- Ого, по статьям! Разве вы не видели, сколько народу там, перед витриной? Люди же чувствуют, только сказать не умеют.
Он уже открыл дверь в комнату, обернулся на пороге, с интересом посмотрел на меня:
- К счастью, а в данном случае - как раз к несчастью, в искусстве вопросы правоты-неправоты не решаются голосованием. Большинству может неожиданно понравиться что-нибудь низкопробное, которое сегодня, сейчас отвечает настроению каждого. Легкость и бездумная непритязательность сами по себе сила. Я уж не говорю о моде, об инерции подражания. Отцвели же песни-однодневки "Мишка", "Ландыши". А уж как гремели, помнишь? Хотя, что я, где тебе помнить...
- А вот и помню! - Я слегка обиделась.- "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?"
- Да-да, вижу, что помнишь,- Георгий Викторович улыбнулся.Действительно, этим песням не так много лет. Они моложе тебя. Тем не менее никто их больше не поет. Забыли. А кто бы и хотел спеть, будет немедленно обвинен в дурновкусии.
В коридор выглянула мама:
- Аня, опять ты мешаешь дедушке отдыхать? Марш домой!
- Сейчас, мамочка. Вот только объясню Георгию Викторовичу про его скульптуру.
Я испытывала благодарность к Фогелю за взрослый разговор, хотела, чтоб ему не пришлось о нем пожалеть.
- Георгий Викторович, разве сами вы не уверены в своей правоте?
Он долго рассматривал что-то у себя на ладони.
- Хороший вопрос. Но ответить на него трудно. Если бы наша вера никогда нас не подводила! Во всяком случае, мне было бы спокойнее, если б "коханка" не собирала толпы.
- Кто?
- "Коханка". Назвать манекеном язык не поворачивается. Она для меня больше, чем манекен.
Я решительно переступила порог:
- Георгий Викторович, кино "Человек-амфибия" критики тоже ругают, а народ его любит. И музыка там хорошая, мне нравится.
- Фильм слабенький, музыка его переживет,-Фогель снял со стены акварель "Стога".- Посмотрим, что тебе дольше запомнится: эта штука или та, за витриной...
- Оба. Обе. В общем, и то и другое,- пообещала я.
- Никогда не стремись утешить любой ценой, девочка. Извини, я устал.
Я пошла к двери. И только тогда заметила, что уношу акварель.
- Ой, простите...
- Бери, бери. На память о старике Фогеле.
Я думаю, расстраивал его не сам факт паломничества к "коханке", а мысль, что это зачеркивает все сделанное им раньше, кистью. Выходит,- оно никому не было нужно. Трудно признать на девятом десятке, что всю жизнь делал не то.
Об этом, помню, собравшись у него по какому-то поводу, говорили друзья Георгия Викторовича. Я по всегдашней обязанности открывала им дверь, провожала в комнату. Сбегала в булочную, купила на свое усмотрение два кекса. А когда вернулась, в фогелевской комнате было накурено и шумно. В углу, на табурете, подперев подбородок тростью, сидел неимоверно длинный и сутулый Борис Снечкин, никакой вовсе не художник, а инженер-химик. Из-за сильной сутулости он всегда на всех глядел исподлобья. На диване, пыхтя трубкой, развалился бородатый здоровяк Михаил Денисович Калюжный, по внешности которого никто никогда не догадывался, что он едкий и злой карикатурист. Зато мрачный, худой и остро отточенный, как карандаш, Юра Глумов писал задумчивые пейзажи.
Ему, по словам Георгия Викторовича, недавно исполнилось семьдесят пять, но иначе, чем Юрой, никто его не звал, поэтому отчество его осталось мне неизвестным.
На краешке стула, готовая в любой момент сорваться с места и лететь по делам, примостилась Галя Николаевна, тоже член Союза художников, бессменный член оргкомитетов всех выставок, но ни одной ее работы мне ни до того, ни позже видеть не доводилось.
