– Иди, Анри…- Обречённо вымолвила она.- Всё равно теперь уже ничего не изменишь…- Я взял её руку в свою, сжал кончики пальцев:
– Не грусти, Красная Шапочка… Даст бог, Серый Волк ещё вернётся… Целым и невредимым…
– Иди…- И я пошёл. Нет нужды описывать, что творилось у меня в голове, когда меня пытались заставить пересчитывать полученные деньги, подписывать какие-то бумаги… Как в тумане, я сел в самолёт – удивительно, что в нужный; в полной прострации провёл весь полёт – ничего не видя и не слыша, думал о Лидочке… Вот ведь незадача…
– Вас приветствует аэропорт Кайаны! Добро пожаловать на землю Ункарии!- Наконец вернул меня к действительности голос стюардессы. Я очнулся, огляделся. Турбины взвыли, перейдя на реверс – и спустя пару минут всё стихло. Пассажиры начали пробираться к выходу. 'Интересно,- отстранённо думал я,- ну, почему это должен был быть именно я?'
* * *
Я попал в Кайану во время жёлтых листьев и как-то сразу понял, что Кайана – красивый город. Особенно осенью. Я невольно любовался им. Ворох разноцветных опавших листьев, несущихся по плиткам тротуара и застряющих в его решётках, обрамляющих корни деревьев, вполне соответствовал моему настроению. К вечеру мелкий осенний дождик прибил листья к земле – и они остались лежать там плотным серым ковром, грязным и жалким… чтобы утром пришли дворники и, убрав их, вывезли за город. На свалку. Мне было невольно жаль эти листья – но что делать: такова жизнь. Всё в ней рождается, живёт, стареет и умирает. Так было, есть, и так будет во веки веков. "Аминь",- невольно послышалось мне. И я почему-то улыбнулся. С грустью.
Глава № Вперёд, в прошлое…
…Президента звали Анас-Бар и он был недосягаем. Это я понял, едва просмотрев скупленные в киоске аэровокзала местные газеты: все газетчики перемывали его предвыборные интервью, спорили, обсуждали, доказывали… После выборов к нему не смог прорваться ещё никто. Пресс-секретарь всем отвечал: 'Президент занят', 'У президента очень мало времени', 'Президент устал' – словом, как говорят в нашей среде, 'нагло лепил отмазки'. Постепенно у меня начала складываться уверенность, что Торри был прав: здесь, видимо, имела место обычная политическая интрига, просто – слишком хорошо организованная и чересчур эффектная. Теперь выборы прошли, маски сброшены, но действующие лица отнюдь не горят желанием демонстрировать своё истинное лицо, попросту отмахиваясь от назойливых и любопытных зевак…
В гостинице я обнаружил горячую воду. Это приятно удивило. Но ненадолго: вечером вода закончилась и удивление прошло. Всё было так, или – примерно так, как во времена Сонов: мне уже доводилось бывать в столице империи – Муане. Я даже прожил там однажды в течение всей Олимпиады… Ситуация в те времена практически ничем не отличалась от сегодняшней: те же горничные, недовольные уже самим фактом твоего существования, но становящиеся подобострастными до неприличия при виде мелкой бумажки с портретом иностранного президента; то же отсутствие горячей воды всякий раз, когда тебе вздумалось принять ванну; те же несъедобные котлеты в буфете… Единственное, что бросилось мне теперь в глаза – изношенные до ветхости простыни.
