— Безобразник, известно, — процедил сквозь зубы Парамон Иваныч.
— Позвольте, как же он жену Гамбеттой зовет? Ведь Гамбетта мужчина? — вмешался в разговор чиновник военного министерства.
— Да ведь ему все равно. Он так, зря…
— Как мужчина? А отчего же имя женское? — спросил Парамон Иваныч.
— Не женское, а италианское. Он, надо полагать, италианец, а италианцев все так зовут, — пояснил чиновник.
— Поди ж ты! А ведь я думал, что и у талианцев: мужчина так за мужчину идет, а женщина так за женщину. А почем вы знаете, может, эта Гамбетта только в мужское платье переодета. Что ж, говорят, и у нас на Кавказе какая-то женщина воевала, только в офицерское платье переодета была.
— Да нет, вы это бросьте! Голованову, про которого я рассказываю, все равно. Ему какое слово попалось на язык, то и ладно, — снова начал молодой купец. — Он вон теперь трактир не иначе, как капитуляций зовет. «Пойдем, — говорит, — в капитуляцию чайку испить да дизентерии по рюмочке выпить». — Чиновник захохотал.
— Как дизентерии? Да ведь дизентерия болезнь. Кровавый понос.
Молодой купец ударил себя по бедрам.
— Что вы? Ну, скажите на милость! А ведь мы думали, что дизентерия значит пьянство. Так и считали. Как же во всех газетах стояло: «В войсках свирепствует дизентерия». Мы и думали, что пьянство. Ведь придумают же эдакое мудреное слово!
— Вы бы уж спросили у кого-нибудь лучше.
— У кого спросить-то? У буфетчика, что ли?
Парамон Иваныч начал охать.
— Что вы? — спросил молодой купец.
— Ногу смерть ломит. По всему телу ломота. То в ребро жиганет, то в ногу, а то плечо… Давеча уж и то перцовкой в бане натерся, думал, что лучше будет, — ничего не лучше.
— Вы бы к доктору…
— К доктору? Нет уж, благодарим покорно! На своей шкуре изведали, что эти доктора-то есть.
— Верно, не к хорошему попали.
— Да ведь кто же его знает! Немец как немец. Заболело тут у меня плечо. Ну просто смерть! Всю ночь не спал. Наутро пошел в аптеку. Дай, думаю, полечусь. Пришел. За конторкой немец стоит. Нет ли, говорю, у вас какого снадобья помазаться? Плечо говорю, покою не дает. Посмотрел на меня этот немец, да и говорит: мы, говорит, так дать не можем. Вы к доктору сходите — что он пропишет, то и дадим. Вот здесь, говорит, рядом лечебница есть. Ну что ж, думаю, схожу. Отправился.
Парамон Иваныч остановился.
— Да что, и рассказывать-то не стоит… Срамота одна, — сказал он. — Никому я об этом не рассказывал, потому позор… Узнают у нас в рынке соседи, так еще дразнить начнут.
— Уж рассказывайте, коли начали. Я — могила. Ей-богу, никому не скажу, — ободрил его молодой купец.
— Да что, совестно… Ну, пришел я к этому доктору. Взяли с меня рубль при входе. Выходит сам. Вот ломота, говорю, по всему телу, спать не дает. Дайте, говорю, помазаться. «Надо, — говорит, — посмотреть». И велел мне раздеться. Разделся я. Уж он меня щупал, щупал… «Я, — говорит, — мазаться ничем не даю. Я водой лечу. Согласны вы?» Согласен, говорю, потому, думал я, что он мне наговоренной воды пить даст, ан дело-то вышло, чтоб ему пусто было, не то…
Купец опять остановился.
