Кондратьев пожал плечами и открыл глаза. Гуляй, звени орденами, Адмирал Канарис! Не передо мной тебе оправдываться.
5.— Ой, Даня пришел, как хорошо, Лерочка, к тебе Даня пришел, он цветочки принес и шоколадку, тебе шоколадку можно, а цветочки в вазу, Даня, ты надевай тапочки, проходи, Лерочка кашляет второй день, на дворе теплынь, а она кашляет, я борщику наварила, хочешь борщику, на улице солнышко...
Леркина бабушка Анна Михайловна, для своих — баба Нюта, была просто добрая фея из сказки: чудесная и спасительная. Но молчать не умела категорически. Все фразы бабы Нюты продлевались в бесконечность — точек она не признавала.
— Спасибо, Анна Михайловна. Я дома пообедал.
— Какая я тебе Михална, я тебе, Данечка, баба Нюта, а борщика я насыплю, мужик должен кушать от пуза, солнышко-то на улице...
— Ба, отстань от гостя! — скомандовал из глубин квартиры знакомый, чуть хриплый голос. — Ты его насмерть заговоришь!
И кашель: громкий, надсадный.
Войдя в комнату, Данька увидел Валерию Мохович, мечту Конана-варвара, сидящей на расстеленной кровати по-турецки. Или по-японски: он вечно путал, где сидят на пятках, а где скрещивают ноги. Впрочем, замечательные Леркины ноги были укрыты одеялом. Все остальное, что открывалось глазу — даже мохнатый шарф, кутавший горло, — с точки зрения Даниила Архангельского, заслуживало всяческих похвал и призов на конкурсах красоты.
Все, кроме старой знакомой Дарьи Тютюнец, вертевшейся на стуле.
— Привет, Валерия. Привет, Дарья...
— Даша уже уходит, — правильно поняла Лерка выражение лица гостя. С назойливой Тютюнец она давным-давно не церемонилась. — Ей пора. Ей вообще-то второй час пора...
— Ага, мне к доктору, — подтвердила Дарья: толстая, веселая, в необъятном сарафане с рюшами. Беременность ей шла. — Вот начну прямо здесь рожать, не обрадуетесь. Сейчас, я только причиндалы соберу...
Причиндалами она именовала монеты — профессиональные сокровища, которыми часто хвасталась подругам. Ну и клиентам, святое дело. Сразу после школы Дашка выскочила замуж за приятеля своего отца, крупного деятеля мелкой партии. Деятель пылинки сдувал с молодой жены, потакал любым ее капризам и возил на съезды, где знакомил с нужными людьми — а главное, с семьями нужных людей.
Потому что Дарья Тютюнец работала нумизмалетиком.
Монетчиком-экстрасенсом.
«Лечит народ бабками, — зло пошутила однажды Лерка, будучи в дурном настроении. — И от бабок за компанию... »
Профессия нарисовалась не сразу. Сначала Дарья закончила курсы народных целителей при Академии нетрадиционной медицины, получила сертификат мастера ци-гун и магистра астрологии, погрузилась в загадочный «Фиолетовый луч», выяснив цепь перерождений отсюда до древнекитайской поэтессы Вэнь Цзюнь, освоила бесконтактную иглотерапию и наконец пришла к целебной нумизмалетике.
В ее коллекции имелись пропитанные супераурой хитрые денежки, ношение которых облегчало будущие роды и спасало от облысения. Если подержать за щекой серебряный царский пятачок, спадала зубная боль. Пражская крона со щербатым краешком, заряженная Дарьей, способствовала выведению камней из почек. Самодельный штемпель, которым гасили марки — канадский доллар, посаженный на деревянную ручку, — пользовал от импотенции и простатита. Успеху в бизнесе способствовала драхма из Херсонеса.
Короче, от клиентов отбою не было.
— Иду, спешу, бегу, — приговаривала Дарья, сгребая казну с одеяла в сумочку: такую же бокастую, объемистую, как и хозяйка. — Ах вы мои хорошие, ах славные!.. Леруня, ты выздоравливай, я тебе гривенничек, который от ангины, оставлю...
Из-за Дарьиного плеча Лерка скорчила гримасу: копуха, чтоб ее! И показала Даньке лечебный гривенничек, который от ангины. Зажатая между двумя тонкими пальцами, большим и указательным, монетка выглядела смешно.
Тусклый, еще советский гривенник.
С дырочкой. Наверное, шнурок продевать.
— Дай посмотреть, — сказал Данька, чувствуя, что сердце обрывается вниз с девятого этажа.
— Лови!
Он поймал десять копеек на лету. Уставился, словно на привидение: крошечное, никелевое. С дыркой. Этот гривенник, выскочив из-за подкладки чертиком из табакерки, преследует его семь лет. Нелепый, смешной, бесценный гривенник. На ощупь — ничего особенного. С виду — полная ерунда.
— Ой, я ошиблась!
Дарья ловко отобрала у него монетку. Бросила в сумочку, к остальным, взамен извлекла точно такой же гривенник, но без дырки, и отдала Лерке.
