— Понятно, комиссар? — спросил полковник. Тот кивнул головой. — Садись с товарищем переводчиком, будешь ему терминологию объяснять. Сейчас два; максимум в шесть перевод должен быть у меня.
Он сказал это комиссару, но Любовь Ивановна отнесла к себе и ответила:
— Есть.
Она взяла документ. Мятый листок бумаги, исписанный торопливой неразборчивой рукой, был выпачкан в крови и земле. Ей стало страшно. Она вынула словари, обмакнула перо в чернила — это были машинальные жесты; она чувствовала, что не в силах приступить к документу.
В уши настойчиво лезли голоса людей:
— Роза, Роза, слушай, говорит Соловей…
— Бондарин, вытягивай «танюшу» в лаптях. Держи огонь по тропке…
Ей представилась «танюша», большая-большая пушка на колесах. Любовь Ивановна постаралась выключиться из этого мира, вообразить, что сидит в своем московском кабинете, но эта хитрость помогла ей только еще раз написать первую фразу.
В землянку то и дело заходили люди. Они все о чем-то возбужденно спрашивали полковника и, получив его ответ, мрачнели лицами. Затем влетел высокий человек с бледным высоким лбом и красивым, с горбинкой, носом. На висках его висели крупные капли пота, плащ-палатка за плечами была изодрана в клочья, но глаза радостно блестели. Он бросился на нары, вытащил огромный клетчатый платок и стал осушать темя, лоб и шею.
— Едва вылезли… Ох, и дали же нам, — говорил он, тяжело дыша. — Ну как, товарищ начальник, скоро дашь приказ выступать?
— Об этом пока забудь, Сорокин, — ответил за полковника комиссар. — Болотов уже предупрежден… Тут такая морока получается!
— Да как же так, — с болью сказал Сорокин, — я ребят на взводе второй день держу. Наших десантников там погнули, ребята ждут не дождутся за них ответить, а ты — «забудь».
— Да куда ты атаковать будешь, — резко крикнул полковник, — ты знаешь — куда?
— Как, разве есть изменения? — растерянно произнес Сорокин.
— Вот то-то и оно, что «разве», — мягко добавил полковник.
Комиссар подсел к Сорокину и начал тихо ему что-то объяснять. Тот осунулся, на его немолодом лице выступила, верно за долгие дни и ночи скопленная, усталость. Только длинные тонкие пальцы с прежней нервной силой теребили плащ-палатку.
Любови Ивановне стало очень жалко этого бледного немолодого человека: так он огорчился. Она невольно поставила себя на его место и поняла, как нелегко давалось ему то жесткое волевое напряжение, в котором он держал себя до прихода сюда. Она не все понимала, из их разговора ей было ясно одно: что-то произошло. И это «что-то» может сделать ненужными все их усилия, риск, гибель бойцов, о которых говорил Сорокин. От нее ждут, чтобы она помогла обезвредить это «что-то», на ее плечи возложена часть их трудных усилий. Теперь ей не хотелось больше выключаться из этой среды, создавать себе искусственную обстановку. Она больше не чувствовала себя пришлым человеком — пусть орет в трубку связист и лопаются мины за стеной, это ей больше не мешает — напротив, собирает ее волю, ее внимание.
Она старалась разгадать строй почерка, которым был написан документ, чтобы его беглость не мешала ей при дальнейшей работе. Надо было понять, как пишущий сокращает слова, какие буквы у него выпадают от скорописи, как он мешает готику и латинский, — ведь почти ни один немец не придерживается строгой готики. Это было необходимо для разгадки тех слов и даже целых фраз, которые оказались стертыми, размытыми так, что только след букв синел на бумаге. Документ был написан второпях, листок лежал на колене или фуражке, по краям нажим карандаша слабел, и строки съезжали.
Затем она занялась наиболее пострадавшими местами документа. Если даже удастся разобрать лишь отдельные слова, то это будет огромным облегчением. В контексте они сразу вытянут за собой смысл всего темного места. Ей помог огромный опыт работы над архивами, где нередко едва заметный значок скрывал целую фразу. И она имела право сказать сейчас, что эту работу не мог бы осилить никто из ее лучших учеников.
Комиссар уже давно с беспокойством следил за переводчиком. Он не мог понять, почему она крутит, вертит, чуть ли не нюхает этот листок и все не приступает к работе.
— Успеем ли мы к сроку?
Она улыбнулась ему, как улыбалась своим юным ученикам, когда они слабели духом перед встающими на их пути трудностями, казавшимися им непреодолимыми.
Комиссар успокоился. Он привык к тому, что если боец говорил: «Сделаю», — то оно так и будет.
Луч, проникавший в узенькое окошко, сперва побелел, затем исчез вовсе, но окошко осталось таким же светлым, только свет этот не рассеивался. За окошком лежала белая ленинградская ночь.