— Говорите, говорите… — послышалось со всех сторон. К разговору начал прислушиваться и священник. Купец продолжал:
— В гроб лягу, а этого леченья не забуду! Повел он меня из этой комнаты как есть нагишом в другую. Вижу — ушаты стоят, пожарные трубы какие-то, два солдата ходят. Робость меня взяла. Своих никого. Ну, драть начнут, думаю. Поставил он меня к какой-то решетке и сказал что-то солдатам. Те начали качать трубы да как жиганут в меня холодной водой. Свету я невзвидел. Начал бегать по комнате, а они из этой трубы в меня вдогонку. Я кричу: отпустите душу на покаяние, а они знай свое делают. Закричал караул. Оставили. Подбегает ко мне немец и говорит: «Позвольте, — говорит, — еще не все. Нужно, — говорит, — еще простыни со льдом». Смирный я человек, а чуть ему в бороду не вцепился. Увидал, что дверь в другую комнату отворена, как жигану туда и ну одеваться! Немец за мной. Я его ругать. Слышу, что-то полицию поминает. Владычица, думаю, унеси ты меня из этого вертепа поскорей! Кой-как накинул я на себя одежонку и драло домой! Даже чулки и жилетку у этого самого доктора забыл. Бегу по улице, а сам зуб на зуб не могу попасть. На улице мороз. Проходящие на меня смотрят, потому я как тигра какая бежал. Прибежал домой, и ударило меня вдруг в пот. Жена, дети спрашивают, что со мной, а я молчу. Потому как скажешь? Срам! Как ни допытывались, как ни спрашивали, так и не сказал. Жена в слезы и наутро молебен служить. О чулках и жилетке — ни гугу! Так и пропали! Так вот они, доктора-то!
Присутствующие начали хохотать.
— Ведь вы это в водолечебницу попали, — сказал чиновник военного министерства. — Знаете, лечение это от многих болезней помогает.
— Помогает или не помогает, а только, верите ли, положи мне сейчас пятьсот рублей и скажи «Иди к доктору» — не пойду. Потому шестой я десяток на свете живу, а эдакого срама не видал!
К рассказчику подошел парильщик.
— Там перцовки-то еще осталось. Коли не будете больше тереться, так я выпью ее… — сказал он.
— Пей… — отвечал купец.
ЕГО СТЕПЕНСТВО (Сцена с натуры)
Десятый час вечера. Зала увеселительного заведения «Орфеум» освещена, но пуста, как говорится, хоть шаром покати. Оркестр музыки что есть силы отхватывает «Пробуждение льва». Дирижер старательно помахивает смычком. Из дверей зимнего сада в залу выглядывают лакеи с салфетками под мышками и зевают самым аппетитным образом. По зале прохаживается единственный посетитель — лысый купец с седой бородой и в высоких сапогах со скрипом. Он, видимо, скучает, по временам садится на скамейки, щупает на них материю, с глубоким вздохом вынимает из кармана гребенку и расчесывает волосы на висках, но наконец, сердито плюнув, уходит в буфетную комнату и, подойдя к буфету, начинает рассматривать расставленные на нем яства и пития. Дремавший до сего времени буфетчик вскакивает с места.
— А что, любезняк, когда начнется у вас представление-то? Пропечатано было, что в восемь часов… — обращается купец к буфетчику.
— Уж началось…
— Ой! А нешто цыгане петь не будут?
— Не будут-с.
— И ломаться не будут?
— Не будут-с.
— Как же даве в трактире молодцы сказывали, что у вас разные колена выкидывают?
— Шведские певицы ужо петь будут.
— Что ж, и народу больше не подсыплет? Аль еще поднавалит? Ведь этак прогорите…
— У нас публика сбирается часов в двенадцать, после театра, из гостей…
— Скажи на милость! А у нас, мы ржевские будем, приезжие, об эту пору третий сон отхватывают.
— Это как где… Где какое заведение, а у нас столица.
— У вас водки-то всякие есть?
— Всякие: рябиновая, допелькорн, киршвасер, померанцевая…
— Вы сами-то не тверские будете? По облику-то как бы наши…
— Нет, мы здешние…
— Так… И листовка у вас есть?
— Есть…
— Ну так дай-ка мне рюмку простой, за пятачок, да побольше…
Буфетчик отвечает, что пятачковой рюмки нет, а все по десять копеек. Купец начинает торговаться. Высчитывает, сколько рюмок выйдет из ведра и почем каждая придется себе, требует даже счеты, но наконец, убежденный буфетчиком, что «каждый соблюдает свой барыш», выпивает рюмку и требует на закуску сухарика.
— У нас сухарей не полагается вот букиврот пожалуйте…
— Окрестись лучиной! Стану я в Великий пост скоромь есть! Да мне на нее и глядеть противно.
— Вот с икрой-с.
— С икрой! Мы и рыбы не вкушаем. А булки-то у вас чем подмазаны? Нет, уж лучше так, без закуси. Икру-то почем покупаете? Сплавная аль багреная? — задает он вопрос, советует держать «для гостей сухарики и капустку», уходит в зало, но через несколько времени снова возвращается.
