Улитка без панциря
Типаж: провинциальная звезда — из тех, кто сладко мурлычет на бессчетных радиоканалах или демонстрирует американский оскал из телестудий. Местные газеты полны подробностей их личной жизни. Предполагается, что это новости первого ряда — вроде того, как все прогрессивное человечество обсуждало, беременна ли Бритни Спирс.
У них бывают дети. Дочка одной такой звезды училась с моей дочкой в одном классе, и когда я забирала свою после уроков, звездное дитя шагало вместе с нами, пока нам было по пути. Взъерошенное, не поймешь, мальчик или девочка (тонкую косичку не видать под шапкой). Резкие размашистые движения и непрекращающаяся болтовня — что-то про беднягу-попугая, которого она сегодня утром нашла в клетке мертвым, или про кошек с чудными именами — вроде той же Бритни, или про то, что двоюродный братец-дуралей, меняя воду, вылил в аквариум чайник кипятка, или еще — что папа вот-вот пришлет из Москвы денег, и тогда они с мамой купят нового попугая, и еще купят много всего такого разного. Например, такие гольфы — знаете, там на концах пальчики, как у перчаток.
Сапожки у нее были обуты прямо на босу ногу — это я уже потом увидела, после того, как моя дочь сказала: «Мама, а можно, Люда пойдет к нам в гости?» И мне ничего не оставалось, как согласиться, поскольку Люда при этом стояла рядом, заглядывая по-собачьи мне в глаза. Прошло много времени, прежде чем я взялась втолковывать своему ребенку, что это — запрещенный прием — просить за человека, который сам вот здесь стоит, что у меня тоже могут быть какие-нибудь планы. Да много, много еще всего должна уяснить моя малышка — эх, если бы я еще знала наверняка, что из привычного мне надо ей втолковывать, а что будет только мешать в дальнейшей жизни…
Девчонки стали дружить. После уроков они вместе отправлялись к Людочке, и это для меня было весьма кстати. Люда, рано предоставленная самой себе, умела переходить дорогу, а моя Валька — нет. После работы я забирала ее из модерново обставленной квартиры — ничего лишнего, и если устал, можно просто поваляться на ковре. Людина мама, глядя сквозь меня, испускала невнятное «здрасте» с неизменным своим оскалом и уходила обратно вглубь квартиры, все комнаты которой я знала по фотографиям в одной газетке, из тех, что моя тетка-пенсионерка покупает ради телепрограммы. Там у них есть рубрика «Звезда с утра до ночи» — или еще так как-нибудь. Вот она в постельке, а вот она выходит в коридор, сладко потягиваясь.
На стенах в коридоре висят ее портреты, чему там еще быть, а вся одежда хранится только в одной комнате. Ее называют гардеробной. И кроме нее комнат еще хватает. У каждого есть своя комната — благо, папа уехал, ему комнаты не надо. Папа живет в Москве, он где-то работает там, и никому нет дела — может, они в разводе, а может, он влип куда-нибудь, и никак выпутаться не может, вроде моего мужа.
Мужчины чаще, чем мы, идут на всякие авантюры, наличие детей не останавливает их. Успех маячит где-то рядом с ними и днем, и ночью — только руку протяни. Они бредят своим успехом. Но сны о сбывшихся мечтах ни у кого обычно не сбываются. По телику в наспех отснятых сериалах показывают тех, кому повезло, кто на вершине, — а миллионы оставшихся за кадром служат подтверждением тому, что авантюры часто заканчиваются плохо — иначе почему я тяну трех своих детей одна?
И это еще уметь надо — жить так, чтобы никто не думал, где твой муж. Я не умею.
И иногда мне вдруг ни с того ни с сего приходит в голову, что кто-то не хочет принимать меня за ровню именно потому, что у меня — трое детей без мужа… Я вспоминаю какие-то полунамеки, вскользь, мимоходом сказанные слова и перехваченные взгляды, и думаю, что вот еще одно открытие. И если бы я писала учебник про жизнь людей — то вставила бы это открытие туда. Оно звучало бы как-нибудь вот так: «Если у тебя трое детей без мужа, то люди думают, что ты хуже тех, у кого меньше троих детей, или же тех, у кого есть муж».
А заодно я разобралась бы, откуда мне известно, что с теми, кто не хочет со мной общаться, я не сказала бы свободно и пары слов. Мне было бы невероятно скучно. Я должна была бы мучительно искать тему разговора. Или же молчать с кем-то дуэтом или трио, не имея возможности уткнуться в книжку — это невежливо, надо же общаться!
