— На помощь! — вполголоса, словно репетируя интонацию, взывает Клещ. — На помощь!
На террасу выходит Варци-олеандр с маской из ароматических трав на лице.
— Что вы там напеваете, синьор Эдгардо?
— Синьора, у фотографа взломали дверь…
У Варци собственная система сигнализации: она визжит примерно тридцать секунд.
Поднимается очаровательный переполох. Выскакивают Сандри, вооруженные в общей сложности шестью пистолетами. Ло Пепе оккупировал лифт, взлетел и очутился на пятом этаже в полной небоеспособности. По лестнице галопом мчатся наверх остальные силы правопорядка, отбивая себе лодыжки автоматами. Наконец врываются в разгромленную квартиру. На столике — единственном нетронутом предмете обстановки — выложена на всеобщее обозрение иностранная валюта и компрометирующие фотографии влиятельных жителей города в сладострастных анальных, оральных, содомических, акробатических и еще невесть каких позах.
Полиция подозревает сеть шантажа. В настоящее время следствие располагает несколькими записными книжками с адресами. Объявлен розыск фотографа Летучей Мыши, а также лиц, его посещавших. Следы Ливиано Лонги обнаружить не удалось. Жильцы дома на виа Бессико, уже подвергшиеся суровым испытаниям в день убийства, требуют от полиции надежной охраны. Как, спрашивается, злоумышленник мог проникнуть (Тормозила внес редакционную поправку: слишком сильный глагол)… беспрепятственно попасть в квартиру и перевернуть все вверх дном? В данной связи мы цитируем заявление депутата Сороки, который сосредоточил внимание на двух моментах…
Карло Хамелеон стучит на машинке, пишет, курит, опять стучит.
С террасы «Бессико» видна Башня номер Три, и наоборот. Сегодня ночью отличная видимость. В эту ночь, вероятно, многое станет явным.
Ритм второй. Ночь
Спускается ночь, город приветствует ее светящимися словами. Длинные, мигающие, струящиеся слова приглашают посмотреть фильм, закусить, развлечься; дрожа, вспыхивают запятые фонарей, восклицательные знаки светофоров, многоточия автомобильных фар. Бледные неоновые лампы подсвечивают манекенов обоего пола, стайки обуви в витринах-аквариумах, надгробья банков. Лучи, красные, желтые, индиго, фиолетовые, разбегаются и сливаются на стенах и тротуарах. Из отражений в стеклах возникают иллюзии: актеры с афиши представляются сидящими в баре, прохожие с содроганием обнаруживают себя среди застывших манекенов. Окна небоскребов напоминают падающие звезды, а настоящие звезды, кажется, можно погасить, повернув выключатель. Большая настольная лампа на тумбочке Всевышнего, думает Лучо, понимая, что раз такие мысли приходят в голову, значит, ему явно не по себе.
Несколько дней спустя после своего семидесятилетия он бредет по центру города и тащит за руль Велу. С виа Бессико его выпроводили два тупых, но вежливых полицейских. Сейчас он тащится в шумной толпе Полуночников: у одного в руках мороженое, другой вооружен газовой зажигалкой, третий собирается вооружиться, засунув руку в карман. Из бара доносятся мелодии песенного конкурса, истошные вопли солистов и ансамблей; на улице то и дело взрываются автомобильные сирены. Лучо Ящерица в поисках тишины зажимает ладонями уши и погружается в бездну океанических вибраций. А китайцы сейчас накручивают педали, отправляясь на работу, дружно, словно кузнечики, звякают велосипедными звонками. Лучо открывает глаза, отнимает ладони от ушей и задерживает плотоядный взгляд на Ночной Бабочке в пятнистом платье; язык его в полном согласии со взглядом облизывает губы.
— Старый червяк, — осуждает его Вела.
— Ты хотела сказать «пошляк», — поправляет Лучо.
— Да одно и то же.
Лучо прислоняет старую боевую лошадь к стене, прислушивается к мерной поступи Полуночников.
— Это стихи Вергилия Марона, аллитерация, имитирующая стук копыт.
— А он молодой? — любопытствует Вела.
— Родился в семидесятом году.
— Бедняга! И двадцати нет! Купи себе мороженое и выбрось это из головы, — советует Вела.
