Роберт Рид Убить завтрашний день
Вообще-то я вдоволь наслушался таинственных голосов и привык к их переменчивым, порой экстравагантным, требованиям. Однако на сей раз голос звучит иначе — четко и совершенно безапелляционно. Я должен подчиниться. Пребывая в своей старой развалюхе, в окружении жалкого имущества, я получаю инструкции, как стереть с лица земли все знакомое и прозаическое. Воспротивиться я не могу, даже для проформы. Я выползаю из своей берлоги с отчаянно бьющимся сердцем и отмечаю, что меня покидают последние остатки разума.
Я прожил в этом закоулке восемь месяцев, но на прошлое не оглядываюсь. Силой похвастаться не могу, подметки моих башмаков протерлись, зато я способен пройти несколько миль без отдыха и нытья. Другие мне под стать: на улице полно безмолвных пешеходов. Все эти ходячие олицетворения спокойствия и порядка встревожили бы любого здравомыслящего наблюдателя. Но я почти не замечаю их. Мне нужна конкретная улица. Я нахожу ее, сворачиваю налево, прохожу еще милю. Высокие здания сменяются аккуратными домиками рабочего люда. Я принимаюсь читать номера на почтовых ящиках. Нужный мне дом — угловой; он освещен, входная дверь распахнута. Я вхожу, не позвонив, с мыслью, что местечко выглядит знакомо, словно я здесь уже бывал или, может, видел этот дом во сне...
Начинается моя новая жизнь.
Я больше других привык к коренным переменам и причудам повседневного существования. Сегодняшняя перемена просто более внезапна и четче оторкестрована, чем прежние. Я не сомневаюсь, что оказался здесь не просто так. Существует какая-то причина и далеко не пустячная, которая будет в свое время разъяснена. Пока же я купаюсь в удовольствиях: впервые за долгие годы мое существование приобрело смысл, весомость и, как ни странно, колорит.
На столике стоит вскрытая банка пива. Я беру ее, нюхаю и ставлю обратно, что для меня не характерно. В углу стоит огромный телевизор; он по-прежнему передает картинку спортивного канала, однако никакого действия на экране нет, только пустой корт и трибуны. Игра отменена. Я почему-то в курсе, что этим видом спорта никто никогда уже не будет заниматься, потому что он прекратил существование. Однако Голос не позволяет чувству утраты завладеть моим сознанием. По его приказу я валюсь на засаленный диван, слушаю и киваю, уставясь в пустоту.
Мне сказано, что в гараже лежат инструменты. Я перетаскиваю их в гостиную и раскладываю в зависимости от назначения. Потом, вооружившись коротким ржавым ломиком, поднимаюсь наверх, нахожу ванную комнату с большой чугунной ванной и начинаю крушить заплесневевшую плитку и штукатурку, обращая в бегство разбуженных светом тараканов.
Через некоторое время я слышу, как открывается и снова закрывается входная дверь.
Я спускаюсь вниз, испытывая некоторое любопытство. Меня ждет красивая женщина. Завидев меня, она улыбается. На ней модная одежда, ей примерно столько же лет, сколько мне, однако она менее потрепана жизнью. Ее улыбка говорит о надежде, даже о вдохновении, однако за всем этим скрывается ужас.
Как ее зовут? Мне хотелось бы спросить ее имя, но я молчу. Она тоже не спрашивает, как меня зовут.
Вдвоем мы принимаемся освобождать гостиную от мебели и старого напольного покрытия. С телевизионного экрана уже исчезла картинка. Я выключаю телевизор из сети, и мы вместе выносим его на обочину. Электроника — важный ресурс. Наши соседи — такие же случайные пары, как мы, — заняты тем же: стереосистемы, микроволновые печи и телевизоры выстраиваются в пирамиды и накрываются пленкой. Небольшими горками лежит огнестрельное оружие. Примерно в полночь подъезжает громадный грузовик. Я как раз вытаскиваю из дома последний обрывок покрытия и задерживаюсь, чтобы поглазеть на детин, грузящих добро в длинный трейлер. Один из них мне знаком. Кажется, он был полицейским. Я помню его. Он несколько раз пытался меня припугнуть. Сейчас мы с ним равны, вражда стала недопустимой роскошью. Я приветственно машу ему рукой, но он не обращает на меня внимания.
Начинается дождь. Я не спеша возвращаюсь в дом. Крупные холодные капли падают мне на затылок, и меня настигает усталость, внезапная и неодолимая, от которой трясутся ноги и сбивается дыхание.
