— Меня уже лечили в детстве. — Петр Леонидович пододвинул к себе ближайшее блюдо, оценивая, принюхался. — Народным средством. Правда, не от почек — от тифа. «Днепровский чай» называлось... Кстати, это, как я понимаю, салат «Герцог Арагонский». С телячьим сердцем, если верить меню. Опробуем, благословясь?
С тем и приступили к завтраку. Господин Зинченко — без всякого аппетита, старик — дегустируя всего понемножку.
— «Днепровский чай» еще «Балтийским» именуют. Или «Матросским». Ложка кокаина с верхом на кружку спирта-сырца. Принимать перед едой, помешивая, но не взбалтывая.
Борис Григорьевич замер, с трудом дожевал порцию «Герцога».
Сглотнул.
— И... и как?
Петр Леонидович беспечно улыбнулся:
— Жив, как видите. Мне тогда семь годков исполнилось. Остался сиротой, без родителей. А тут тиф. Помер бы, конечно, но, как говорится, не было счастья, да несчастье расстаралось. Бандиты спасли, Сенька Жадик со товарищи. Авторитет губернского масштаба, с двух стволов лупил, не промахивался...
Именно Сенька Жадик позднее и оприходовал товарища Каткова, начальника Николаевской Губчека. Лично поспособствовал — сам к стенке кирпичной толкнул, сам гостинец свинцовый влепил меж выкаченных глаз. Коммунар Петр Кондратьев узнал об этом из старой газеты. В библиотеке нашел, когда подшивки перелистывал. Не удивился — достал календарь, принялся с усердием считать. Трижды перепроверил расчеты. Нет, точно. Вышел чекисту карачун аккурат через два дня после того, как Ленька Фартовый с братцем Камушком на Лиговке пострелять решили.
«С кем имею честь?» — сухо и ровно спросил отец.
С моей мишенью, папа!
— Подобрали, пожалели мальчишку. Лекарств не было, вот и пользовали «Днепровским чаем». Я потом долго думал: почему не помер? Даже в книжки заглянул. Оказывается, употребление этой адской смеси приводит к метаболическому взаимодействию и образованию так называемого кокаэтилена, сравнимого с кокаином по способности подавлять пресинаптический захват дофамина... Продолжать?
— Не надо. — Широкая ладонь взметнулась вверх. — Понял, отец. Хлюздить не буду.
Старик сощурился:
— Беспонтовую хлюзду на палочке возят. И в хлюздильню макают, пока до правды не доскачет.
Теперь говорили тихо. А дальше и вовсе замолчали, без лишнего шума отдавая дань французской кухне, экзотической для здешних мест. Кокильон с сырным фондю, куриные рулетики с рокфором, карп «де Трувиль» с овощами... С опозданием Петр Леонидович сообразил, что бородатый и не заикнулся о спиртном. И не оттого, что по утрам пьют одни лошади. Видать, и вправду припекло.
— Врача хорошего для вас поищем, Борис Григорьевич. А лепила ваш пусть себе и дальше Шамилей машет. Это метла, кажется?
Зинченко усмехнулся, по-детски шмыгнув носом:
— Ботаешь, отец. В натуре!.. Извините, Петр Леонидович. Который год вас знаю, а понять не могу. То под работягу с тракторного завода канаете, семечки чуть не на пол лузгаете, то гимназист из дореволюционной книжки...
— Не успел, — вполне серьезно отозвался старик. — Даже в протогимназию не попал. Борис Григорьевич, мы неоднократно констатировали, что системы наши хоть и различны, но...
— Не антагонистичны. — Слегка повеселев, Зинченко подмигнул. — Я тоже от вас набрался.
— Поэтому рискну дать совет. Как старший по возрасту. Если говорить культурно... На хрена вам все это нужно, Борис Григорьевич? На жизнь заработали, на черный день отложили, и на зеленый отложили, и на серый в крапинку. Президентом стать хотите? «Хомячками» не накомандовались? Бросьте дела к черту, подлечитесь. Лишние двадцать лет проживете!