— А что, чайком побаловаться можно? — спрашивает он буфетчика.
— Сколько угодно-с.
— Поди, ведь на пятнадцать копеек сбираете?
— У нас порциями. Полпорции стоит сорок копеек.
— Что-о? Однако тоже грабить умеете… Ведь у вас, поди, с сахаром, а мы по постам с медом или изюмом… потому скоромь.
— У нас меду не требуют.
— Ну так дайте-ка лучше рюмку простой… плесни вон в ту… Вы, братцы, пожалейте… мы деньги-то горбом достаем…
Буфетчик наливает рюмку.
— Не жалей, не жалей! Что обмериваещь-то? Тоже, верно, углицкий клей!
— У нас по положению…
— Что ты мне зубы-то заговариваешь? Знаем тоже… не несмышленки. У меня сын в твои годы, да и у сына четверо ребят.
Минут через пять купец требует еще рюмку и предлагает выпить с собой за компанию буфетчику.
— Заплачу. Авось сможем… — говорит он. — А ежели хозяина боишься, так присядь под выручку да там и колдыбни! Клюнь, полно! Сади, знай!
Буфетчик наотрез отказывается.
— Ведь не с мазуриком пить будешь! Мы, брат, по первой гильдии, две медали имеем и к празднику третью ждем. Что брюхо-то у нас масляное, так это пустое!.. Попа и в рогоже знают… У нас везде доверие… По две, по три тысячи без расписки перехватываем…
Буфетчик наотрез отказывается.
— Ведь не с мазуриком пить будешь! Мы, брат, по первой гильдии, две медали имеем и к празднику третью ждем. Что брюхо-то у нас масляное, так это пустое!.. Попа и в рогоже знают… У нас везде доверие… По две, по три тысячи без расписки перехватываем…
Три рюмки, выпитые одна за другой, отуманивают купца. Он уже не отходит от буфета, требует себе четвертую рюмку и начинает рассказывать о своем патриархальном житье-бытье в Ржеве, о своей торговле, о сыне, который «без спросу не смеет ни-ни»…
— У меня в доме все по струнке… К обедне ежели, так все гуськом… в баню — гуськом. У нас по постам чтобы скоромь — боже избави! Сковороды после мясоеда и те выжигаем. У нас благочестиво. Мы, почитай, по шести раз в год иконы на доме подымаем. У меня жена молодая, я на второй женат, но чтобы драка была — никогда! Только раз и потеребил, да и то за дело… А что, поднеси-ка мне водочки-то какой получше… заморской… — заканчивает он.
— Киршвасеру не желаете ли? Пятьдесят копеек рюмка будет стоить.
— Еще разговаривать! Цеди!.. Захотим, так весь твой буфет десять раз купим!
К буфету подходит офицер, требует рюмку коньяку и пристально смотрит на расплачивающегося из бумажника купца. Из бумажника выглядывают сотенные, пятидесятирублевые бумажки.
— Что, барин, смотришь? — обращается купец к офицеру. — Поди, думаешь, зачем это старый пес в вертеп привалил? А я, брат, нарочно… Потому у меня сын есть. Буду в Питер его посылать, так предупрежу… Вертеп, мол, есть там один, так не ходи!
Офицер улыбается.
— Нечего улыбаться-то, а ты вот лучше не погнушайся да выпей со мной, стариком. Хорошеньким угощу. Мы тоже знаем, как себя соблюдать: и с генералами за одним столом сиживали.
Офицер отходит.
— Вы гостей не тревожьте. Они сами по себе, а вы сами по себе… — замечает буфетчик.
— Дайте рюмку мараскину в долг до конца вечера, — обращается к буфетчику какая-то разряженная бабочка. — Ужо гостя найду, так отдам.
Буфетчик наливает. Бабочка пьет и отходит. Купец смотрит ей вслед маслеными глазами и говорит буфетчику:
— Из прелюбодеек, поди, барышня-то?
— Да ведь у нас всякие ходят, потому место гулевое… — отвечает буфетчик.
— А что, окликать ее можно? — И, не дождавшись ответа, купец кричит: — Барышня! Умница! Как вас?.. Вернитесь!
— Татьяна Ивановна! — присоединяет свой голос буфетчик. Бабочка подходит к купцу.