— К горлышку прикладывай. Вот тут, сбоку, и тут...
— Где взяла?
Вопрос прозвучал грубо, но Тютюнец на Даньку не обиделась. Наверное, привыкла с клиентами.
— У цыганки купила. Между прочим, за большие баксы. Лерунь, я ускакала...
Она враскачку, колыхаясь ладьей, вылилась в коридор. Там гостью сразу начала провожать баба Нюта: длинный, всеобъемлющий монолог потек по квартире киселем.
— Ты меня поцелуешь? — деловито спросила Лерка, подставляя щеку. — Или инфекции боишься? Не трусь, я не зараза...
Данька с удовольствием чмокнул ее в прохладную щеку, потом — в губы, увлекся было, но мечта Конана-варвара решительно пресекла лишние поползновения.
— Нечего к болящим мосты клеить! Садись, давай свой курсак.
В прошлом году они побывали в одной постели, и все получилось наилучшим образом. В частности, Данька узнал, что свадьбу намечено играть после окончания обоими институтов, не раньше. И не надейся, значит. Если решишь погулять на стороне — гуляй, дело молодое. Будет что вспомнить семейными вечерами. Но без последствий. Данька спросил, какие последствия случаются у мужчин, узнал в подробностях и решил следовать Леркиным советам.
Он привык подчиняться Валерии Мохович и делал это с радостью.
Она научила его завязывать галстук двумя способами и носить шляпу. Она вылавливала в его речи слова-паразиты и безжалостно, пользуясь ядовитой насмешкой как дустом, искореняла. Благодаря ей на полочке в ванной обосновались гель для душа, пена для бритья с авокадо, хороший бритвенный станок и туалетная вода «Gianfranco Ferre». Мама была от нее без ума — от Лерки, естественно, а не от туалетной воды.
Эх, да что там!
— Данила, ты кто по гороскопу? — басом заорала из коридора Дарья Тютюнец.
— Стрелец, — машинально ответил он.
Ответа не последовало. Лишь хлопнула, закрываясь, входная дверь.
Плотней укутав ноги одеялом, Лерка изучала распечатанную им курсовую. Текст курсовой Данька стянул из Интернета, а мечта Конана обещала проверить «запятушки». К сожалению, интернет-рефераты, особенно на спортивные темы, грамотностью не отличались.
— Тема, — вслух прочитала Лерка. — «Объективные и субъективные условия техники выполнения меткого выстрела». М-да... «Определение средней точки попадания (СТП) и внесение поправок в прицел». Обалдеть... Литература: Кинль В. А., «Пуливая стрельба», 1989 год. «Пулевая» через «е» пишется, даже для спортсменов. Корх А. Я., «Стрелковый спорт и методика преподавания», 1986-й... Раритеты. Как раз Чернобыль долбанул. Даниил, не скучай, я пока наискосок гляну...
Данька подошел к окну, откинул гардину. С высоты двор казался игрушечным. Соседи выгуливали собак: больших, мелких, породистых и дворняжек. Он прищурил левый глаз, словно целясь в мраморного дога, аристократа и лентяя, но быстро одернул себя: прекрати! Стыдно целиться в живое просто так, для забавы.
На перилах балконов ворковали голуби.
Он повернулся, собираясь пройтись по комнате, и взгляд случайно упал на Леркины бумаги, грудой лежавшие на столе. Данька не собирался ничего читать. Он и не смог бы, потому что большинство текстов было на английском и немецком — но четыре буквы (цифры? знака?!), жирно распечатанные на верхнем листке...
Сердце оборвалось опять, как с дырчатым гривенником.
В кармане зашевелилась повестка. Извещение, уведомление, служебная записка, дурацкая шутка — как бы она ни называлась в тайной канцелярии, где бумага была выписана, Даньке хотелось называть ее повесткой. Командировка, время, место, выездной куратор Кондратьев П. Л.
Рассказать о повестке Лерке?
В бумаге ничего не говорилось о необходимости хранить тайну. Но чутье подсказывало: болтать не стоит.
— Что это?
— Где? — Закашлявшись, Лерка обернулась через плечо и проследила за его пальцем. — А-а... Мене, мене, текел, упарсин. Иврит.
— Ты еще и иврит изучаешь?
— Приходится. Ты чего такой бледный? Не выспался?
— Все нормально. А что значит: мене, мене... Как там дальше?
— Текел, упарсин. Даниил, ты у меня совсем дикий. Сейчас надо Библию знать или хотя бы притворяться, что знаешь. Иначе заклюют. Тем паче что речь идет о твоем тезке. Только ты у меня дурачок, а тезка — умница и пророк.
Рассказать о повестке Лерке?
В бумаге ничего не говорилось о необходимости хранить тайну. Но чутье подсказывало: болтать не стоит.
— Что это?
— Где? — Закашлявшись, Лерка обернулась через плечо и проследила за его пальцем. — А-а... Мене, мене, текел, упарсин. Иврит.
— Ты еще и иврит изучаешь?
— Приходится. Ты чего такой бледный? Не выспался?