Голос уже сказал, что при необходимости мы можем спать. Мы с женщиной идем наверх и, не раздеваясь, ложимся в одну постель. Нагота разрешена, как и многое другое, — это мы слышали. Но, лежа рядом с женщиной, я чувствую ее ужас: ведь я грязный, небритый, весь в ссадинах и саже. Я принимаю решение ограничиться сном.
— Спокойной ночи, — шепчу я.
Она не плачет, но в ее вымученных словах «Спокойной ночи!» я угадываю сдерживаемые слезы. Была ли она в прошлой жизни замужем? Я не заметил на ее руке кольца, однако она похожа на человека, который не мыслит своего существования без супружества. Она не спит больше часа, но старается не шевелиться, видно, привыкла к прежней жизни и пытается отыскать хоть какой-то смысл в творящихся с ней и вокруг нее непонятных событиях.
Мне жаль ее.
Но сам я, скорее, приветствую перемены. Подо мной мягкая кровать и более или менее чистые простыни. Я тоже не засыпаю, но от удовольствия, а не от тоски: я слушаю, как шлепает по крыше дождь, и вспоминаю свою хижину из ящиков. Умершего прошлого мне совершенно не жаль.
Поразительно, но во сне я вижу траву.
А еще — питекантропа.
Нет, такое обозначение не годится. Правильнее назвать его «гоминидом». Эта тварь идет под ярким тропическим солнцем по своим нехитрым делам. Насколько я понимаю, это самец. Я гляжу на него в упор, но из будущего, и чувствую, как на меня накатывают волны веселья. Передо мной — предок рода человеческого, голый и трогательный; он не замечает меня, знай себе бредет, удаляясь и исчезая из виду. Я сумел пронзить взором время, ничего не изменив. Разве не умная я обезьяна?
Недостаточно умная, одергивает меня Голос. Он произносит свою отповедь тихо, почти шепотом.
Мы разделяем обязанности: каждый делает то, что может. Я посильнее женщины, поэтому мое дело — отделить ванну от стены, вытащить в коридор и спихнуть вниз по истертым дощатым ступенькам. Женщина тем временем в десятый раз прибирается в гостиной, закрывает окна фольгой и обрабатывает углы хлоркой, от которой и так уже невозможно дышать.
Тем временем грузовики всех размеров начинают подвозить новое оборудование. Термостаты и фильтры поступают, по моему мнению, с местных складов. Более сложная аппаратура появится позже. В самый темный из углов перетаскиваются фляги с густой прозрачной жидкостью. От нас не требуют абсолютной чистоты, однако женщина очень старается навести в комнате хирургическую стерильность в надежде, что Голос оценит ее усилия.
Она первой нарушает молчание.
— Голос звучит из будущего.
В этом нет сомнений.
— Из далекого будущего, — уточняет она.
Мне нечего ей возразить, и я соглашаюсь.
— А это утроба, — говорит она, указывая на ванну. — Здесь родится будущее.
Голос, судя по всему, говорит разным людям разное. Лично я полагал, что ванна представляет собой камеру выращивания, хотя не знал, как выращивается будущее.
Обхватив меня за пояс, она говорит:
— Оно будет нам как родное дитя.
Я утвердительно мычу, однако не во всем с ней согласен.
— Я люблю тебя, — заверяет она меня.
— И я тебя люблю, — вру я. Иллюзия семейного благополучия имеет для нее первостепенную важность.
Известно ли об этом Голосу?
Ночью, в промежутке между работой и забытьём, она приглашает меня на свою половину кровати. Я давно не практиковался и не могу показывать чудеса, однако испытываю удовольствие от ощущения новизны в наших отношениях. Потом мы забираемся под простыни и шепчемся, после чего погружаемся в глубокий сладкий сон. В темноте рождаются грезы.
В моих ночных грезах идет дождь.
Движение, узнаю я, — это материя, над которой поработал хаос. Малейшие изменения ветра и влажности приводят к зарождению или затуханию бурь. Ни один механизм и ничей мозг не способен уследить за всеми колебаниями, всеми вспышками вдохновения. Невозможно даже предсказать, какое крохотное событие обеспечит безоблачный день, а какое изменит одним махом миллионы судеб, внеся незаметную деформацию в фундамент мироздания...
«Представь себе, что ты способен путешествовать в прошлое, — нашептывает мне совершенно другой голос во сне. — Представь, что ты в курсе опасностей, которыми чревата любая перемена, но честолюбие заставляет тебя идти на риск. Ловко обращаясь с чудовищными энергетическими зарядами, ты прорубаешь окна исключительно из местного материала. Свой опыт ты ограничиваешь несколькими мгновениями. Ты не позволяешь себе ничего, кроме камеры и передатчика, очень совершенных приборов, не отличимых внешне от песка и шелухи. Гоминид может пялиться в твое окно, может на нем топтаться, хватать лапами, грызть, не обращать на него внимания. Что бы он ни сделал, оно все равно останется для него обычным грязным кусочком кварца.