Ну, коль скоро добраться до президента пока невозможно – я решил и не тратить на это порох, а просто восстановить события довыборного периода по материалам местных газет. Из этого тоже можно состряпать какой-никакой отчёт, а это всё же лучше, чем объяснять Торри, что поймать президента невозможно: Скрент попросту не знает такого слова… точнее, не воспринимает его на слух. Пусть толпа местных журналистов продолжает осаждать пресс-секретаря и публиковать его дежурные отмазки, а я, как 'истинный герой', 'вступлю на сцену', когда 'грянет час' – не может же он, в самом деле, вечно сидеть взаперти… Как только он выйдет в люди, откроет рот – и слово, вылетевшее оттуда, будет опубликовано – я растворюсь в толпе местных коллег и, со свежими силами протолкавшись в первые ряды, сумею задать ему свои вопросы… Подобное я проделывал уже много раз и эта система ещё ни разу меня не подводила – следовательно, я мог надеяться, что она выручит меня и здесь. Поэтому я спокойно сидел в гостинице и стряпал первый отчёт, самым бесстыдным образом восстанавливая события по отдельным, разобщённым сведениям, почерпнутым из бесчисленного множества газет. Я так его и назвал: путешествие в прошлое.
Это не был прямой плагиат – упаси, Боже! – это был тяжкий труд по переработке огромного количества статей и сообщений, и целью этого труда была возможно более правдоподобная реставрация событий. Торри хотел от меня не готовых статей – армия окружавших его писак готова была в мгновение ока состряпать любой нужный ему текст; от меня ему нужно было понимание происходящего здесь, в Ункарии – человеком, находящимся в гуще событий. Поэтому я и писал ему не в стиле передовиц Таймс, а просто перечисляя факты, изредка высказывая своё мнение. Разумеется, я должен был передавать всё как можно более адекватно – ведь, если бы по моим письмам у него создалось неправильное представление о событиях и в результате созданную его бандой и проглоченную читателем жвачку впоследствии кто-то сумел бы опровергнуть – это легко могло привести к краху еженедельника. Такого бы он мне никогда не простил… 'Законодательство о труде таких ситуаций не предусматривает',- похмыкивая, не уставал повторять в подобных случаях он, пристально глядя в глаза собеседнику. 'Если что не так – уничтожу, раздавлю',- неизменно понимал собеседник…Таким образом, я здесь работал не на читателя, а на Торри – повышая его авторитет в высшем свете путём посильного участия в создании образа 'хорошо информированного политика'. Естественно, я мог писать только то, в чём был уверен, и – так, чтобы он не мог понять меня превратно… Потом, когда я вернулся – он вернул мне подшивку моих 'отчётов'. Впоследствии, перечитывая их, я решил попробовать восстановить всю последовательность событий, результатом чего и стал, собственно, текст этой книги.
Интерлюдия первая: Предвыборная гонка.
…С тех пор, как рухнула династия Сонов, Ункарии не везло: сначала Роны, узурпировавшие власть в Муане и заявившие себя правопреемниками всей разваливающейся империи, умудрились нагреть Ункарцев на валюте, напечатав в Муане необеспеченных бумажных денег в четыре раза больше, чем находилось в обороте – и не дав Кайане ни Руты из них. Когда вся эта масса попала в оборот – Ункария застонала, но, как это ни странно, выжила. Потом Роны заявили о своей независимости, что выглядело просто смешно: когда 90% территории империи, включая столицу, объявляет себя независимыми, интересно узнать: от кого? От колонизированных окраин? Ункарии ничего не оставалось, как вскоре объявить и о своей независимости – в противном случае было совершенно непонятно, что она собой представляла – то ли несчастный осколок рухнувшей империи, то ли вообще бесхозную территорию… В результате Муана обвинила Ункарию в 'центробежных тенденциях' – и заявила, что все её текущие проблемы – из-за того, дескать, что Кайана захотела независимости и вышла из-под влияния Ронов… В этом, конечно, была доля истины – промышленность всей империи Соны строили так, чтобы никакая отдельная территория не могла стать независимой от империи. Предприятия, находящиеся в разных уголках империи, были теснейшим образом связаны между собой – так, что это было выгодно только министерству железных дорог, неимоверно нагревавшему на этом руки, да самим Сонам – до тех пор, пока они могли хоть как-то удерживать власть. Теперь же это рвалось с кровью…