Комиссар увидел, что щеки женщины поблекли, а тени под глазами обозначились еще сильнее.
— Не хотите ли немножко капель? — спросил комиссар. — Для бодрости.
— Каких капель? — не поняла она. — Валерьянки?
— Да нет, наших фронтовых. Комиссар достал из-под стола четвертинку и наполнил стаканчики от 45-миллиметровых снарядов.
Ее удивило, как громко забулькала жидкость. В землянке было необычайно тихо. Полковник сидел, согнувшись над картой. Начсвязи по-прежнему находился у аппарата и проверял связь, но голос его звучал приглушенно. Люди входили и выходили, но все звуки были какими-то осторожными, вкрадчивыми. Стояла ночь. Но никто не спал, кроме высокого бледного человека — Сорокина, который в неудобной позе — одна нога подогнута, другая выброшена вперед, — опершись на локти дремал на нарах.
Комиссар подвинул ей стаканчик.
— Что вы, я никогда не пью вина, — сказала она, сильно покраснев, но все же выпила, поперхнулась и уронила стаканчик, машинально сделав испуганное движение, чтобы помешать ему разбиться.
— Молодцом, сказал комиссар. — Продолжим.
— Продолжим, — она улыбнулась, не зная чему и почувствовала ласковое тепло на сердце — ФУС. А. Р. — фуссартиллерирегимент — это, по-видимому, полк тяжелой артиллерии.
— Точно. Вы становитесь профессиональным военным человеком.
— Не совсем еще. Вот что такое — Гел. Г. Кр. Ваф. Эск.?
— А, эскадрон автомобилей повышенной проходимости. Так они и это предусмотрели. Добро! Придется им пожалеть о своей педантичности. Поехали дальше.
…Начальник автодесантной группы майор Сорокин и знал и не знал, что с ним происходит. Он помнил, как разговаривал, спрашивал и отвечал на вопросы, помнит как прилег, но не собирался спать. Он отчетливо слышал позывы связиста, слышал, как принесли обед, как комиссар кого-то спросил: «Капель?» Слышал свое имя хотел отозваться, но почему-то не смог. Верно, он все же спал, потому что перед ним снова возник иссеченный снарядами лес, танки КВ, молодые и злые лица ребят под глубокими шлемами. И он слышал свой голос: «Потерпите… потерпите, ребята…»
Затем долго и настойчиво в его ушах стоял свист пуль и медленный шорох мин. Потом он почувствовал как его рвануло назад, когда мина пробила оттянутый ветром край плащ-палатки. Снова рвануло, и снова. Он едва успел подумать, что это уже не сон, как открыл глаза и увидел, что полковник трясет его за плечо.
Все в землянке были на ногах. Полковник был затянут в ремни, которые проложили глубокие борозды на гимнастерке, облегавшей его полное тело.
— Начинается! — воскликнул Сорокин, и сон мгновенно слетел с него. Он вскочил с нар и стал перед полковником.
— Начинается, Сорокин, — сказал полковник. — Ну, слушай вкратце. Гитлеровцы решили нас надуть. Они снимают все силы с городка и бросают в стык между Болотовым и его левым соседом. Танки, мотопехоту и тяжелые самоходы. Здесь они оставляют группу прикрытия и несколько кочующих пушечек, которые скоро начнут палить. Хотят имитировать наступление, понимаешь? А тем временем они отрезают нас от левого соседа и заходят нам во фланг. Так они думают сделать. Мы думаем иначе. Мы даем им отсюда выйти и спокойно занимаем городок. Болотов сам переходит в наступление и перехватывает их у стыка, тогда мы заходим им в тыл и зажимаем в клещи. Твоя задача — прорвать их линию между нами и Болотовым и занять господствующую высоту. Там им каюк — подкрепления ждать будет неоткуда. На высоте у них остатки восьмого егерского, два батальона «Фландрия», переброшенных вчера, легкая артиллерия, три броневика…
— Откуда такие подробности? — не удержался Сорокин.
— Так ведь не зря же у нас человек всю ночь сидел, — сказал полковник, кивнув на пожилую женщину с некрасивым, помятым лицом и усталыми глазами.
Сорокин вспомнил, что ему говорили о ней накануне, понял, что эта женщина сделала большое дело, но был слишком захвачен предстоящим и не нашел хороших слов.
— Ну, я так понимаю, что опять «придан» Болотову? — спросил он полковника.
— Точно. От него получишь подробную инструкцию. У тебя задача большая… Молчу, молчу, — сказал полковник, заметив его нетерпеливый жест. — Ну, желаю.
— Ну, я так понимаю, что опять «придан» Болотову? — спросил он полковника.
— Точно. От него получишь подробную инструкцию. У тебя задача большая… Молчу, молчу, — сказал полковник, заметив его нетерпеливый жест. — Ну, желаю.