Лучо решает воспользоваться добрым советом и, приготовив пятьсот лир, входит под вывеску «Ice cream». И сразу понимает, что за такую сумму тебе и лизнуть не дадут. В мозгу мгновенно складывается рифма:
За стойкой черно-белый Пьерино Пингвин выдает вафельные конусы с расписанными рукой мастера шариками. Перед ним скользит длинная вереница страждущих душ, и каждая, получив произведение искусства, чувствует себя очищенной и умиротворенной. У одного в руках Лимонный Эверест, у другого — Малиновый Матисс, у третьего — россыпь шоколадного гуано, у мальчика — Фруктовый Гоген, у девочки — сливочно-шоколадный Клее, а совсем малютка сжимает пальчиками невероятное небесно-голубое мороженое.
— Цвет Беато Анджелико, — комментирует Лучо.
— Нет, мультяшек Пуффо, — уточняет Вела.
Лучо вдруг замечает в углу мальчишку лет одиннадцати, завистливо наблюдающего за очередью, мусолящего в руке монетки, которых явно недостаточно для порции мороженого. Лучо медленно продвигается — точнее, его продвигают — к стойке, при этом он мысленно составляет взбитый полифонический букет и сглатывает слюну.
Волчонок сглатывает в унисон.
Клиент впереди попросил банальное ореховое. Неэстетично! Немногим изобретательнее оказался мальчишка, стоявший за ним, — сливочно-ореховое. Лучо решил, что его вкусу соответствует мороженое примерно по такому рецепту: черника, ананас, угорь, крем, китайцы, гоголь-моголь, бактерии, банан и завершающее начало.
— Вам за сколько? — выводит его из задумчивости Пьерино Пингвин.
— За две тысячи.
— Какое?
— Сливочно-лимонное крем-брюле.
Отчеканив эту поэтическую строку, Лучо затылком ощущает отчаянные флюиды Волчонка. Учитель оборачивается. Их взгляды встретились.
— Ты — младший брат Томмазо?
— Попали в точку сразу.
Никогда еще рифмы не способствовали возникновению столь мгновенной и трогательной симпатии. То ли еще будет!
— А что ты в стороне стоишь?
— Без денег здесь получишь шиш!
— Я угощу, иди, малыш!
— Мы что здесь, за мороженым стоим или стихи сочиняем? — рявкает нетерпеливый покупатель за спиной Лучо.
— Ты какое любишь? — спрашивает Лучо.
— Если он хочет мороженого, пусть становится в очередь, — требует нетерпеливый.
— Да бросьте, он же ребенок, — вступается сердобольная Полуночница.
— Дети тоже стоят в очереди, вон, оглянитесь!
Атмосфера накаляется. Пингвин молча слушает перепалку.
— Слушай, дед, забирай свое мороженое и отваливай! — командует нетерпеливый.
— А если я хочу две порции? Нельзя, что ли? — бросает вызов Лучо.
— Нельзя. Ясно, что берешь для мальчишки.
— Ах так? Дайте мне шесть порций по две тысячи. Хочу попробовать все сорта!
Пингвин в сомнении.
— Я сказал — шесть! — Лучо с торжествующим видом выкладывает деньги, забирает шесть порций мороженого и выходит, едва не задев нетерпеливого, при этом конус держит над головой наподобие короны.
— Выпендрежник! — злобно шипит нетерпеливый.
— Спасибо, — говорит ему Волчонок уже на улице.
— Чего не сделаешь для друга, — отзывается Ящерица.
Они усаживаются за столик, о таком количестве мороженого новые друзья могли только мечтать: Лучо много лет назад, Волчонок только что. Лучо передает малышу крем-брюле и клубничное, во время этой операции ореховое у него в руках раскалывается и рыбкой летит на землю, будто прыгая с вышки. На помощь торопится дворняга-бедолага и добросовестно все вылизывает. Лучо берется за сливочное; прохожие с любопытством глядят на него, порой даже показывают пальцем на старичка с трезубцем.
Подходит официант.
— Здесь без заказа сидеть нельзя.
— Что еще заказывать?! У нас и так шесть порций.
— Вы взяли у стойки. А здесь, за столиками, наценка.
— Возьмите порцию мороженого в оплату.
Официант не настроен шутить. Лучо не настроен вставать. Назревает конфликт, но Волчонок, принимая волевое решение, вскакивает, сгребает все мороженое и дает тягу. Ему хватает двухсот метров, чтобы разделаться с кремовым, шестисот — с фисташковым. На расстоянии километра от столика он проглатывает клубничное. Затем уничтожает лимонное и делает заявление для печати:
— Ну вот, теперь уже лучше!
— Это видно, особенно по лицу, — замечает Лучо.
— А почему бы вам не покрутить педали, вместо того чтобы тащить велосипед за руль?