Старик глянул искоса: не обиделся ли авторитет? Нет, не обиделся, думать стал. Сильные пальцы гладили черную, до сих пор аспидно-черную бороду.
— Не дадут, Петр Леонидович. Слабых добивают, не нами придумано. Найдут, порвут в клочья — и меня, и Любу. Вы-то по сей день в своей системе, а не мальчик, скажем прямо...
— Не мальчик, — спокойно согласился тирмен Кондратьев. — Сравнивать не стоит, некорректно. Извините за прямой вопрос, Борис Григорьевич... На первое свое дело вы в каком возрасте сходили? В четырнадцать?
— Обижаете, — хмыкнул бородатый с законной гордостью. — В шесть лет на стреме стоял. С двенадцати в колонии. Короновали в двадцать девять, в Соликамской «Девятке», она же «Белый лебедь».
— А в нашей системе не торопятся. Меня начали готовить к работе с восьми лет...
Или даже раньше, подумал старик. Адрес, который заучил маленький Пьеро, оказался бесполезен — но привел на угол Среднего проспекта и 10-й Василеостровской линии. Случайность? Оказавшись поблизости, бывший старший уполномоченный ВЧК Леонид Пантелкин, а теперь — Ленька Пантелеев, наклонился к упавшему беспризорнику. Не бросил, не отвез в ближайший приют — к себе взял. Тоже случайность? А может, адрес был правильный, и Ленька, Гроза Сыщиков, экс-тирмен, дезертир Смерти, ждал в нужном месте? Как нищенка ждала серебряный пятачок?
Маленький Пьеро верил в случайности. Тирмен Кондратьев — не очень.
Великая Дама не торопится, но никогда не опаздывает.
А потом случайностями и не пахло. Восемь лет колонии-коммуны, долгих, от звонка до звонка. Драки за кусок хлеба, за удобные нары, за обидное слово; просто так — ни за что. Синяки, ссадины, шрамы от чужого ножа. Первая кровь на острой заточке, которой пришлось отбиваться от озверевшей стаи. Загнанный волчонок превращался в волка, жиганенок — в жигана.
Не превратился. Рядом был учитель: хмурый бритый дядька в комиссарской куртке. Не баловал, добрых слов не говорил — учил стрелять. Стрельба науку любит! Обходились без «монтекристо» — коммунарам давали в руки настоящее оружие. Те, кто не метил в жиганы, становились чекистами. Петр Кондратьев выбрал иную дорогу. Одному, без стаи, не выжить. С гонимыми не по пути, с гонителями — тоже...
Он стал тирменом.
— С восьми, — повторил Петр Леонидович. — Вроде как на стреме стоял. А в четырнадцать меня... Можно сказать, посвятили. Или приобщили.
Он не сказал бородатому, что посвятился-приобщился сам — когда во время безнадежной драки, пятеро на одного, вдруг увидел себя на знакомом пустыре за Лиговским. «Бульдожек-паппи» в руке, консервные банки возле насыпи... Не испугался, не стал думу думать: откуда, мол, да зачем? — просто начал стрелять.
Экстренный выход — последнее убежище тирмена.
— На первое, как вы говорите, «дело» хотели послать в двадцать два. Не одного, конечно, с учителем...
Кольцо замкнулось, думал старик. Здесь, в Харькове, будущий бухгалтер Кондратьев учился в финансовом институте и продолжал стрелять — в спецтире местного ОСОАВИАХИМа. Его новый учитель, придя на смену бритому молчуну, был уверен: повестка вот-вот придет. Но апрельским утром, за два месяца до защиты диплома, накануне первой местной командировки, ученику тирмена пришлось бежать. Казань, Ташкент, крошечная станция Кара-Су возле зеленого Оша...
