было к ней, но она повела дулом пистолета, и он замер.
— Тебе все равно, кого убивать, да? Что обезьян, что любого из нас?
Уолл упер руки в бока и глянул на нее.
— Стреляй, если это доставит тебе удовольствие.
— Все, что здесь происходит, не доставляет мне никакого удовольствия, — отрезала она. — Тебе это отлично известно. Успокойся, Уолл. Ты одержал победу, захватил корабль. Пошли домой.
— Вы слышали? — Уолл оглядел остальных людей, которые оставались безучастными. — Вы слышали, что она несет?
— Они слишком устали, чтобы нас слушать, — сказала Мадди. — От смертей и убийств люди устают.
Уолл какое-то время таращил на нее глаза, потом прерывисто вздохнул.
— Ладно, отложим. Но мы еще вернемся к разговору.
Он устремился дальше по тоннелю, свирепо оторвав от ветки лист, скользнувший по его лицу; вскоре он исчез за поворотом, словно ему не было дела, следует ли за ним отряд.
— Этот сукин сын не успокоится, пока всех нас не угробит, — сказала Мадди, возвращая пистолет в кобуру; теперь ее рот окружали морщины, и она выглядела гораздо старше, чем раньше. Возможно, все мы постарели.
Мне не полагалось открывать рот, но Уолл в свое время имел отношение к Эджвиллу, и я чувствовал себя его должником.
— Он просто немного увлекся. Ты ведь не станешь отрицать, что сегодня он сослужил всем нам неоценимую службу.
Мадди засунула пистолет поглубже в кобуру, чтобы тот не вывалился от ходьбы, и бросила на меня осуждающий взгляд.
— Напрасно ты думаешь, что знаешь Уолла, — произнесла она утомленно. — Погоди, скоро тебе откроется такое, что ты не устоишь на ногах.
Когда мы наконец выбрались на поверхность и укрылись среди камней, то выяснилось, что вылазку в Сад пережили только сто тридцать человек. Бред и Келли остались невредимыми, как и все остальные, караулившие летательные аппараты: в самом кратере обошлось почти без борьбы. Зато из четырехсот человек, углубившихся в Сад, назад вернулось меньше семидесяти; они привели с собой горстку освобожденных людей и пятерых Капитанов. Уолл хотел немедленно кинуться обратно, но Коули и Мадди проявили твердость: валяй, сказали они ему, действуй, а мы лучше подождем, не выйдет ли кто-нибудь еще. Гибель трехсот с лишним людей подорвала веру в Уолла: такие потери уже никак нельзя было назвать «незначительными», и недовольство Уоллом росло на глазах, пусть ему и удалось завладеть летательным аппаратом. Раньше мне казалось, что у него с Мадди личные счеты, но теперь выяснялось, что они придерживаются разной политики.