После истории с выпуском Муаной необеспеченных Рут Ункария была вынуждена вести разговоры о вводе своей национальной валюты, вследствие чего политики Ронии обвинили её в национализме. После объявления 'независимости' Ронами и заявления Муаной прав на правопреемничество всего наследия империи Сонов Ункарии уже ничего не оставалось, как определить своё положение в мире, как отдельной страны. У неё не было выбора: либо она будет неопределённой окраиной распавшейся империи, либо – отдельной страной. Тогда Ункария провела референдум и объявила независимость. Независимость от уже несуществующих Сонов. После того, как это сделали Роны – но об этом быстро забыли. Роны начали строить границы, ввели таможенные сборы. Ункария была вынуждена отвечать тем же, а её обвинили в инициации этого процесса… Это выглядело и смешно, и грустно: с одной стороны, "инициатор" всё делает явно позже того, кто его в этих грехах обвиняет; с другой – попробуй доказать, что ты не слон, когда всем уже давно прожужжали уши, что у тебя есть хобот… Промышленность 'Независимой Ункарии' разваливалась… Нельзя сказать, что в Ронии в это время был расцвет – но у Ронов остались нефть и золотые прииски, что давало им возможность легче пережить крах империи… Кроме того – понятно, что девяноста процентам территории с тесно связанной между собой промышленностью выжить несравненно легче, чем оставшимся десяти процентам… Но – политики никогда не вспоминают о том, что им невыгодно… И – охотно обвиняют соперника в том, в чём его удобно обвинить. Часто – в своих же собственных грехах. Или – в действиях, к которым сами же его и вынудили. Классика…
…В Ункарии сменилось несколько президентов. Первый был солидным на вид и крепким, как политик. За время своего президентства он успел построить себе, детишкам и внучатам небольшие такие вигвамчики в разных концах света, чтобы иметь возможность при случае отдохнуть на берегу моря… Каждый из этих вигвамчиков, как болтали в прессе, обошёлся дороже, чем самая большая школа в Ункарии. Школ он не строил. Зачем? Их и так много… Второй был тщедушным и несчастным на вид. Детвора звала его 'динозавриком' – за вытянутую шею с болтающейся на ней маленькой головкой. По поводу его 'вигвамчиков' мне ничего почерпнуть из прессы не удалось (за исключением заявлений одной местной эстрадной звезды о том, что его дача расположена на Канайах рядом с её собственной, а по роскоши не уступает дворцу Шархасинского султана), но школ он тоже не строил. Потом… Да что их перечислять – каждый из них отличался от других только тем, насколько он сумел разорить свою страну, и – сумел ли при этом хоть что-то урвать для себя лично: иные так и не отвоевали ни одного сколько-нибудь приличного куска у окружавших их шакалов… То есть – их свите удалоось украсть больше. Гораздо болшьше…
Ункарцы перестали ходить на выборы. Какой смысл? Всё равно – никто из тех, кто рвётся к власти, не способен восстановить страну: тупость, лживость и алчность претендентов для всех были очевидны, кроме самих претендентов… И вдруг – откуда-то выплыл Анас-Бар. С умным и прямым взглядом, с непривычно правильной речью, с решимостью и замашками человека незаурядного и деятеля великого… Но, как это ни странно – он, видимо, не проявлял ни малейшего желания попасть на этот пост – по крайней мере, до меня неоднократно доходили слухи о том, что соратникам не раз приходилось его уговаривать… Похоже, что агитировали они и избирателей, и избираемого… Избиратели им не верили, ибо по опыту знали, что всякий, жаждущий власти, 'болен' ею; а Анас-Бар, в свою очередь, не хотел связываться 'с этим делом', чтобы про него так не думали… Перед соратниками стояла действительно непростая задача: с одной стороны – уговорить народ выбрать выдвигаемого ими претендента, с другой – уговорить претендента всё же влезть в "это дело" и не плюнуть на него потом в самый неподходящий момент. Надо сказать, что, согласившись на их уговоры, Анас-Бар старался не доставлять своим соратникам чересчур много хлопот и, хоть и с видимой неохотой, но всё же выступал на организуемых ими пресс-конференциях, достаточно подробно рассказывая о своих взглядах, знаниях, методах; о своём понимании сути вещей, проблем и событий. "Зачем Вы всё это так подробно объясняете"?- Спросил его однажды удивлённый журналист.- "Ведь это… Как-то не принято… в политике… И, потом – Вы сразу говорите о неизбежности непопулярных мер, вместо того, чтобы обещать "златые горы" – неужели Вы думаете, что эти меры так понравятся избирателям, что Вас выберут"?- Анас-Бар грустно улыбался. "Я считаю, что народ должен иметь как можно более адекватное представление о том, кого он выбирает.- Наконец произнёс он.- Я не хочу произносить то, что хочет услышать толпа. Не столько потому, что так делают все, сколько – потому, что это есть ложь. А я терпеть не могу лжи. Я хочу, чтобы люди понимали, на что они идут, выбирая меня. Я хочу, чтобы они представляли, чего от меня можно ожидать. И, если это нужно сегодня народу моей страны – значит, меня выберут. Если меня не выберут – значит, то, чего хочу я, народу не нужно".- Озадаченные журналисты только переглянулись.