— Как я понял, в вашей... — Зинченко обозначил привычную паузу. — В вашей системе не спешат. Вроде как космонавтов готовят.
Брови старика взлетели вверх. Такое сравнение ему и в голову не приходило. Сильное воображение у бородатого.
— Пожалуй, — согласился он. — В обычном и оптимальном случае.
Это когда будущему тирмену не приходится спасаться от ареста, кочевать по стране, а потом идти на фронт. Когда можно готовить сменщика, не торопясь. Пригреть испуганного мальчишку, зашедшего пострелять по жирафе и саботажнице-карусельке, не спеша обучить его, испытать, дать возможность пройти стажировку. Даниил при тире уже семь лет крутится.
Нет, спешить нельзя. Даже если ты — лучший из лучших.
Такой, как Андрей Канари.
После года работы в Средней Азии бухгалтер Кондратьев устроился в Коврове, на знаменитом оружейном заводе — бывшем Мадсена. Там хотел и осесть. С ним успели связаться, указать на нужного человека, опытного тирмена, чей ученик был вынужден, как и Кондратьев, срочно уехать, спасаясь от верной гибели. Война все перечеркнула. Старику иногда казалось, что Война — сущность одушевленная, третья в компании с Судьбой и той, кого Канари именовал Великой Дамой.
У войны свои планы, свои интересы и расчеты.
Петр Кондратьев стал настоящим, действующим тирменом в конце 1945-го, после демобилизации приехав в Ташкент. Место работы нашлось сразу: тир при Дворце пионеров. Центр города, в прошлом — дворец опального великого князя Николая Константиновича. Местные не любили туда ходить, опасаясь призрака покойного Романова, не смирившегося с национализацией жилплощади.
Призрак Кондратьеву не встретился, хотя Петр Леонидович не возражал против знакомства.
Призрак Кондратьеву не встретился, хотя Петр Леонидович не возражал против знакомства.
— А у нас воров за бабки коронуют, — внезапно пожаловался господин Зинченко, утирая губы салфеткой. — Представляете? Я как узнал, чуть вообще не завязал. С другой стороны, если подумать, чем я лучше? Нам на свободе долго оставаться не положено. Нельзя зону без смотрящих бросать, беспредел начнется! А я тут сижу, жирком обрастаю, с министрами знакомства вожу... Кофе будете?
— Буду. Если можно, «Пале-Рояль», — машинально ответил старик.
В ответ послышалось ироничное хмыканье. Кондратьев слишком поздно вспомнил, что он во французской кухне «не слишком».
— Я ведь из-за чего озлился, Петр Леонидович. Не из-за «минус второго», чтоб его! Любка, гадина! Дома, мол, посижу, надоело! Я после «минус второго» домой поехал, а она — шасть! И знаете, куда? К вам, в тир, к Даниле вашему! Мне позвонили, доложили. Вначале я озверел. Обидно! Я ее из ша-лашовок поднял, а она на сопляка позарилась!.. Только не говорите, что ей пострелять приспичило!
— Не скажу.
Старик задумался. Потом резко поднял голову.
— Любовь Васильевна вас предавала? Обманывала? Когда-нибудь дала повод усомниться?
Ушастую интриганку защищать не хотелось. Пусть получает по полной, мадам Кали, не жалко! Ишь, удумала: к нашим мальчикам за нашей спиной клинья подбивать!..
Но, кроме Войны, Судьбы и Великой Дамы, была еще Справедливость.
— Вы с ней знакомы много лет. Она ведет ваши дела, вы ей доверяете. Она из-за вас жизнью рискует, между прочим. Почему надо думать о человеке плохо?
Зинченко шевельнул могучими плечами. Вроде как поежился от холода.
— Потому, что люди — сволочи! Чем я лучше? Любка мужика ищет, молодого и сильного, чтоб пригрел, дал и себя малолеткой почувствовать. Эх, Мурка, Маруся Климова! А на моем кусте одна почка, и та — траченая... Сами знаете! Сволочи — люди. Если не все, так десять на дюжину!