Неприятие окружает мою семью как мягкий теплый дом, который мы, точно четырехголовая улитка, носим всегда с собой. В доме уютно, и никто из детей не переживает оттого, что у нас нет четырех комнат — по одной на каждого.
Только моя дочь Валька иногда рискует выходить в мир без панциря, как космонавт в открытый космос.
Людкиной маме приходится мириться, что ее дочь общается с моей. Валя, как-никак, — это еще не самый худший вариант. Не с кем в наших школах дружить дочери звезды, ой, не с кем. И других школ нет. Где в наших краях найдешь столько добропорядочных семейств, чтобы заполнить их отпрысками хотя бы один класс?
Верховодила в их с дочкой классе некая Настя Шелковина. Та, у которой мать как-то попалась на торговле самогоном в горячем цехе — ну, в литейке, где котлы с расплавленным металлом и по над ними везде — такие тонкие на вид подмостки. А над головой все время что-то проносится по монорельсовой дороге. Гром, грохот, лязг. Но ухо к ним привыкает. Те, кто работает достаточно давно, могут общаться как ни в чем не бывало.
Тетка-кладовщица с лицом, черным от пыли, разносила по цеху самогон, карабкалась к рабочим на подмостки и тем, кто не хотел брать, с улыбочкой цедила:
— Видать, ты не мужчина!
Выпей, мол, дорогой, прими на грудь. Не важно, что и трезвым ты здесь поминутно жизнью рискуешь. А если ж на ногах нетвердо стоять будешь — то это — почти верная смерть. Думала ли она об этом — кладовщица?
Позднее, будучи пойманной на месте преступления, она плакала в комнате досмотров:
— Пощадите, добрые люди, трое детей без мужика, кормить их нечем…
Много же нас — тех, у кого трое детей без мужика!
Старший ее сын уже давно сидит в тюрьме, а средний мог бы и сам работать — ему двадцать лет.
Но это мало что меняет.
Настя у нее — младшенькая. Черноглазая, красивая девочка.
Я работала тогда в заводской многотиражке. Из списка уволенных по статье, который мы должны были регулярно публиковать — кому-то на позор, а прочим в назидание — я вычеркнула ее фамилию — все-таки мама дочкиной одноклассницы.
Валюшку мне пришлось перевести в этот класс, когда нам понадобилась первая смена. Во вторую ее некому было водить — я на работе, у старшего сына шестой урок. Ладно еще, что младший с утра до вечера — в детском саду.
Вроде бы, родители все вместе заплатили директрисе школы, чтобы поставила их класс в первую смену. Но не все бы догадались, а они смекнули, что деньги могут решить эту проблему, а тут я привожу Вальку совершенно бесплатно — договорилась, повезло. Во вторую смену в школу отправлять детей никто не хочет.
Когда-то я сама училась в этой школе, и половина учителей работает еще с тех пор. Вот они мне и «пошли навстречу», как они сами говорили.
В школе, конечно, многое изменилось с тех, моих, времен.
Мы, например, не объявляли никому бойкотов. Про это можно было только в книжках прочитать.
А моей Вальке тут же объявили бойкот.
Была у них там в классе одна девочка, Наташа Власова. Считалось, что она — воровка. На каждой перемене дети ее обступали и галдели, галдели без конца о том, как она что-нибудь у кого-нибудь стащила. Наташа, захлебываясь ревом, кричала, что вокруг все врут, и столько горя было в этом ее крике, что и слышать ее было нельзя. Звенел спасительный звонок — тогда ей обещали: «Ничего, вот после школы разберемся».
Класс был дружным, и все дружно оставались после уроков — по одному только слову Настеньки Шелковиной — своей руководительницы — и все дружно бежали колотить бедную Наташу Власову.
И до сих пор если я подбегаю к школе днем и вижу сбоку от центрального крыльца, там, за углом, общую свалку, от которой далеко разносятся писклявые детские крики, — я знаю: это нынешний 6В, сплотившийся в общей борьбе за справедливость, колошматит одну свою одноклассницу. Она же не перестала воровать.
Бывало, Наташу пытались вздуть и на переменах.
Ни с какими Валькиными представлениями не вязалось то, что всех кругом только и заботило, как бы довести до слез вечно испуганную девочку. Учительница вела себя так, точно ничего особенного не происходило. А когда я, в полном недоумении от дочкиных рассказов, поинтересовалась у нашей Светланы Николаевны, как она смотрит на забавы учеников, она ответила:
— А вы хоть знаете, что это за девочка — Наташа Власова?