— Неплохая идея.
Учитель садится в седло. Волчонок неожиданно впрыгивает на раму.
— Ну вот, теперь уже лучше!
— Это видно, особенно по лицу, — замечает Лучо.
— А почему бы вам не покрутить педали, вместо того чтобы тащить велосипед за руль?
— Неплохая идея.
Учитель садится в седло. Волчонок неожиданно впрыгивает на раму.
— Куда поедем? Отвезти тебя домой?
— Вовсе нет. Я провожу расследование убийства Леоне.
— Я занят тем же самым.
— Мне удалось разузнать много интересного.
— Мне — ничего.
— Тогда операцией буду руководить я. Господин учитель, рулите направо.
— Садись ближе ко мне.
— А вы случаем не дон Педро?
Они выезжают с центральной улицы на боковую. Вела ловко подпрыгивает на булыжнике, пока они не останавливаются под большой неоновой вывеской:
ГАМБУРГЕРЫКазалось бы, это должна быть Германия — ан нет, США: внутри все из настоящего американского пластика, зеленые стулья и столы, официанты в морских беретах.
— Здесь кормят круглыми булочками с говяжьей котлетой внутри, а каучук хочешь бери, хочешь нет, — объясняет Волчонок.
— Думаю, это называется кетчуп.
— Сейчас скажу, зачем мы здесь, но сначала войдем!
— Никогда не был в подобном заведении, — признается Лучо.
Это заметно. Едва они переступили порог, как молокососы и молокососки начинают острить по поводу дедозавра. Официант считает нужным предупредить:
— Синьоры, у нас только гамбургеры.
— Мое любимое блюдо! — восклицает Лучо. — Принесите шесть штук!
— И шесть пластмассовых стаканчиков с лимонадом, — добавляет Волчонок.
— Пока ждем, рассказывай! — Лучо не успевает закончить фразу, как шесть круглых булочек с котлетой уже на столе.
— Кетчуп нужен? — осведомляется официант.
— А то как же! — радуется Лучо. Прицелясь, он опрокидывает бутылочку, и гамбургер погружается в кровавую лужу.
— Надо поаккуратней с этим куб-чубом, — говорит Волчонок, уже успевший проглотить полгамбургера.
— Да знаю, — отзывается Лучо, — но я до него уж очень большой охотник.
Они пускают в расход двоих (гамбургеров), остается четверо.
Молокососы и молокососки не обращают больше на них внимания — занялись своими делами.
— Я привел тебя сюда, — вполголоса начинает Волчонок, — потому что здесь всегда шумно, никто нас не услышит. Я напал на верный след. В «Бессико» живет некий Сандри, который много лет назад обделывал темные делиф… — (прожевывает), — очень темные делишки. В общем, ему есть что скрывать.
— А ты-то откуда знаешь?
— Связи в прессе.
Они расправились еще с двумя гамбургерами, осталось два.
— Тогда сделаем вот что, — говорит Лучо. — Я знаю одну женщину, она долгие годы ежедневно прочитывала все газеты. У нее не память, а компьютер. Она помнит все, что когда-либо случалось с высокопоставленными лицами: скандалы, браки, болезни. Очень толковая дама. Кроме того, вращается в высоких сферах.
— Журналистка?
— Не совсем.
— Как это? Не понял. Ну что, будешь есть последний или я его прикончу?
— Дорогой мой Волчонок, не знаю, как бы тебе объяснить. Короче, в перерывах, предусмотренных ее профессией, она читала газеты — по две или три за ночь. К тому же в силу своих служебных обязанностей она вступала в контакты с самыми разными людьми, ну и…
— A-а, дошло, потаскуха! — рявкает Волчонок.
Молокососы и молокососки как по команде поворачиваются в их сторону.
— Говори тише!
— Ладно, пошли к твоей даме.
— Ты еще мал для таких визитов.
— Да ладно! Я уже все знаю.
— Ой, не смеши!
— Ну так устрой мне экзамен!
— Что такое презерватив?
— Доподлинно не знаю, но однажды я налил в него воды и сбросил тебе на голову с третьего этажа.
— Так это был ты!
— Брат велел.
— Первый пакостник из моих учеников.
— Ну давай, учитель, спрашивай дальше!
— Сколько у тебя было девок?
— Сорок.
Такая беспардонная ложь нуждается в дополнительном расследовании еще за двумя гамбургерами и бутылкой ячменного пива. Ведь впереди у нашего бесстрашного учителя и его юного оруженосца исключительная, неповторимая ночь.