Снечкин, глядя в пол, неторопливо басил:
- Душу ты, Гор, из людей вынимаешь своей красотой, это верно. Но сколько ж можно одной фигурой забавляться? Мечешься, ищешь, улучшаешь... У нас, у инженеров, есть правило: после третьего-четвертого варианта отбирать у человека работу, а то он зациклится, пойдут вечные улучшения - и никаких результатов. Добиться совершенства невозможно, совершеннее всего пустота.
- Не понимаешь ты, Боря, в нашем деле, хотя чего иного ждать от дилетанта? - Галя Николаевна вынеслась на середину комнаты и наверняка протаранила бы Снечкина, если бы тот не погрозил ей загодя тростью. Это Галю Николаевну не смутило, она круто развернулась и с места в карьер накинулась на Фогеля: - Куда какое искусство - перестановка куклы на потребу торговой администрации! Фантазия на тему манекена! Фи, Георгий, вы дискредитируете жанр. Занимались бы чистой скульптурой, я сама ваяла в юности. Но нет, где там, вы рожаете Галатею, ищете сверхвыразительную пластику! Что же после вас останется, а? Никаких следов. Колебания воздуха...- Галя Николаевна заметила меня, подлетела, отобрала нож: - А ты зачем здесь, девочка? Иди-иди, я сама кекс порежу.
- Нюта, расставь, пожалуйста, голубой чайный сервиз,- перебил ее Фогель, незаметно мне подмигивая. Он-то понимал, как мне интересно, как не хочется уходить.
Я тоже ему подмигнула. И стала нарочно медленно вынимать чашки из серванта и по одной носить на стол.
Галя Николаевна недовольно сморщилась, бросила резать кекс:
-- И потом, дорогой Георгий, вы давно не выставлялись. Ну, хотите, я договорюсь о вашей персональной выставке?
- Зачем ему мелочиться? - Калюжный вынул трубку изо рта и захохотал.Нам с вами и не снилась аудитория, какую он имеет ежедневно. Кроме того, за это ведь неплохо платят...
- Миша, я требую вести себя прилично! - тонким голосом закричал Фогель.
- Ну-ну, не буду, не буду, я пошутил. Все знают, какой вы бессребреник, за идею страдаете.
Калюжный широкими шагами подошел к камину, постучал черенком трубки по изразцам, точно отыскивая пустоты, с таинственным видом, как тайник с золотом, отворил дверцу и вытряхнул пепел.
Я прыснула.
- Девочка! - Галя Николаевна нахмурилась.
- Меня зовут Аня,- подсказала я, чувствуя спиной молчаливую поддержку Фогеля.
- Да-да, знаю. Так вот, девочка, не могу ли я попросить у тебя стаканчик водички?
Я украдкой скорчила ей рожицу, пошла в кухню, налила стакан воды, жалея, что без меня скажут самое интересное. Но, по всем признакам, за мое отсутствие они не произнесли ни слова.
- Я тебе, Гор, удивляюсь. И завидую,- после некоторого молчания сказал Глумов. Умолк. Достал из заднего кармана брюк плоскую бутылочку. Отвинтил пробку.- Понюхай-ка, Миша, не выдохлось?
- Высокогорный бальзам? О, умеют его делать в некоторых аулах! Калюжный молитвенно закатил глаза: - Благодетель вы наш! Попрошу скоренько посуду!
Галя Николаевна, опережая меня, рванулась к серванту, а Снечкин, ни на кого не глядя, язвительно спросил:
- Надеюсь, Юра, ты со временем закончишь мысль?
- Безусловно. Я хочу сказать, не каждому удается открыть новые возможности в искусстве. Тем более на пороге вечности. Гору удалось. Так побереги ж свое время, варвар! Плюнь на витрину, лепи. Лепи! - Глумов возвысил голос.- У тебя же не руки. У тебя две божьих искры!