— А что за девочка? — спросила я у нее.
— Я у вас спрашиваю: вы не знаете, что это за девочка? Нет? Вот и не надо беспокоиться о ней. Вы что ей, опекунша?
— Я? Почему я — опекунша?
— Вот и я спрашиваю: почему? У нее есть свои опекуны. Пусть они и беспокоятся. А вы с вашей Валентиной лучше не беспокойтесь. А то ведь смотрите — класс не примет вашу дочку.
Но моя Вальке было не до того, примут ли ее в классе. У нее других вариантов не было — она такая, что просто не могла не начать беднягу охранять. После уроков Валя выходила с Наташей против гикающей толпы. И новые ее одноклассники, храбрые вдвадцатиром против одной, пасовали, когда их было двое.
У Наташи, похоже, началась новая жизнь, к которой она не была готова. На всех переменах моя начитанная Валя прогуливалась по коридору с ней под руку и рассказывала ей, тупо шевелящей губками, все-все, о чем могла бы только рассказать. С другими ей поговорить ни разу так и не пришлось: все с ходу согласились объявить бойкот новенькой, которая оказалась «за воровку».
Так продолжалось до очередной пропажи денег, принесенных на ремонт класса. Светлана Николаевна вечно на что-то собирала. Сдавать ей полагалось после уроков. А до того считалось, что деньги в полной сохранности лежат в детских портфелях. На самом деле чьи-то деньги пропадали часто, но это не было проблемой, потому что все знали, где их искать. Учительница только перевернула портфель Наташи Власовой, и из него вслед за учебниками и карандашами вывалились смятые бумажки. Наташа была не в силах справиться со своей болезнью — клептоманией. Руки у нее сами искали, где бы что взять. Беда была в том, что в этот раз она взяла у Вальки — своей единственной подруги.
Мне позвонили из школьного медпункта — с Валькой плохо! Я прибежала с работы и забрала дочь домой. Через неделю, когда спал жар, она окрепла и она смогла вернуться в школу, бойкот оставался еще в силе. Одна девочка из класса не поленилась заранее позвонить Вальке по телефону, чтобы об этом сообщить.
У меня детский голос и меня по телефону иной раз принимают за Вальку. Только я сказала в трубку: «Да…» — раздался веселый голос: «Слышь, Валька, Настя Шелковина сказала: „Если Валька не умрет от горя, давайте опять объявим ей бойкот!“»
Девочку, звонившую нам, звали Светочкой Скворцовой. По каким-то неизвестным нам причинам в классе ее тоже избегали, и она радовалась, что теперь будет не одна.
Выздоровев, моя дочурка прогуливалась на переменах вместе со Светочкой Скворцовой. Бедная Наташа Власова глядела на Валентину издали. Она боялась подойти. Не знаю, осознавала она или нет ужас происшедшего. Одно было ясно — их дружбе пришел конец. Все, что было связано с Наташей, вызывало у Валюши память о пережитой боли, а потому она смотрела сквозь Наташу, как, например, смотрят сквозь стекло.
На переменах Валька теперь молчала — Светка Скворцова более нее нуждалась в слушателе. Страдание было написано на ее маленьком личике, и она без конца твердила, что люди злы, злы, вот и ее мама говорит, что хозяин торговой точки опять недоплатил ей, и за квартиру насчитали пени, а ведь у них за прошлый месяц все оплачено.
Мало того — эта девочка, с которой в классе не общались, всегда знала, кто о ком что-нибудь сказал, и Валя бесконечно слушала то, что было сказано о ней. Люди злы, и никому не надо доверять — твердила Светочка с утра и до обеда. На всех переменах — куда Валька, туда и она. Ладно еще, после уроков Светочка сразу убегала на базар — ей надо было помогать маме.
Когда я приходила за дочкой в свой обед, она ждала меня у школы уже вместе с другой одноклассницей — Людочкой Федотовой.
— Мама, а можно, Люда пойдет к нам домой?
Две кумушки — так я звала их. Они не расставались с обеда допоздна. Однажды вечером, когда мы с дочкой проводили нашу гостью до ее дома и шли назад, я спросила:
— А Люда, она что, тоже участвует в бойкоте?
Валя тут же стала защищать ее от меня:
— Мам, ты пойми, ей страшно, что девчонки побьют ее после уроков. Настя Шелковина что скажет, то они все и будут делать. Скажет — побить…
Я поинтересовалась:
— А тебе не было страшно, когда ты защищала Наташу Власову?