— Вы не тверские будете? Родители-то у вас есть? Который годок-от тебе пошел? — закидывает он ее вопросами.
— Можно взять пару апельсинов? — спрашивает она вместо ответа.
— Бери, писаная… бери! Авось не разоримся!
— А вы коробку конфет мне купите?..
— Вали, что спрашивать! Сядем вот только к столику да потолкуем. Мы хоть старенькие, а добрые!
Они садятся к столику близ буфета. Купец гладит ее по плечу и говорит:
— Вишь, какая сдобная, что твоя сайка московская! Тятенька у тебя есть ли?
— Можно еще взять апельсин? Это я для подруги…
— Да что тут разговаривать? Держи подол!
Купец берет с буфета вазу с фруктами, высыпает ей в колени и кричит.
— Малый! Прислужающий! Дай-ко две бутылочки холодненького!
— Зачем же две-то? Одной будет, а вы лучше мне зелененькую на память подарите.
— Толкуй тут! Разойдется! Ты позови только товарок, так я еще парочкой удовлетворю.
Через полчаса около купца сидело уже несколько девушек. На столе стояло до полдюжины порожних бутылок из-под шампанского, блюдечки с мороженым, с фруктами. Девушки хохотали, шептались и называли купца Иваном Спиридонычем и «вашим степенством». Само степенство потопывало ногой в такт под музыку и пело:
— Здесь петь невозможно, потому безобразие, — останавливал степенство служитель. — Вы, пожалуйста, в отдельную комнату или в сад, в беседку. Там у нас фонтан и всякие рыбы плавают. Коли желаете сварить, и зажарить можете…
— Ты понимаешь, я в Великий пост рыбы не вкушаю! Грибков — так прикажи отварить! — кричал купец — Эй, ты, шустренька! Востроглазая! Придвигайся ближе! — обратился он к одной из девушек. — Ближе, ближе… Садись ко мне на коленки!
— Тут нельзя… народ… — проговорила девушка.
— Это тоже невозможно, ваше степенство. Пожалуйте в отдельную комнату и там что угодно… — увещевал служитель.
— Дура! Не обхватаю… Садись — знай! Цела останешься!..
Девушки начали уговаривать купца идти в отдельную комнату, схватили его под руки и потащили.
— У меня, крали писаные, жена молодая. Драки у нас — ни в жизнь!.. И я ее страх люблю! — говорил купец по дороге.
— Можно мне братца с собой пригласить и нашу хозяйку? — спрашивала у него какая-то молоденькая девушка.
— С которого боку братец-то? Ну да вали, вали! Авось не обопьет! Вы, девушки, меня только полюбите… Я человек простой, одно слово — шуба!
Входя в отдельную комнату, купец кричал:
— Прислужающий! Зови сюда арфянок и певиц разных! За все плачу!
Часа в четыре купца выводили из комнаты под руки двое лакеев. Двое других лакеев шли впереди со свечами. Купец еле стоял на ногах.
— Где вы живете, ваше степенство? — спрашивали они его. — Мы вас как есть в целости предоставим…
— В Мариинской гостинице… В Мариинской… — мычал он.
— Иван Спиридоныч, поедемте к нам… — упрашивали его две девушки.
— Брысь вы, вороны! Почуяли падаль! — огрызались на них лакеи. — Нешто не видите, что человек совсем намок…
— Я, брат, так не пойду!.. Не пойду!.. Тащи на подъезд еще бутылку! Выпью и тогда поеду…
— Нельзя, ваше степенство! Все заперто, буфетчик спит!
— Мне нельзя? Мне?.. Да знаете ли вы, собачьи дети, что у меня везде доверие? — бушевал купец. — Я, брат, в своем месте колокольню выстроил! Все мне в пояс… Пять, десять тысяч сейчас без расписки… Да знаешь ты, что когда я в Москве бываю, так на книжку в баню хожу!
— Пожалуйте, ваше степенство!.. Не извольте брыкаться…
У подъезда купца посадили в сани. Один из лакеев сел с ним рядом. В церкви у Николы ударили в колокол к заутрене. Купец хотел перекреститься, снял с головы картуз, но тотчас же уронил его.
— Сидите смирно, ваше степенство! Уж дома сотворите молитву, — сказал лакей и крикнул извозчику: — Пошел!
1880