Георгий Викторович выпростал из-под брошенного на колени пледа руки, с удивлением всмотрелся в них, пошевелил длинными, с припухшими суставами пальцами:
- Да нет, братцы. Меня устраивает то, что я делаю.
- Просто ему нечего сказать людям,- возразил Калюжный.- В скульптуре нужна идея, а не голая видимость. А ваша красота, извините, в прямом и переносном смысле голая.
- Голый натурализм! - поправила Галя Николаевна.
- Бросьте, сатирики. Можно учить человека, чего ему не делать. А можно - каким ему быть. По Гориным фигурам люди будут учиться осанке. Пройдет человек - и всем, кто на него посмотрит, сделается радостно.
Снечкин взял на изготовку трость и, согнутый, заковылял по комнате, опровергая собственные слова. Но смешно никому не стало, даже мне.
- Для этого школы грации есть,- миролюбиво заметил Калюжный.
- Гимнастика и фигурное катание! - подхватила Галя Николаевна.
- Давайте-ка за стол, там договорим,- пригласил Фогель.
Все загремели стульями, усаживаясь. Галя Николаевна, собрав чашки в кружок, разливала чай. Калюжный тянулся через стол к Глумову. Я с грустью направилась к двери.
- Погоди, Нюта,- остановил меня Фогель,- нехорошо уходить, когда может понадобиться твоя помощь. Садись тоже, тут для тебя шоколадка припасена.Из вазы с печеньем он извлек плитку "Золотого якоря", протянул мне.- Совсем вы меня, друзья, захвалили. А мне всего-навсего повезло на хороший материал наткнуться. И то вот с его помощью.
Георгий Викторович положил руку на плечо Снечкина.
- Вспененная пропилаза, ничего особенного,- отмахнулся тот.
- Э нет, не скромничай, друг Боренька. У твоей пропилазы упругость как у человеческой мышцы. И теплота. Я в ней каждую жилку понимаю.
- Вы мне про материал не толкуйте! - рассердился Глумов.- Мрамор куда теплее, все знают. А когда я перенес в мрамор одну твою фигуру, мне стало стыдно собственной беспомощности. Хотя меня новичком не назовешь.
- Знать бы, чем "коханка" людей прельщает...Фогель задумчиво прихлебнул из блюдца. Он всегда пил из блюдца, считая это своей единственной уступкой обывательскому представлению об уюте.- Боюсь я шумной гласности и дешевых эффектов - ажиотаж всегда попахивает подделкой.
- А если народ интуитивно чувствует настоящее? - грея в ладонях широкую мельхиоровую рюмку, спросил Глумов.
- Почему ж тогда меня шельмуют те, кому в таких вещах положено разбираться?
- Если выступают против, то или сами отстали, или завидуют! - впервые за вечер, а потому чересчур громко осмелилась высказаться я.
- Смотри, как все просто! - восхитился Калюжный.- Может, и искать ничего не нужно, все давно на поверхности? Ай да пигалица!
Я не знаю, что на меня нашло, что я вмешалась во взрослый разговор. К этому времени мы уже много где с Фогелем побывали. Он научил меня кое в чем сомневаться, кое-что понимать. Я чувствовала, Георгий Викторович и дальше будет изводить всех причитаниями, а остальные - наперебой его утешать. Вечный предмет их споров - подделываться ли автору под толпу или толпу поднимать до себя! Я лично считала и считаю, что искреннее само найдет дорогу к сердцам, никто не в силах с ним бороться.
"Коханка" часто не давала мне ночью спать. Сядет в изголовье - и раскачивается, и напевает что-то грустное. Слов не разобрать, но ошибиться невозможно, явно тоскует. Разлеплю глаза - никого. И все равно, чувствую, сидит. Ну, то, что в изголовье,- понятно.
Так ее Фогель однажды в витрине усадил: на краешке кровати, одна нога разута, другой тапочку нащупывает. Из других позиций мне запомнилось, как она бежит с халатиком под мышкой, точно набросить на себя не успела; как, отодвинув занавеску, выглядывает на улицу, то есть на нас. Не имею представления, по какому принципу Фогель отбирал для "коханки" движения.