— Нет.
Петр Леонидович сказал это тихо-тихо, почти шепотом. Но и шепота хватило. Осекся растревоженный господин Зинченко, моргать начал. А как бросил моргать — углом рта дернул, прежде чем разговор продолжить:
— Правильная, вижу, ваша система, Петр Леонидович. Воспитали вас, как из бетона вылили! Так, поди, всю жизнь прожили? — честным, в кепке за рупь двадцать? Мне, между прочим, Люба ваш список послужной показывала. Извините, глянул, не удержался. Штирлиц, ей-богу! А что взамен? Бабки платят, крышуют? Не мало? Что еще? Поделитесь, а?
Темные глаза авторитета смотрели в упор. Старик безмятежно улыбался. Что взамен? Не впервые спрашивают...
— Медицинская страховка. Сами на мой возраст намекали. А у, меня в поликлинике даже карточки нет.
— Везет вам!.. — Авторитет поморщился, коснулся рукой спины. — Ноет, зараза! Эх, если бы по сто лет жизни давали! Или по сто двадцать. А что? Жил по понятиям, не ссучился — на тебе, дорогой человек, законный век с хвостиком. Ну, такое разве что в сказках бывает...
Сто двадцать лет жизни Петру Кондратьеву не обещали. О точной цифре речь не шла. Но медицинская карточка тирменам и впрямь не требовалась. Если бы не война! Сколько из выданного кредита пришлось спалить, не думая, не считая! — чтобы просто выжить... Война брала, не брезгуя. Нет, Кондратьев не жалел, а если и случалось, то совсем о другом.
Отдавать — несложно.
Поделиться куда труднее.
«А что взамен, тирмен, тирмен?.. »
3.Стук в наружную дверь «нулевки» раздался, когда он, выключив и заперев все «минуса», собрался уходить. Открывая, Данька не спросил: «Кто там?» Стучали вежливо, но настойчиво. Пьяный дебошир или компания юных гопников колотят в дверь иначе. Да и кто станет шляться по парку и ломиться в тир в пять утра?
Значит, клиент. Смена продолжается, тирмен.
— Добрый... доброе утро, Даниил Романович.
— Здравствуйте, Любовь Васильевна. Проходите.
К визитам Калинецкой он привык. Иногда Любовь Васильевна объявлялась вместе с Зинченко, иногда — сама по себе, как кошка из мультика. Калинецкая ему нравилась. Пальцы не гнет, хотя могла бы, всегда тебе и «спасибо», и «пожалуйста», и «будьте любезны». Единственная к Даньке на «вы» и по имени-отчеству обращается, хотя вдвое старше. В ее возрасте, кстати, вполне еще привлекательная женщина! Хотя уши ее портят. Торчат лопастями. Она это знает и прическу носит соответствующую.
А стреляет — дай бог иному мужику! В январе затеяла с ним соревноваться. Данька ее, конечно, обставил, но на разгром это дело никак не походило. Он, между прочим, мастерский норматив спокойно выбивает. Значит, Любовь Васильевна минимум на КМСа тянет.
И чего ее Петр Леонидович недолюбливает? Характерами не сошлись?
Бывает...
— Вы пострелять? Я уже все запер, но ничего, сейчас открою. Мне не трудно. Что вам сегодня?
— Спасибо, я так. В гости зашла. Чайком угостите?
— Конечно! Одну минутку, я чайник поставлю... Заходите. Здесь тесновато, но на двоих места хватит.
Недоумевая, отчего бы это Калинецкой вздумалось попить чаю ни свет ни заря в компании молодого тирщика, Данька проверил, есть ли в электрочайнике вода. Нажал кнопку «Пуск», сыпанул в железный заварничек добрую горсть черного «Дарджилинга». Дядя Петя современные ароматизированные чаи звал «одеколоном», предпочитая натуральный продукт из братской Индии, без эстетских вытребенек.