Всего в километре к востоку от наших героев Лючия прощается с Розой: той пора на работу, она официантка в «Пуластере», шикарном ресторане, где подают свежую зубатку и живых (а если и умерших, то своей смертью) омаров.
Лючия останавливается возле бара, где несколько дней назад была с Леоне. Котище-официант в очках кивает ей.
— Одна сегодня? А дружка блондинка увела?
Лючия улыбается и молчит. Она шагает и мысленно разговаривает с Леоне — объясняет ему, что только сейчас поняла, как нелегко дается и дорого стоит его веселость, которой она всегда завидовала. Леоне отвечает, как в тот вечер:
— А я хотел бы походить на тебя с твоим скромным мужеством, я-то вечно готов на коне саблей махать. Может, когда-нибудь я у тебя и научусь…
— Как думаешь, есть на свете счастливые люди? — спрашивает Лючия.
— Мы с тобой.
— И сейчас тоже?
Леоне не отвечает, а навстречу Лючии движется толпа.
— А несчастные есть?
— Еще сколько! Но будем надеяться, счастливые им помогут.
Голоса Леоне не слышно, его перекрывает резкий автомобильный гудок. Пробегает человек. Прохожие даже не оборачиваются на него. Внезапно Лючия чувствует, что у нее перехватило дыхание. Кружится голова. Она садится на тротуар, у нее соскочила туфля. Мимо, переругиваясь вполголоса, проходит парочка. Над ней склоняются двое молодых военных. Один спрашивает, не надо ли ей чем помочь, другой, подхватив под руку, тащит его прочь. Мелькают ноги и ботинки, Лючия на них и не смотрит. Теперь перед глазами маячат брюки табачного цвета, чья-то рука опускается ей на голову и гладит по волосам. Лючия с трудом поднимает взгляд и в свете витрины видит Ли. Он очень похудел, обрит наголо, а в остальном все тот же, совсем даже не…
— Тебе тоже трудно подняться? — спрашивает он.
— Ты здесь… С ума сошел! — выпаливает Лючия, и ей становится смешно.
Ничего лучше не нашла сказать беглецу из психиатрической больницы. Ли тоже смеется, лицо все то же, только воспаленное, как будто у него температура, однако он на редкость спокоен, таким спокойным она его, пожалуй, не видела.
— Его разыскивают, а он гуляет себе по центру! Тебе надо немедленно скрыться!
— Не хочу я скрываться, времени в обрез, а сделать надо много. Иди сюда, у меня машина.
Поддерживая под руку, он ведет Лючию к красной машине. Запускает мотор, соединив вручную провода зажигания. Включает радио.
— Вот тебе и музыка, пожалуйста.
Ли ведет медленно, осторожно, то и дело прикрывая глаза: свет утомляет его. Лючия замечает, что свитер и ботинки ему велики, — где он только их раздобыл? Его речь — хорошо ей знакомый словесный фейерверк:
— Надо найти человека по кличке Крокодил. Пушер — сбывает наркотики. А может, и не он. Ты не знаешь, Леоне кололся? Вообще-то это часто скрывают даже от самых близких. Ты права, на Леоне не похоже. Но что он делал возле «Бессико»? Там есть такой тип — Федерико, чистой воды фашист, я его прижал, он и раскололся, описал все добродетели этого СоОружения. Знаешь, я научился их изображать — хожу, говорю, как они, угадываю их мысли, не веришь? Книги у меня отобрали: одни, говорят, можно, другие нельзя, совсем как в тюрьме, мне сделали шесть уколов «Дзерола», а я все равно поднялся и сбежал, теперь они в дерьме, я слышал, как доктор всем рассказывал: у этого, говорит, особая химическая структура, это правда, не смотри на меня так, наукой доказано: приглядишься к чему-нибудь получше — и всякий раз открываешь какую-нибудь новую хаотичность, новые частицы, рисунки в пыли, и все, что ты знал раньше об этой вещи, ни к черту не годится. Ты видела когда-нибудь сумасшедших, уставившихся в одну точку? Тебе и в голову не придет, что им видится, ты не знаешь, отчего я не сплю, отчего не хочу спастись любой ценой, не смотри на меня так. Когда-то мы были одно целое, три ноты одного аккорда: Леоне — Китаец — Цыганка, но всегда есть точка, где нити обрываются и каждый идет своим путем. Подонков я отлично вижу, да-да, они на прежних местах и всё беснуются, мы же их разоблачили, они нам этого не простят во веки веков, значит, война, и не заводи своих обычных разговоров о выдержке, выдержка — огромное