Да, по-моему, он и сам тоже не имел. Потому что однажды признался:
- Знаешь, она меня по воскресеньям ждет. Постоишь перед ней ночку, сигареткой подымишь - к утру готово. Выставишь, как она хочет, декорации поменяешь,- на неделю успокоится...
Георгий Викторович много раз внушал мне, что основной принцип работы художника - это план, соразмерность, композиция. И вдруг какие-то ночные озарения. Однажды и Калюжный, спускаясь от нас, пожаловался на лестнице Глумову:
- Гор пугает меня своей одержимостью. Вы не поверите, он творит по наитию. Я тут подговорил ребят с телевидения установить в витрине камеру.
- Как вы могли, Миша?
- А что прикажете делать, ежели при перестройке своей "коханки" он никого к себе не подпускает?
- Какой-то нечестный, воровской прием.
- Не волнуйтесь, сенсации не получилось. За всю ночь он к ней даже не приблизился. Ходил. Курил. Теребил углы воротника. А уже под утро сорвался с места, подскочил к манекену, несколько точных прикосновений - колени, локти, плечи, голова - и пожалуйста вам, новая позиция. Только что "коханка" сидела на кровати, отбросив простыню, а уже лежит ничком, зарыв лицо в подушку. Помните ту Горину наводящую тоску композицию "Тревожный сон"? Может, вы видели у него предварительные наброски, эскизы? То-то же. И никто не видел. Я думаю, их просто не существует, вот в чем парадокс. Непостижимо!
Точно так же он кричал и пожимал плечами, когда мы с Фогелем пришли к нему в гости на Петроградскую сторону. Георгий Викторович подвел меня к окну:
- Смотри. Что видишь?
Передо мной разлилось бурое море - стоуровневая мозаика крыш. В небо, на фоне красного заката, рвались две таинственные, непривычные земному глазу башни - минареты мечети. И будто бы на странном кладбище торчали тонкие кресты телевизионных антенн.
- Какой-то марсианский пейзаж! - неуверенно подумала я вслух.
- А я что говорил? - Фогель обрадовался так, словно расписывал проем распахнутого окна.
- Непостижимо! - вскричал Калюжный.Сколько лет здесь живу, никогда не обращал внимания.
- Вы, сатирики, землю носом пашете. А поживешь с мое - на лирику потянет, захочется вокруг себя посмотреть. Сколько годочков, говоришь, догонять осталось? Ах, сорок с хвостиком? Ну, вот тогда и ты кое-что заметишь...
А я все не могла налюбоваться очертанием знакомых мне минаретов, видимых с необычной точки. Фогель очень любил отыскивать необычные точки. Как-то возле Смольного подвел меня к осанистому дому восемнадцатого века в двух цветах, голубом и белом.
Постоял-постоял, схватил меня за руку и потащил во двор:
- Окинь-ка взором эту крытую лестницу! Ее пришлось к галерее подвешивать. Вход, то бишь целесообразность, согнали на заднее крыльцо. Весь объем здания потратили на завитушки - на колонны да на круглые симметричные залы. Где уж там о пользе - о вычурности заботились. Пусть латаный зад, зато помпезный фасад!
Я с тех пор видела город по-иному. Не только парадные подъезды. Поэтому во время очередной прогулки к Гостиному двору сразу уловила неладное. Еще издали, от здания Думы, стали нам попадаться заплаканные люди. Не буду утверждать, что все поголовно.
Но уж из трех один - непременно. Мужчины крепились, жевали незажженные сигареты, женщины пудрили носы и щеки.
"Что такое? - думаю.- Умер кто? Вроде бы никаких сообщений".