Последующие события всё больше укрепляли их подозрения в том, что Абар действительно говорил только правду. При этом он старался говорить как можно более однозначно, тщательно взвешивая слова, чтобы его не могли истолковать превратно. Несколько раз его пытались подловить на противоречиях, но из этого ничего не вышло: "Противоречия бывают обычно там, где автор не понимает, о чём говорит. Или – там, где он ведёт политическую игру, настолько хитрую и сложную, что сам уже в ней запутался и забыл, где и что врал.- Усмехнулся в ответ он.- Я надеюсь, что знаю, что говорю. И – я знаю, что не занимаюсь политическими интригами, а потому врать мне незачем: мне не нужен этот пост – я на нём только потеряю в доходах. Просто… есть какая-то вероятность, что от моего присутствия здесь выиграет страна – и на какие-то жертвы ради этого я ещё готов пойти. Но, поверьте – не на очень большие. По крайней мере, лгать ради этого я не стану. Не надейтесь"…- С грустной улыбкой отреагировал он на подобный выпад. Он действительно, насколько я мог проверить, говорил правду. Были случаи, когда он пытался немного упростить её – до уровня понимания слушателей – если чувствовал, что она для их ушей "чересчур заумная". Хотя – вряд ли это приводило к успеху. Толпа не любит правды – это я чётко знал, как журналист. Люди почему-то просто хотят быть обманутыми. Они очень охотно заглатывают то, что хотят услышать, и легко отвергают то, что неугодно их ушам – совершенно не задумываясь над тем, насколько близко к истине то, что они принимают или отвергают. Я уже не раз задумывался: а нужна ли людям правда вообще? Уж очень они любят сладкую, убаюкивающую ложь… И охотно клеймят всякого, кто пытается предупредить их о грядущей опасности, предостеречь… Смешно – но, помнится, как раз тогда, когда я написал в отчёте эти строки, откуда-то донёсся обрывок песни под гитару:
– Но троянцы не поверили Кассандре – Троя, может быть, стояла б и поныне…
Пока успел осознал этот фрагмент – услышал следующее:
– Но ясновидцев… Впрочем, как и очевидцев – Во все века держали люди в дураках…
…Анас-Бар был не дурак – это было очевидно. Он не был беден – и это тоже было очевидно. Он не был сильно богат – это уже не было очевидно, но на это было очень похоже. И – он не был алчен. Что в нём привлекало. Он не жаждал власти, не жаждал богатства, не жаждал получения права "порулить" – он просто объяснял, как он относится к тем или иным вещам и как бы он влиял на них, кабы имел достаточно власти. Это было непривычно. Более того – это обескураживало. Он просто не мог прийти к власти – люди бы не пустили его, не любя ни идеально честных, ни лжецов, играющих в идеальную честность. Но он пришёл – и это было загадкой…
Позже я понял, что едва ли не решающую роль в этом сыграл Бигур – председатель 'Народного возрождения Ункарии'. Именно ему, мне кажется, нерешительно поверили люди, когда он, рассказывая им о претенденте на президентское кресло, по сути дела, предлагал его вместо себя. Я упоминал о 'соратниках Анас-Бара'? Это, мягко говоря, не совсем так: соратник, по сути, был один: Бигур. Остальные были членами его партии, его свитой, а потому оказывались и сторонниками претендента. Они проделали огромную работу – надо отдать им должное. Но всё же – именно Бигуру: его опыту, силе его власти, умению влиять на людей и убеждать их, наконец – именно тому, что он фактически подставил претенденту своё плечо, я вменяю в заслугу тот факт, что Абар всё же стал президентом. Кстати – я не помню, кто и где впервые произнёс "Абар" вместо "Анас-Бар" – видимо, в спешке, читая не совсем корректное "А.Бар", кто-то произнёс это слитно – и понеслось… Спустя совсем немного времени эти два имени воспринимались, как синонимы.
