— Ты что, новенький? В какой класс?
Я показал записку, которую накануне мне дал директор.
— Третий «Б», — сказал другой, — это там, где бородатый!
Бородатый оказался моим новым учителем. Он был молодым и высоким, с черной бородой по тогдашней моде, в белой рубашке. Жестом бородатый показал мне, куда встать. Мы поднялись по лестнице, шаркая множеством ботинок, и, пройдя по длинному коридору, наконец оказались в классе. Пока все рассаживались, я задержался у. учительского стола, думая, что, как в Реянетте, учитель спросит перед классом, как меня зовут, сколько мне лет, откуда я, чтобы все могли познакомиться. Ничего подобного. Он просто взглянул на протянутую мной записку и указал на свободное место.
— Вон там, справа… у батареи…
Вот и все. Парту на двоих занимал один ученик, для удобства он держал портфель и книги на свободном месте. С недовольным видом мальчик сложил свои вещи и подвинулся.
Урок начался. Я так растерялся, что почти ничего не слушал. Несколько раз, улыбаясь, я поворачивался к своему соседу, пытаясь извиниться за то, что пришлось захватить его пространство. Наконец я решил с ним познакомиться — и для начала представился:
— Меня зовут Тиду.
— А меня Корже, — сказал он, — на конце «е». Больше он ничего не добавил, мы продолжали сидеть молча. Я подумал, что учитель запрещает болтать на уроке, но, может быть, на перемене…
Но на перемене Корже подошел к своим товарищам, а другие одноклассники, так же как и утром, не обращали на меня никакого внимания. У них были свои игры, им было не до меня. Я понимал, что это не со зла, а просто от безразличия.
Так продолжалось весь день. К концу уроков я почувствовал себя настолько несчастным, что на выходе из школы подошел к группе болтающих мальчиков, среди которых был и Корже. Заметив меня, они замолчали и отошли. Мне хотелось побежать за ними, рассказать, как мне плохо и одиноко, но я не осмелился.
Дома, на пятом этаже, мама с большим трудом пыталась разместить вещи в нашей крошечной квартире.
Вечером, лежа в кровати, я еле сдерживал слезы. Я внушал себе, что здесь, конечно, не может быть так же, как в Реянетте, что нас слишком много в этой школе, что необходимо время, чтобы узнать друг друга, что завтра со мной обязательно заговорят, а Корже познакомит меня со всеми.
Но на следующий день я остался таким же чужаком, как и был, меня не принимали и не хотели знать.
Это продолжалось довольно долго. Однажды вечером мне было так грустно, что я решил не возвращаться домой сразу после школы, а побродить по улицам в надежде встретить какого-нибудь мальчишку моего возраста, с кем бы я мог поговорить. По дороге я думал о Реянетте, о Кафи, о том, как он бы шел со мной рядом, будь он здесь, как я бы рассказал ему о своих бедах, а он бы все понял; я бы сидел на скамейке, а он бы слушал, навострив уши…
Проходя мимо большого здания, из окон которого раздавался грохот ткацких станков, я внезапно остановился как вкопанный и затаил дыхание. На углу улицы в открытой машине, на водительском месте сидела собака… она так была похожа на Кафи, что я не поверил своим глазам. Я был настолько потрясен, что не мог сдвинуться с места. Собака подняла уши и не сводила с меня глаз.
Встревоженный тем, что я не ухожу, пес показал клыки и глухо зарычал. Я достаточно хорошо знал собак, чтобы понимать, что даже самые добрые из них звереют, если им поручают стеречь машину: ведь она превращается для них в маленький дом. Однако я все равно заговорил с собакой самым ласковым голосом, на какой был способен; кажется, она поняла, что я не охочусь за машиной ее хозяина, и успокоилась. Осмелев, думая, что доверие завоевано, я снова приблизился и заговорил так ласково, что псина слушала, наклонив голову. Мы долго смотрели друг другу в глаза, и, по-моему, пес догадался, что я друг. Я протянул руку, чтобы его погладить…
И тут я почувствовал острую боль и вскрикнул, даже не успев сообразить, что произошло. Собака вцепилась в мою руку своими острыми зубами.
Совершенно одурев от боли, я несколько секунд не отрываясь смотрел на свою окровавленную кисть. Потом бросился бежать домой. Я так боялся консьержки, что, несмотря на усиливающуюся боль, остановился у подъезда и замотал руку носовым платком, опасаясь закапать лестницу кровью. Когда я поднялся на пятый этаж, весь платок был красным.
— Боже мой! — воскликнула мама, побледнев. — Несчастный случай?.. Ты ранен?.. Машина?..