Сорокин отдал честь и походкой двадцатилетнего юноши, спешащего на свидание, вышел из землянки.
— Есть еще жизнь в старике, — усмехнулся комиссар.
— Дай мне Болотова, — попросил полковник начальника связи. — Болотов? — Полковник помолчал, пожевал губами. — С богом, милый.
В трубке послышался треск. Полковник ничего больше не сказал, а только кивнул головой несколько раз, махнул рукой и бросил трубку.
— Ну, Бондарин, слово за вашими батареями, — обратился он к седому капитану с биноклем на худой шее.
— Прикажете начать, товарищ полковник?
— Начинай.
Капитан повернулся на каблуках и выбежал из землянки.
Любовь Ивановна заметила, что в тоне и поведении этих людей, несмотря на внешнюю шутливость, была какая-то торжественность. Они стали словно больше, и она ощутила невольную робость.
Она начала собирать словари в свою поношенную кирзовую сумку. У нее чуть-чуть болели лобные пазухи и глаза покраснели; она это чувствовала по тому, как покалывало веки.
— Я пойду, — сказала она полковнику. — Мне ведь больше нет работы?
— Товарищ старшина, — сказал он ординарцу, — проведите товарища переводчика к машине. — Затем улыбнулся прежней доброй и мягкой улыбкой. — Спасибо вам за хороший труд, — он крепко пожал ей руку и отдал честь.
— До свиданья, Любовь Ивановна. Не забывайте, как мы с вами капли пили, — сказал комиссар.
В сопровождении ординарца Любовь Ивановна вышла из землянки. Лес был наполнен легким сумраком, какой отделяет белую ночь от утреннего рассвета. Деревья стояли четкие и не отбрасывали теней. Немцы еще молчали, молчали и мы. Была та настороженная, нестойкая тишина, которая вот-вот оборвется в хаосе звуков. Где-то неуверенно попробовала голос пичужка. Но загудели самолеты, и пичужка смолкла, решив, что время для песен еще не настало.
Низко-низко над лесом прошла восьмерка лагов. Деревья прошумели верхушками.
Любовь Ивановна шла за ординарцем, глядя себе под ноги. Она хуже видела в эту пору. Трава забрызгала росой ее сапоги. Лес посвежел к утру, и воздух очистился от порохового дыма.
Когда они приблизились к опушке, в лесу заухало. Задрожали листья, и холодный ток воздуха заставил ее поежиться.
— Дивизионная дает, — сказал ординарец.
Тишина разом лопнула. Воздух стал наполняться многими шумами.
— Началось, — проговорил старшина и остановился.
Остановилась и Любовь Ивановна. Она смотрела в оставленную позади темноту леса, где начиналась страшная и нужная работа.
Лес зашумел так, словно на него обрушился огромный вал, и пригнул к земле кряжистые деревья. Под ногой ощущалось дрожание почвы.
— КВ идут, — сказал старшина.
Танков не было видно, но лес ходил ходуном. Они были еще далеко, но казались совсем близкими, и страшно радостно было думать об этой огромной разогретой массе металла, прокладывающей себе путь на врага.
И вот, покрывая все шумы, слабый, как отдаленный гул морского прибоя, но такой же слышимый, вопреки всему, донесся слитый воедино звук человеческих голосов.
— …А-а-а!.. — неслось по лесу.
— Болотовцы пошли! — воскликнул старшина. — «Ура» кричат. Ах, милые!.. — Он скинул винтовку с плеча и ладонью стал хлопать по ее черному, продымленному порохом прикладу.
— У-у-у… а-а-а!.. — высоко-высоко, словно пел девичий хор, звенело по лесу.
Любовь Ивановна прижала руки к груди.
Все виденное и пережитое за сутки слилось в далеком крике, с которым люди шли умирать и побеждать.
1942
Ваганов
— То было летошний год. Еще Ваганов с нами воевал, — сказал старшина Гришин.
— Никифор Игнатьевич, а где сейчас Ваганов? — спросил Коля Куриленков, пятнадцатилетний кавалерист, сын эскадрона.
Худое, как будто вылущенное лицо Гришина с вислыми усами стало нежным.
— Алеша Ваганов врага в самое горло грызет. Он зверек не нам чета. У него война особая…
— Да ведь Ваганова убили под Архиповской, — сказал я, но осекся под тяжелым взглядом Гришина.
— Эх, товарищ лейтенант, молодой вы еще, и такие слова… Нешто Алеша Ваганов даст себя убить? Это ж подстроено все для военной тайны…
Высокий кабардин Гришина, подкидывая спутанные ноги, приблизился к хозяину и тонкой нервной губой шлепнул его по уху.
— Балуй, чертов сын…
Гришин повернулся на локоть, ухватил замшевую губу кабардина, тряхнул и отпустил. Кабардин засмеялся, обнажив розовые десны и белую кость резцов, вызелененных травой.