Но все усилия напрасны, — продолжает голос. — Ты очень старался, но все равно не смог не наследить. То ли произошла утечка тепла из-за соприкосновения атомов, то ли недостаточно сбалансированной оказалась оптическая энергия, из-за чего к среде прошлого добавились или, наоборот, были из нее изъяты считанные протоны... Узнать, что случилось, невозможно, но последствия дадут о себе знать, количество изменений будет расти в геометрической прогрессии. И этот процесс неостановим, как цунами».
Вселенная, узнаю я, до невероятности хрупка.
И как человек, каким бы могучим ни был его ум, может надеяться вернуть все на прежние рельсы?
Парень, разносящий продовольствие и прочие необходимые припасы, появляется дважды в неделю и иногда задерживается на крыльце, рассказывая мне, что видел в городе. По его словам, заводы и склады удивительно преобразились. Там работают и живут старики и невероятно покорные дети. Некоторые из заводов делают приспособления, установленные в моей гостиной, то есть детской. Но чаще всего это что-то совершенно непонятное. Он ухмыляется, расписывая разноцветные огни, электростанции, бесчисленных роботов. Разве не поразительно? Чем не чудо? И сколько удовольствия!
Женщине мои беседы с парнем не по душе. Она считает, что он недостаточно усерден и не обращает должного внимания на Голос. Впервые — всего на мгновение! — у меня появляется подозрение, что Голос не ко всем применяет одинаковую силу. Женщина, к примеру, утверждает, что слышит его постоянно; терзавший ее поначалу страх сменился энергией и преданностью, а может, просто нервозным стремлением ему потрафить. Мне же знакомы затяжные периоды молчания, когда меня оставляют в покое. Бедная женщина первой вскакивает поутру, забывает про время, даже про голод и так драит пол, что начинают кровоточить руки. Она набрасывается на разносчика:
— Ты нам совсем не помогаешь.
На это он возражает:
— Как раз помогаю. — И продолжает, не колеблясь: — Часть моей работы — рассказывать людям о том, что я вижу, держать их в курсе происходящего. Откуда еще вы все это узнаете? Вы ведь никуда не можете отойти. Ваша задача — оставаться на месте, и вы превосходно с ней справляетесь.
Логика делает свое дело: она с ворчанием ретируется, чтобы в сотый раз начать полировать ванну.
Я же про себя задаюсь вопросом, все ли в словах разносчика правда. Вдруг он умелый лгун?
Непонятно, откуда у меня такие мысли. Представить, что кто-то увиливает, — значит уже увиливать самому. Тем более что я помимо собственной воли восхищаюсь смелостью паренька.
Втайне восхищаюсь.
Я узнаю во сне, что прошлое претерпело изменения.
Незначительные явления, наслоившись, переросли в колоссальные.
Возможно, избыточное тепло вызвало нестабильность, повлиявшую на рисунок падения дождевых капель в летний ливень. Гоминиды спаривались под дождем. Они делали бы это и в сухую погоду, но в дождь огромное значение имеет частота выпадания и величина капель. Сперматозоиды и яйцеклетки обладают высочайшей чувствительностью, узнаю я. Стоит изменить любой из параметров — момент семяизвержения, угол проникновения, тембр благодарного кряхтения — и в цель попадет другой сперматозоид. Результатом же становится изменение в эволюции человечества.
Вид не претерпевает серьезной трансформации. Люди остаются людьми, хорошими и дурными. Не меняется и характер человеческой истории. Люди овладеют теми же орудиями труда, потом станут воевать и создавать народы и государства. Просто сменятся отдельные лица, как известные, так и анонимные, и по времени пробежит мощная волна искажений.
Чтобы истребить самого себя, не обязательно поднимать руку на собственного дедушку. Достаточно вовремя вылить на него ушат воды.
Привозят эмбрион — и не в чем-нибудь, а в грузовичке для доставки цветов.
Каждый дом на нашей улице получает такие эмбрионы, и Голос внушает всем гордость и чувство долга. Мы закрыли сток ванны и наполнили ее густой жидкостью. Трубки качают в нее кислород. Операторы подсоединяют к эмбриону пластмассовую пуповину, потом я помогаю женщине проверить датчики и сенсоры, чтобы удостовериться, что наш крохотный комок живой ткани здоров.
Он каждый день становится вдвое больше; к концу недели появляются ручки и ножки. Растет он не как человеческий зародыш, но это, возможно, влияние жидкости или искусственных генов. Или бесчисленных поколений, целой эволюции, отделяющей его от меня.