Я еле добрел до кухни, упал на стул и с трудом перевел дух. Сильно кружилась голова. С большим трудом я объяснил, что произошло. Перепуганная мама повторяла:
— Как это собака могла тебя укусить?
Маленький Жео расплакался. Мама увела его в комнату, чтобы он не увидел моей раны, а потом медленно размотала платок. Я без конца повторял:
— Мама, это пустяки, просто ерунда…
Увидев окровавленную руку, она схватилась за голову.
— Ох, Тиду, надо срочно бежать к врачу или хотя бы в аптеку!.. А вдруг эта собака бешеная?
Мама накинула на плечи пальто и одела Жео; она не решалась оставлять его одного дома, боясь, что он выпадет из окна. В тот момент, когда собака меня укусила, было очень больно, но потом все прошло. А теперь боль вернулась и больше не уходила. Однако жаловаться я не хотел.
К «частью, аптека находилась неподалеку от нашего дома. Снимая повязку с моей руки, аптекарь поморщился.
— Собака, говоришь, тебя так сильно укусила? Похоже, рана глубокая; тебе надо показаться врачу, и немедленно.
Пока он промывал рану какой-то едкой и жгучей жидкостью, мама записывала адрес врача. Он жил на бульваре Круа-Русс. Поскольку я сильно побледнел, аптекарь дал мне выпить что-то очень крепкое, похожее на ром. Потом мы отправились к врачу. Но его не оказалось на месте! К счастью, пока секретарша записывала нашу фамилию и адрес, чтобы врач посетил нас позже, вошел человек с кожаным портфелем в руках. Это и был доктор. Сначала он сказал, что очень спешит, что нам лучше вернуться домой, а он обязательно зайдет попозже, часам к восьми-девяти, но, взглянув на бледную и перепуганную маму, доктор бросил портфель и впустил нас в свой кабинет.
Заново перевязав рану, он поморщился точно так же, как и аптекарь.
— Нехорошо, малыш, нехорошо… Тебя, конечно» укусила не какая-нибудь шавка!
Доктор подробно расспросил меня, как все случилось и что это была за собака. Я толком ничего не смог вспомнить, кроме того, что это был огромный пес, похожий на Кафи.
Во всяком случае, — заявил доктор, — бешеная эта собака или нет — ребенка необходимо доставить в больницу и сделать укол.
В больницу?..
И чем скорее, тем лучше.
Мама пришла в ужас. Она еще так плохо знала город! И как быть с Жео?.. Доктор оказался добрым человеком и сразу понял ее опасения.
— Ну что ж, — сказал он, — я так и так собирался сегодня вечером зайти в больницу, посмотреть одного больного. Чуть раньше, чуть позже — какая разница!
Он посадил нас в свою машину. Мой младший брат мигом успокоился и пришел в полный восторг: он ведь так любил кататься на машине! Я же всю дорогу не отрываясь смотрел на повязку. Мне было очень плохо, но я старался держаться ради мамы.
К счастью, все произошло очень быстро, так быстро, что уже через десять минут мы сидели в маленькой приемной и ждали доктора, который пообещал отвезти нас обратно в Круа-Русс. Было уже очень поздно, и мама снова начала волноваться, но на этот раз не из-за меня, а из-за папы — он мог вернуться и не застать нас дома.
Доктор появился в восьмом часу. Через пятнадцать минут мы уже возвратились на улицу Птит-Люн.
Папа ждал наверху, на лестничной площадке. Он был встревожен. Увидев, что дома никого нет, а на полу капли крови, он решил, что произошел несчастный случай, и побежал вниз к консьержке, но та ничего не знала. Тогда папа вернулся на пятый этаж и стал ждать нас там.
— Ничего страшного, — сказала мама.
Она обо всем рассказала сама, опустив подробности. Получилось у что меня слегка цапнула собака, которую я хотел погладить, проходя по улице. Убедившись, что ничего страшного не произошло, папа успокоился и лишь слегка кивнул головой. Однако за ужином, когда выяснилось, что пришлось бежать в аптеку, а потом и к врачу, он совершенно вышел из себя.
— В твоем-то возрасте! Ты что, Тиду, до сих пор не знаешь, что нельзя гладить незнакомых собак? Честное слово, по-моему, ты это сделал нарочно! У нас сейчас и так сплошные неприятности… этот переезд… Это, конечно, из-за Кафи!
Он стучал кулаком по столу, кричал, что это смешно» и что если даже консьержка в конце концов передумает, он все равно не позволит держать в доме собаку.
Я молчал, опустив голову. Этим вечером я долго не мог уснуть, но не из-за руки. Я никогда больше не увижу моего дорогого Кафи — что могло быть хуже?