достижение, но боль стирает ее в один миг, я сбежал из своей тюрьмы и вижу: город стал еще хуже, люди падают наземь, разговаривают сами с собой, кого-то тошнит, кто-то подыхает, а все проходят мимо и делают вид, будто ничего не замечают, и придумывают новые громкие названия своей продажности, разглагольствуют о нормальном человеке, проклятые ханжи, ваш обожаемый нормальный человек глуп и жаден, как вы, таким он вам и нужен, трус, способный убить с перепугу, а сами убивают по необходимости, ради своих священных денег, Лючия, теперь они — экстремисты, да-да, кровожадные убийцы и экстремисты, их идеология, их религия — это деньги, и они будут за них биться до последнего, ты вспомнишь мои слова и содрогнешься, когда все полетит в тартарары, когда опустится тьма, эта болезнь не имеет симптомов, загадочный хаос иероглифов, а вы всё больше ожесточаетесь в своей всеведущей беспомощности, на распутье, но кто-то же должен выжить, чтобы собрать останки, обломки, может, хоть кто-нибудь выживет, Лючия, на это вся надежда, а я горю в геенне и не могу заключить сделку ни с Богом, ни с дьяволом, нет, Лючия, мы, к счастью, другие, мы всегда были другими, и не смотри на меня так, я еще не закончил, я тебе скажу, кто убил Леоне, может, один из тех, которые одно время прикидывались «товарищами», а сами безнаказанно сбывали наркотики и обвиняли во всем фашистов, черта с два, пойдем со мной, я их тебе покажу, или ты боишься, ну прости, не надо, не ходи со мной, там вонь, там, как теперь говорят, «царит насилие», здорово звучит, жаль, что не все товарищи похожи на тебя, Лючия, пойдем, взглянешь на этого Крокодила, он полицейский стукач, он и снабжал меня «травкой», а когда я завязал с этим — стал подкладывать ее мне даром на сиденье автомобиля, щедрый, не правда ли? Как те, что оставляли у тебя взрывчатку и говорили, что каждый обязан внести свой вклад, а все же есть и другие, столько раз они меня спасали, открывали мне правду, и мы ее откроем, Лючия, непременно откроем, мы сыщем ее хоть на дне морском, хоть там, наверху, где сидят высокопоставленные подонки, не веришь? Скажи «да», и эта история умрет со мной, я не увижу ее конца, но все-таки мы откроем правду, ведь, пока есть хотя бы крупица правды, есть и надежда, тот, кто ее обнаружил, уже сделал довольно, и неважно, уцелеет он или нет, к чему спасаться, Лючия, ради чего жить в мире, где продолжают унижать слабых, я как подумаю о тех чистых людях, что встречались на моем пути, ведь их продолжают оскорблять, убивать, и нет названия этому преступлению, этого нельзя вынести, понимаешь, Лючия, когда я в палате и кто-нибудь кричит, даже если крик только в глазах, ты знаешь, Лючия, можно кричать одними глазами, меня мучит вопрос, что же случилось, почему все притворяются, будто не видят их, я хотел бы это понять, Лючия, ах, кабы ты знала, какая музыка в голове, в теле, в одежде, она разливается, словно яд, Лючия, сама подумай, ведь, если бы все было иначе, если б я ни во что больше не верил и сделался бы добропорядочным, тогда, Лючия, мы стали бы обычной парой, ты и я, из кино мы бы шли домой, а не шатались как неприкаянные по ночному городу, впрочем, добропорядочные — они тоже неприкаянные, Лючия, но если бы они хоть прислушались и поняли, что у всякой правды есть изнанка, вопиющая оборотная сторона, и ее нельзя отделить, выкинуть из головы, в конце концов остается только боль, как я, неприкаянный псих, на улице, не знающий, куда податься, да-да, Лючия, псих — он просто неприкаянный, вот и все, но ты-то хоть понимаешь, ты, самая храбрая, самая святая из женщин, ты видела меня счастливым, ты временами бросала меня одного, как собаку, ты, ради бога, выйди из машины, не смотри на меня, прошу тебя, это тропа для комиков, для напуганных воинов, я не хочу ни победы, ни поражения, только помни, помни и тогда, когда меня растворят в лекарствах и превратят в ничто, и будут называть, как им вздумается, и начнут опять рассказывать свои басни, свою полуправду, но ты же понимаешь, родная моя, ты-то по крайней мере понимаешь, а теперь, пожалуйста, выйди из машины.