Во время предвыборной гонки Бигур был тенью претендента: он всегда был рядом. Страховал. Порой – перехватывал инициативу и успокаивал толпу, взбудораженную репликой какого-нибудь кретина или провокатора. Начинал говорить сам – когда видел, что Анас-Бар готов плюнуть, развернуться и уйти, чтобы больше никогда не появляться на подобных сборищах… Он объяснял слушателям то, что претендент объяснять не хотел, он вступал в беседу, когда Анас-Бар попадал в неловкое положение, не умея и не желая перечислять свои заслуги или рассказывать о своей судьбе. На одной из таких встреч, выступая перед Кайанскими журналистами, он, в частности, говорил:
– Чтобы изменить существующую систему, мало знать то, что мы хотим в итоге получить; мало знать, как это делается; мало уметь это делать – нужно знать ещё и существующую сегодня систему – систему, которую мы хотим заменить; надо знать и её законы – истинные, не бумажные – знать хорошо, изнутри. В противном случае – её, быть может, и удастся сломать – но вряд ли удастся изменить. Одна из главных проблем при этом заключается в том, что всякий, кто так хорошо знает её, уже побывал в этой системе, жил по её законам – и неизбежно подвергался её тлетворному, разлагающему влиянию, заражению пороками, свойственными звеньям этой системы… И, заразившись, утратил – или почти утратил – способность или желание что-либо создавать… Изменить что-то может только человек, который изучал эту систему – и изучил, понял её; который прошёл через всё это, но сумел не заразиться этими болезнями. Мы много лет были уверены, что такое невозможно – совершенно невозможно – пока не встретились с Анас-Баром. Ему в этом смысле повезло: он прошёл через всё это, но не 'изнутри', а 'рядом', в непосредственной близости: его использовали в роли консультанта многие звенья этой системы, и он сколько угодно мог – да и должен был – наблюдать и изучать её в непосредственной близости… Благодаря этому он многое понял в этой системе – но сумел остаться чистым. Его не съела алчь, не поработила мания величия, он не стал ставить свои интересы и блага выше чести и славы отчизны. Нам известно несколько эпизодов, в которых он – совсем недавно – предпочёл рискнуть потерять почти всё, но не поступить против совести. То, что он всё же не потерял, я бы назвал, пожалуй, милостью Творца… Поэтому мы и предлагаем его. Поймите: он не хочет этим заниматься и нам с трудом удаётся его уговаривать. Но мы делаем это – потому, что на сегодня других сколько-нибудь приемлемых для Ункарии вариантов просто не существует.- Говорил глава 'народного возрождения Ункарии'. Избиратели и верили, и не верили. С одной стороны – версия выглядит правдоподобной, с другой – как можно быть уверенным в том, что это – не очередная 'оригинальная версия', придуманная к предвыборной гонке? Анас-Бар обычно молча сидел где-то сбоку, с тоской поглядывая в зал. Взгляд его, по словам описывающего это событие местного писаки, выражал нечто вроде: 'Господи… Ну, и зачем же я в это вляпаля?…'.