— Сейчас закипит.
— Если не возражаете, я закурю.
— Да, конечно...
Он придвинул даме закопченную жестяную банку, выполнявшую роль пепельницы, когда на улице было холодно и дядя Петя ленился ходить наружу на перекур.
— Сами по-прежнему не курите, Даниил Романович?
— Ну, не то чтобы... Балуюсь изредка.
Любовь Васильевна протянула ему открытый портсигар. Там в ряд лежали тонкие коричневые сигарилло. Различать сигареты, сигары и сигарилло Даньку научила некурящая Валерия Мохович, мечта Конана-варвара. Чтоб в приличном обществе не опозорился.
В памяти всплыла сцена семилетней давности:
«... Курить будешь?.. Любимые сигареты колумбийской мафии!.. »
На миг Данька испытал острое чувство дежа вю. Все это с ним уже было! Не важно, что Калинецкая ничем не похожа на Жирного, что сам он другой, взрослый, что нисколько не боится собеседницы (правда? а не врешь?.. ), что они в тире, где он — хозяин, а не в школьном туалете...
Все это не имело значения.
В двух коротких, вроде бы незначительных эпизодах крылось нечто глубинное, главное, что роднило их до кислой оскомины на зубах. Жаль, Данька никак не мог ухватить: что именно?
Ощущение накатило жаркой волной и схлынуло.
— Нет, спасибо. Я сейчас не хочу.
Калинецкая не обиделась. Кивнула с пониманием, прикурила сама, выпустив облако сизого дыма, и убрала портсигар в сумочку. А сигарилло у нее ароматные. На порядок лучше «любимых сигарет колумбийской мафии». Хотя и те были хороши. Или это через семь лет так помнится? Теперь бы попробовал — плевался б дальше, чем видел?
Данька обратил внимание, что Калинецкая, кроме сумочки, принесла с собой пакет: тот стоял, аккуратно прислоненный к ножке стула. Сомнительно, что Любовь Васильевна ездит по ночам в супермаркет за покупками. Впрочем, наплевать. Хотелось спать, а до причуд ушастой ему нет дела.
Куда любопытней другое: почему для Любови Васильевны провал на «минус втором» не открывается? Для всех других — пожалуйста, а для нее — извините-подвиньтесь. Не желает новейшая разработка реагировать на подругу бородатого олигарха Зинченко. Уж как она рвалась на «минус второй»! — прорвалась, попала — и обломилась. Не включается провал, хоть сутки жди в бункере. Одна придет, с Борисом Григорьевичем, с кем-то незнакомым, утром, ночью — глухо. Может, эта система женщин не воспринимает? А что, вполне возможно! Кроме Калинецкой, никто из прекрасных дам на «минус втором» не бывал.
Хорошо бы проверить.
Маму, например, привести. Или Лерку.
Данька понимал, что шутит. Не станет он сюда ни Лерку водить, ни маму...
— Вижу, Даниил Романович, работы у вас в последнее время прибавилось?
— Прибавилось, — согласился Данька. — Но пока справляемся.
— Когда Артур здесь работал, легче было?
Данька неопределенно пожал плечами. Артур из тира давно уволился и заведовал теперь техобслуживанием аттракционов. Конечно, втроем удобнее...
— Хозяйство серьезное, три этажа, — словно угадав его мысли, продолжила Любовь Васильевна. — По человеку на этаж хорошо бы. Никого нет на примете?
— У меня? — вяло удивился Данька. — Это к Петру Леонидовичу. Он тут главный.
Чайник на столе зашипел, изображая кобру, раздувшую капюшон. Это он балуется. Как закипит, сам отключится. Чайники нынче умные. Дядя Петя говорит, скоро собак научатся выгуливать.