КРЫША ТКАЧЕЙ
КРЫША ТКАЧЕЙ
Из-за больной руки мне пришлось два дня не ходить в школу. Я стеснялся этой огромной повязки, вылезающей из-под левого рукава. Что сказать товарищам, если они спросят? Не хотелось признаваться, что меня укусила собака: это выглядело слишком глупо.
Но я ошибся, думая, что ко мне станут приставать с вопросами. Когда я вошел во двор, почти все ребята обратили внимание на мою руку, но никто ничего не сказал, только учитель заявил спокойным голосом:
— Вот еще один бестолковый — ударил себя молотком по руке, вместо того чтобы по-человечески забить гвоздь. Хорошо еще, что это левая рука — по крайней мере сможешь писать.
И я пошел к своему теплому месту у батареи, которое казалось мне сейчас таким холодным! Неужели так будет всегда? О, как же я ненавидел этот сырой, мрачный и недружелюбный город! Он закрывался от меня, как дикие растения от прикосновения — мне попадались такие в Реянетте.
Но тут я заметил, что сосед с большим любопытством поглядывает на мою повязку.
Учитель объяснял задачу, а когда мы открыли тетради, Корже спросил:
— Как это случилось? Ты действительно задел руку молотком?
Я хотел сказать «да», но что-то меня остановило. И в конце концов, почему я должен стесняться?
— Нет, не молотком. Меня укусила собака.
Тогда Корже, который до этого еле смотрел в мою сторону, вдруг резко повернулся ко мне.
— Собака? А что ты ей сделал?
— Ничего, я просто хотел до нее дотронуться.
Я не думал, что она злая.
Корже ничего не добавил. Впрочем, в этот момент учитель посмотрел в нашу сторону. До конца урока мы сидели молча. Однако после перемены Корже продолжил прерванный разговор:
— Ты что же, не любишь собак?
Вопрос показался мне странным, особенно от мальчика, которого я совершенно не интересовал.
Почему ты об этом спрашиваешь?
Потому что собаки не кусают тех, кто их любит, об этом все знают.
Я не ответил, так как Корже, забывшись, говорил почти вслух и учитель снова посмотрел на нас. Через некоторое время я продолжил:
— Правильно, но эта охраняла машину, вот почему.
Мой сосед удовлетворился ответом и, вздохнув с облегчением, спросил:
А что это была за собака?
Немецкая овчарка. Я хотел ее погладить — она так была похожа на мою, которая осталась в Реянетте…
Где-где?
В Реянетте, это деревня недалеко от Авиньона.
У тебя была овчарка?
Ее зовут Кафи. Я так люблю эту собаку! Но наша консьержка не разрешает держать в доме животных, и Кафи пришлось оставить в деревне.
Больше я ничего не сказал, потому что учитель открыл книгу и начал диктовать.
Какое счастье! Корже все-таки со мной заговорил! Я уже чувствовал себя не совсем чужим, и сегодняшний день не показался мне таким длинным, как предыдущие. После уроков, когда я молча собирал портфель, Корже наклонился ко мне и прошептал:
— Подожди меня у выхода…
Чудеса! Неужели он хочет поболтать? Я быстро застегнул портфель и вышел. В коридорах поднялась обычная кутерьма; Корже исчез, захваченный общим водоворотом. Я ждал его на улице у выхода; ребята беседовали между собой, а потом расходились… Может, он забыл?
Наконец Корже отделился от той компании, с которой я хотел познакомиться в первый день.
— Пошли! — сказал он.
Мы шли молча. Он насвистывал, а я не мог понять, что ему от меня надо.
Значит, ты любишь собак? — спросил он наконец.
Да.
Я тоже. У меня раньше была собака, четыре или пять лет назад… не такая большая, как у тебя— такие едят слишком много, — а маленькая собачка, но умная… Я ее научил разным штукам — стоять на задних лапах, прыгать через обруч… Но она погибла… так глупо получилось… ее раздавило мешком с углем, который свалился с грузовика на повороте с улицы Пилат. Я ее так долго оплакивал… и даже сейчас плачу, когда вспоминаю…
Рассказывая, он все дальше и дальше уводил меня от дома по узким незнакомым улицам. Я решил выяснить:
А куда мы идем?
Ты не знаешь Крышу Ткачей?
Нет…
Это маленькая площадь, скорее площадка. С нее потрясающий вид на город. Говорят, что раньше, когда ткачам не разрешалось курить в мастерских, они время от времени приходили сюда, раскуривали трубку и смотрели на город. С тех пор эта площадка и называется «Крыша Ткачей».
Я смотрел на Корже; в течение недели он не сказал со мной и двух слов, а сейчас говорил не умолкая, и его равнодушное лицо стало улыбчивым и приветливым.