Валька вздохнула. Помолчала. А потом ответила:
— Мам, ну зачем ты говоришь об этом? Ты что, хочешь, чтобы у меня совсем не было друзей?
Я упросила дочку пригласить Настю Шелковину, да еще Катю Смагину (они ходили парой) к нам на выходной. Девчонки неожиданно легко согласились. За столом они сидели рядышком, жадно поедая торт, специально мною испеченный. Поминутно их тянуло друг к другу, они обнимались и начинали оживленно шептаться, то и дело прыская в кулак. После чая я предложила вместе сыграть в какую-нибудь из тех игр, в которые мы играем с детьми одни или когда к ним приходят гости. Рассказывая правила, я вдруг почувствовала, что две пары глазок смотрят на меня, как на полную идиотку. Надо же, мол, придумала — игры какие-то. Сразу стушевавшись, я сказала дочери:
— Мы пойдем, чтобы не смущать твоих гостей. Играйте сами. Покажи им свои игрушки.
Мы с мальчиками ушли на кухню варить суп. Когда через час я снова вошла в комнату, Настя и Катя, сидя на диване, вовсю шептались и хихикали, а Валька, устроившись в противоположном конце комнаты, уткнулась в книжку.
Назавтра в классе девочки, смеясь, описывали всем нашу обстановку. Прохаживаясь на переменке в классе меж рядов, они изображали в лицах и меня, и Вальку, и ее обоих братьев.
— Что, Валька, думаешь, отменим тебе бойкот? — заглядывая ей в глазки со смехом спрашивали обе. — Тортиком своей мамочки, думаешь, купила нас?
Я поняла, что совершила глупость. Теперь моя дочурка будет знать: и взрослые иногда поступают глупо. И вместо того, чтобы исправить положение, наоборот. — делают его гораздо хуже.
Я попыталась объединиться с мамой Светочки Скворцовой.
— Слышала, вашу дочь в классе обижают? — спросила у нее, когда все расходились после родительского собрания. — Может, надо поговорить с учительницей?
Светина мама — волосы мочалкой, стеклянные глаза — уставилась на меня, что-то соображая.
— Никита Семчугов, — проговорила, наконец, она.
— Что, Свету обижает Никита Семчугов? — уточнила я.
— Никита Семчугов, — повторила женщина, не меняя выражения лица.
— А… у него кто-нибудь здесь? — спросила я.
Она не, понимая, смотрела.
— Может, мы подойдем к его родителям, скажем, чтобы воспитывали как следует своего сыночка? — стала втолковывать ей я. — Надо же что-то делать, а то ведь это все ни в какие ворота не лезет, согласитесь.
— Никита Семчугов, — снова сказала женщина. И, подумав, добавила:
— Вон его папа. Он мне нужен.
— Давайте подойдем к нему!
Женщина не двинулась с места. Я повернулась и пошла домой. С учительницей говорить было бесполезно. Каждый раз она повторяла, как заклинание: «У нас дружный класс, у нас отличный класс. Дети — они сегодня ссорятся, а завтра помирились. Это мы, взрослые, всегда выдумываем, что между ними что-то происходит…»
Теперь, наверное, она жалеет, что не хотела ничего видеть у себя под носом. Проснувшиеся опекуны Наташи Власовой каждую неделю приходят в класс, и тогда уже весь этаж трясется. Одного парня ее дядя, говорят, швырнул о стенку в коридоре, ту, на которой еще коллаж — «Нам школа — дом». Беднягу потом еле подняли на ноги. (У Наташки давно опекуны, мать, вроде, сильно пьет).
Родителям детей, которым случилось на неделе чем-нибудь обидеть Наташу, по субботам приходится тоже мчаться в школу, чтобы защитить своих отпрысков. И там такое начинается!
Люда потом рассказывает нам со смехом, кому больше всех досталось, и трясет перед моим носом кулачками:
— Поганая воровка! Жаль, что моей мамы там у нас не было! У нее съемка была как раз. А то она бы показала им за это (Люда задирает рукав) и вот за это (она резко поднимает кофту на животе).
Там везде — следы Наташиных зубов. Всю неделю, пока опекуны работают, Наташа Власова обороняется от школьных товарищей, как может. Когда толпа захватывает ее в кольцо со всех сторон, Наташа, не дожидаясь первого удара, сама кидается к кому-то из тех, кто ближе к ней стоит. Она становится похожа на маленькое затравленное животное, для которого давно исчезла грань между жизнью и смертью, и есть только безжалостная, уничтожающая сила, в которую надо вгрызаться зубами и рвать, рвать ее… Животное, которое и мертвым не разнимет зубов…