— Вы, товарищ лейтенант, у нас без году неделя, — стараясь быть вежливым, продолжал Гришин, но взгляд его выдавал затаенный гнев, — а я Ваганова на коня садиться учил. Вот на этого самого Чертополоха. Нет у меня права военную тайну разглашать, а все же скажу: воюет Алеша в самой неметчине, бьет врага в спину, нам путь облегчает. Вот…
Гришин поворошил золу потухшего костра, достал уголек и раскурил трубочку. Махорка, которую он получал из дому, отличалась неимоверной крепостью. У меня заслезились глаза, а Коля Куриленков зашелся в надрывном кашле. Гришин хлопнул его ладонью по узкой мальчишеской спине.
— Очнись, браток! Вот так конник: дыму не сносит! На-кось, затянись разок.
Куриленков, с налившимися от натуги глазами, взял двумя пальцами трубку. Из мундштука выползал тоненькой струйкой дымок. Губы Коли скривились.
— А Ваганов курил? — спросил он с решимостью.
— Ваганов никакого баловства себе не позволял…
— Ну и я буду, как Ваганов, — поспешно сказал сын эскадрона.
— Кури, все равно таким не будешь. Как Гладких будешь, как я будешь, если, конечно, поработаешь над собой хорошенько. Вагановым родиться надо. Мы люди, простые…
В словах Гришина звучала такая вера, такая убежденность в том, что Ваганов жив, что я показался самому себе мелким человеком…
Ваганова убили под Архиповской во время прорыва фронта. Увлеченный преследованием, он ворвался в деревню, занятую неприятелем. С ним был товарищ. Они могли спастись, но под товарищем убили лошадь. Он был схвачен гитлеровцами, прежде чем успел встать на ноги. Ваганов вернулся, чтобы умереть вместе с ним. Дрался он отчаянно. Уже мертвого, его всего истыкали клинками, танк протащил по его телу свою гусеницу. Ваганов был так изуродован, что никто не мог его признать, когда через час с небольшим в деревню ворвался эскадрон, ведомый самим генерал-майором Башиловым. Ваганова опознал лишь сам Башилов, его приемный отец. С бледным лицом, сведенным страшной гримасой боли, и пустыми глазами Башилов опустился на колени и поцеловал сына в обезображенный рот. Стянул с плеч бурку и осторожно, словно боясь разбудить, укрыл его.
В конце деревни еще слышалась стрельба — группа гитлеровцев засела в церковном подвале. Башилов поднялся с колен, коротким броском руки указал на церковь.
— Вперед! За нашего товарища…
Ваганова похоронили с воинскими почестями, а через несколько дней по бригаде пронесся слух, что он жив. Слух поддерживался и такими ветеранами, как Гришин, не верившими ни в бога, ни в черта, и доверчивыми юнцами, влюбленными в Ваганова.
Слух стал правдой эскадрона, правдой бригады, другой правды знать не хотели…
…Я видел Ваганова однажды. Кавалерийская часть генерала Башилова прорвала застоявшуюся оборону противника, я был «брошен» в прорыв вместе с другими корреспондентами нашей фронтовой газеты. Как и следовало ожидать, здесь всем было не до нас. Напрасно промучившись с полдня, мы осели в прифронтовой деревушке.
Я обосновался в большой чистой избе на краю деревни. Старушка хозяйка принесла горячей молодой картошки, самовар и чайник с настоем «гоноболя». Как привычна, но всегда обидна была бедность прифронтовой деревни, живущей под огнем в какой-то очумелой покорности, со своими пустыми закутками и обезголосевшими насестами. Источник жизни этих деревень — воинские части, прохожие и проезжие солдаты и офицеры, несущие с собой надежду, запах жизни, неизменное гороховое пюре и комбижир.
Я выложил свой припас и пригласил старушку к столу. Но она предпочла «сухой паек» и, получив его, скрылась за печку. Я присел к окну и стал пить зеленоватый и цветом и вкусом напоминающий лекарство чай.
Под окном росла береза. Она была расщеплена миной, половина ее, черная и засохшая, умерла, другая, склоненная к земле, зеленела свежим глянцевым листом. Под этой березой на скамейке собралась компания: танкист в промасленном комбинезоне, с гармонью на потертом ремне, белобрысый сапер, два шофера со свежими розовыми лицами в черной рамке отмытой к вискам и шее грязи, несколько девиц в цветных платьях и калошах. Выходя на круг, девицы снимали калоши, оттопав положенное, снова надевали их и отходили в сторону. Из кавалеров неплох был белобрысый сапер. Но то ли гармонист был лишен огонька, то ли танцоры вяловаты, а только в пляске не чувствовалось размаха, она казалась бледной и натянутой, как в повинность.