Наконец мы оказались на небольшой горке. Ее вершина представляла собой площадку, огороженную невысоким заборчиком.
— Это здесь, — сказал Корже. — Смотри! Стемнело. У наших ног простирался огромный,
сверкающий огнями город. Мой товарищ показал, где протекают Рона и Сона, они казались темными пространствами между рядами фонарей; он все говорил и говорил, показывая рукой вдаль, но все эти названия были мне незнакомы.
— Правда, красиво?.. Получше, чем те места, откуда ты приехал!
Я продолжал смотреть, удивляясь той радости, с которой Корже открывал мне свой город. Может, он за этим меня сюда привел? Увы! Я не мог разделить его восторга. Вид с вершины холма, возвышавшегося над рекой, там, в Реянетте, с его серебристыми оливковыми деревьями и черными кипарисами, казался мне в тысячу раз прекраснее, чем этот бесконечный пейзаж с крышами и трубами, и даже вечернее освещение, на мой взгляд, не оживляло его. Но я не хотел огорчать своего нового товарища и согласился:
— Да, город огромный, гораздо больше нашей деревни.
Корже уселся на ограду, свесив ноги, я последовал £го примеру. Он снова заговорил о разных улицах, указывая рукой на скопления фонарей. Вдруг мой товарищ опустил голову и замолчал. Наконец он тихо сказал:
Я часто прихожу сюда не только из-за того, что здесь красиво; тут люди выгуливают своих собак — это напоминает мне о моей собачке… А как зовут твоего пса?
Кафи.
Какое странное имя!
Это в честь старого араба, который мне его подарил.
А куда ты дел собаку, когда уезжал? Отдал кому-нибудь?
Нет, не отдал… просто попросил подержать… она всегда будет моей.
Корже нахмурил брови, взялся за подбородок и надолго затих, потом вдруг как-то резко спросил меня:
Ты бы хотел снова быть вместе со своим Кафи?
Я ведь тебе уже сказал — наша консьержка не желает видеть в доме собак! И вообще, у нас слишком мало места…
Корже снова почесал подбородок. Я видел, что он что-то лихорадочно обдумывает, но не мог догадаться, что же именно.
А если бы мы нашли возможность, — сказал он, — ну, какое-нибудь подходящее место для пса? Я тоже люблю собак. Ты бы его привез, мы бы заботились о нем вместе, и тогда он ста/1 бы немножко и моим…
Но где ж его держать? Это большущий пес, ему нужно много места и еды.
Насчет места не беспокойся, я знаю один потрясающий заброшенный подвал… пойдем посмотрим, это совсем рядом.
Корже спрыгнул с ограды. Мы спустились вниз по улочке и подошли к старому зданию.
— Это здесь. В доме давно никто не живет, в нем находится склад, но подвал не используют — боятся сырости, хотя там совершенно сухо, вот увидишь.
Дверей у подвала не было, и мы беспрепятственно вошли.
Конечно, ночью ты ничего толком не разглядишь, но места здесь достаточно… Можешь принюхаться — никакого запаха плесени.
А чем кормить?
Мы все этим займемся… Я хочу сказать, вся компания.
Какая компания?
Ну да, ты же не знаешь… В нашем районе есть десяток хороших ребят, мы всегда друг друга выручаем. Нас называют «компания Гро-Каю». Ты, наверное, не слыхал про Гро-Каю?
Я уже видел на бульваре Круа-Русс эту лионскую достопримечательность. Гро-Каю — огромный булыжник, попавший сюда, вероятно, тысячелетия назад с альпийских ледников.
— Да, — продолжал Корже, — нас так назвали, потому что мы всегда встречаемся по четвергам у этого камня, чтобы поиграть в мяч или покататься на роликовых коньках… Между прочим, мячи коньки мы купили сами, в складчину, это ведь дорогие вещи. С нами твой пес ни в чем не будет нуждаться.
Ты правда так думаешь?
Я в этом уверен… Слушай, если хочешь — я завтра со всеми поговорю.
Идея была великолепной, но кое-что меня смущало. Во-первых, я побаивался этой компании, оттолкнувшей меня в первый день, а во-вторых — Кафи всегда был только моим и мне совершенно не хотелось ни с кем его делить. Кажется, Корже все понял и не настаивал.
— Эта мысль пришла мне в голову сегодня утром, — сказал он. — Ведь было бы так здорово иметь Собаку, правда, Тиду?
Корже впервые назвал меня по имени. Я вздрогнул и внимательно посмотрел на него. Его глаза сияли, ведь он, как и я, любил животных. Мы могли бы стать друзьями. Мне трудно было ему отказать… и себе тоже. Я был бы так счастлив вновь обрести моего славного Кафи!