Женщина дрожит и плачет.
— С ним всегда должен оставаться один из нас.
Это на случай разных непредвиденных осложнений.
— День и ночь! — причитает она.
Я прихожу к мнению, что надо уступить ей ночную смену.
— Это наше дитя, — заявляет она, с фантастической безапелляционностью повторяя то, что слышала от Голоса. — Ты видишь, дорогой, какой он хорошенький?
Но он мне не сын и не внук. Меня так и подмывает рассказать о своих снах про Африку и про причуды времени, но рассудок подсказывает, что этой женщине такие сны не снятся.
— Разве не хорошенький? — пристает она.
— Хорошенький, — неубедительно соглашаюсь я.
Но ей достаточно одного словечка. Она кивает, улыбается, на лице загорается радость.
Мне снится, что прошлое — это море. Я в настоящем: стою на низком берегу и небрежно перебрасываю через плечо песчинку. Место ее падения в воду невозможно заметить, но в ответ поднимается целая волна, беззвучный всплеск сменяется ревом наступающего на меня вала.
Что делать? Убегать в будущее? Но с каждым шагом будущее становится настоящим, да и не могу я далеко убежать — волна достанет меня и утопит, прекратив мое существование.
Впрочем, один способ все же есть. Подобраться, согнуть колени и ждать. Ждать, а потом прыгнуть. При должном старании и отчаянном бесстрашии я смогу перепрыгнуть волну, не замочив ног. Упаду снова в спокойное прошлое, породив новую всесокрушающую волну, но сохранив себе жизнь.
Спастись любой ценой!
Наш «ребенок» день ото дня все меньше походит на дитя.
Даже женщине все труднее разыгрывать гордую родительницу.
Скорчившийся в позе зародыша гражданин будущего больше напоминает мужчину средних лет, этакого толстячка, неприлично волосатого и погруженного в сон.
Я поневоле обращаю внимание на непомерную величину его головы.
Я остаюсь с ним один на один по утрам, а потом под вечер. От нечего делать я стерегу его покой, а также все многочисленные гудящие и пикающие датчики. Я усматриваю иронию в том, что жизнь этого будущего сверхчеловека может оборваться в любой момент из-за поломки элементарнейшего механизма. К его выращиванию должна быть подключена вся Земля, не меньше. Все до единого люди, все ресурсы вовлекаются в некую безупречную схему. Это ли не вторжение! И как при всяком вторжении, успех куется на плацдарме.
Будущее делает попытку перепрыгнуть через собственное истребление, предусмотрев все возможные огрехи.
И я начинаю замечать, что Голос, занятый общением со своим суперменом, все меньше обращается ко мне.
Только по ночам меня не покидают сны, в которых совсем другой голос демонстрирует чудеса, превосходящие все, что мне доводилось видеть в жизни.
Разносчик стал появляться нерегулярно и не так часто, как раньше.
— Экономия горючего, — говорит он со своей обычной улыбочкой, в которой теперь заметна насмешка. — Заранее прошу прощения: больше не будет ни мяса, ни яиц.
Видимо, это забота о нашем здоровье. Или пришельцы — вегетарианцы?
— Позвольте взглянуть на вашего, — просит парень, впервые пересекая порог нашего дома. Он не ждет разрешения, а сразу подходит к ванне и смотрит на спящего. — Интересно, каким он будет?
Я не имею об этом ни малейшего понятия, и это меня тревожит.
— Уверен, что он отблагодарит вас за помощь.
Я нервничаю. Правила категорически запрещают любые визиты. Что, если женщина проснется раньше времени и застанет гостя? Что, если на меня донесет сосед? Я трогаю его за плечо, пытаюсь оттеснить к дверям, спрашиваю шепотом:
— Что интересного вы видели в последнее время?
Он говорит про какие-то гигантские машины, которые укатили на север. По ночам там загорается яркий свет, доносится грохот, что подтверждает слухи: как он слышал, там ведется строительство нового города.
Я спрашиваю, что за люди построили эти огромные машины. И куда подевались они?
— Их перевели. Где-то всегда идет работа. Постоянно.
Он улыбается. Его взгляд пытается что-то мне подсказать.
Когда мы оказываемся в дверях, парень останавливается.
— Раз в неделю, — говорит он напоследок. — Не знаю, по каким дням. И ни мяса, ни яиц. А хорошенький у вас мальчуган. Просто прелесть!
Я ежедневно принимаю в подвале душ. Экономно расходуя мыло, я уже полгода умудряюсь ходить чистым. Одежда так плохо сидит на мне потому, что она чужая, из стенных шкафов и гардеробов. Перепачкав все вещи, я вывешиваю их на солнце, устраивая световую и тепловую чистку.