Подошли к витрине. Народ, как всегда, перед нами расступился. Глянула я - сердце защемило: стоит моя "коханка" на коленях, одно еще и до земли не донесла, наклонилась вперед, лицо ладонями закрыла. А у ног ее черная шаль и штука белого атласа складками вроде волн - белое и черное, диссонансом. Слезы у меня сами собой на глаза навернулись. Уж до того всех на свете жалко стало, до того собственная доля никудышной показалась - мочи нет! Все неприятности, которые когда-либо сваливались на меня и давно позабылись, заныли во мне заново, словно случились вчера. И утерянная в прошлом году янтарная брошка Буратинка. И сломанная во втором классе авторучка, потому что Генка Фунтик воткнул ее на перемене пером в парту.
И порванное о забор Академического садика школьное платье, за которое мама оставила меня на два месяца без театра. И несправедливо поколоченный мною Арканька Собчик, а на самом деле дворнику про облитую чернилами штукатурку рассказала Ксанка из первого подъезда. И Леник Шульгин, целую неделю пяливший глаза на Эгинку Ковецкую, а мне только раз бросивший на промокашке глупую записку "Анюта, я тута!". В общем, все печали и несчастья моей короткой жизни поднимались со дна души, странно разбуженные и потревоженные непосильным горем скорбящей "коханки".
В принципе, я насмотрелась разных горюющих фигур. Когда-то мы с девчонками любили зимой гулять по Смоленскому кладбищу. Оно под боком, там ужас какие красивые памятники! И плачущие ангелы. И разбивающие себе грудь лебеди. И фрейлины "Ея Императорскаго Величества", а им от роду по четыре годика.
Еще мы с отцом в Тбилиси, наверно, целый час у могилы Грибоедова простояли, очень горестно там княжна Нина слезы точит. Но горше всего на меня действует Пискаревский мемориал: еще при подходе мурашки бегут по спине от медной музыки, а уж вечный огонь перед Родиной-Матерью, кажется, и язык и слезы отнимает. Почти так же больно стало мне сейчас, у фогелевского манекена. Скорбь многих памятников - установившаяся, уравновешенная, на веки вечные отлитая в бронзу, запечатанная в гранит. А "коханка" - она живая, она не для других, для себя плачет. И горе у нее светлое, доступное, такое, что хочется подойти, обнять ее за плечи и нареветься рядом всласть от чистой души. Потому и тишина же на Перинной линии - упади слезинка на асфальт - услышишь! Никто не шелохнется. Не кашлянет.
- Зачем вы так, Георгий Викторович? - укорила я его, когда мы ушли оттуда, прошагали молча Невский и пересекли Неву.
- Людям надо и горе видеть, девочка. Только облагораживающее, а не втаптывающее человека в прах. Чтоб калиться ему на медленном огне!
- Она вашими слезами плачет.
- Прощались мы, Нюта. Я больше ничего-ничего о ней не знаю...
Через три дня он тихо умер. Похоронили его в углу Академического садика, у глухой стены трехэтажного дома, возле самой Греческой веранды. Перед ним громоздятся пиленые и полированные мраморные плиты, которые загодя привозят студентам Академии художеств для дипломных работ. Такой же плитой накрыта его могила. Двухсотлетние дубы и клены щедро засыпают ее листвой, а если листву отгрести, обнаружится надпись:
ФОГЕЛЬ Георгий Викторович Художник. Человек 1876-1965
Месяцев через шесть на самый краешек плиты, в ногах, кто-то установил гипсовый слепок горюющей "коханки". Думаю, это сделал Юра Глумов, но спросить было не у кого: после похорон никто из друзей Георгия Викторовича к нам больше не заходил.
Весь вечер я промаялась воспоминаниями. Эдик пробовал меня расшевелить, сдался и ушел спать. Наступила тишина. Только перед спальней журчал ручеек длиной в целых два метра - под его шепот Эдику лучше спится. Сын позвонил с космодрома и предупредил, что ночевать останется в Звездном. Я сидела в кресле, в гостиной, и отчетливо видела в темноте огромные кисти тонких в запястье фогелевских рук.