— Все нормально. А что значит: мене, мене... Как там дальше?
— Текел, упарсин. Даниил, ты у меня совсем дикий. Сейчас надо Библию знать или хотя бы притворяться, что знаешь. Иначе заклюют. Тем паче что речь идет о твоем тезке. Только ты у меня дурачок, а тезка — умница и пророк.
В ближайшие десять минут Данька узнал много нового. О своем тезке, пророке Данииле, процветавшем «на реках вавилонских», где, как заявила Лерка, «сидели мы и плакали». Одноименный с тирменом пророк ел лишь дозволенную свыше пищу, без роковых последствий тусовался во рву с голодными львами, боролся с идолами и толковал сны царей. В частности, царю Валтасару во время большой пьянки явилась рука на стене, начертив эти самые «мене, мене, текел, упарсин». А царские мудрецы читали-читали, и без толку. Пришлось бежать за Даниилом, который пророк, чтоб растолковал.
— Ну?
— Ну и растолковал. Царя в итоге ночью зарезали, царство его развалилось и досталось персам. Полный хеппи-энд.
— А тезка?
— А тезка и при персах не лоханулся. Слушай, это длинная история, давай потом...
— Так чего они значат, твои «мене-мене»? Мани-мани?
— Примерно. Мене первый раз значит меру длины, второй — меру площади. Текел, он же шекель, он же сикль — мера объема. Перес — мера веса.
— Какой перец? Ты же сказала: упарсин!
— Не перец, а перес! А упарсин — это вместе с предлогом. «У» — предлог, вроде нашего «и»... Дань, ты меня заколебал. В общепринятом варианте это значит: исчислено, исчислено, взвешено и разделено.
— В смысле?
— В смысле, аудиторская проверка закончена. Кранты фирме, сливайте воду.
Это Данька понял.
— А почему мудрецы не смогли растолковать? Они же царские?
— По кочану! Тупые были, хуже тебя! Неграмотные! — Лерка посмотрела на красного как рак гостя и сменила гнев на милость: — Ладно, не злись... Есть версия, что там, на стене, аббревиатура была. По первой букве от каждого слова. Да что ты пальцем водишь, они справа налево писали! И не на иврите, а на арамейском. Мудрецы не догадались, что это типа аббревиатура, а Даниил-пророк догадался. Умник был, не в тир ходил, а в синагогу! — или куда там он ходил, в Вавилоне...
Ага, думал Данька. Как из меня слова-паразиты вытравлять, так каленым железом. А как сама, так для филолога-переводчика и с «типа» сойдет, и с «кочаном». Дядя Петя называет это «двойной моралью». Ладно, запомним.
Позже, ожидая, пока Лерка закончит с «запятушками», он дал себе слово: купить в книжном магазине Библию, найти главу про тезку и внимательно прочитать.
На всякий случай.
А то не поймешь какие-то четыре буквы, и нате вам: царя зарезали, царство развалили, фирме кранты...
6.Странное началось весной 1983-го. Слух прошел, что гибнут тирмены. От пустяка, от нелепицы. Дорогу в неположенном месте перешел, консервами просроченными закусил, из собственного окна выпал.
Донецк, Махачкала, давний знакомец — Ташкент...
Слухи, конечно, сами не ходят. На то в секторе строгий гражданин Иловаев имелся. Завсектора Василий Александрович, чистый гриб сушеный с виду, на бумажках сидел: командировки выписывал, с курьером отсылал. А Иловаев Владислав Владиславович был, по разумению Кондратьева, чем-то вроде секретчика-особиста. Целиком из секретов состоял, словно спецархив. Бодрый пенсионер, тоже гриб, но ядреный боровичок. С виду еле-еле шестьдесят, по документам — восемьдесят три, а если верить сплетням, так Иловаев — бывший генерал Иловайский — еще Шипку защищал.
Паша-белорус, парень любопытный, не выдержал однажды — спросил напрямик. Не признался боровичок Иловаев, на деда, кавалера Георгиевского, сослался. С него, мол, за Шипку и спрос.
Кто поверил, кто не очень.
Иловаев вести и приносил. Спокойно рассказывал, невозмутимо. На Шипке, мол, товарищи, и не такое видели. Перед Германской тоже на тирменов мор напал. И ничего, не перевернулся мир. Перед Крымской войной было и, говорят, перед тем, как царя-Освободителя бомбой приголубили.
Не нами исчислено, не нами взвешено. Мене, мене...
Чур мене, товарищи!
Никто не спорил с секретчиком-генералом. И Кондратьев не спорил. Только не нравился ему расклад. Брежнев, бабник бровастый, помер, с Андроповым беда, из клиники кремлевской носу не кажет, «Боинги» падают, Рейган в каждой речи «звездные войны» обещает. Еще и Пугачева с дурацкой песней «Эй, вы там, наверху!». Намекает, что ли? А с тирменами полный форс-мажор. Если их берут к ногтю по всей науке, значит, это кому-нибудь нужно? Раздрай в системе, вибрация, скоро швы лопаться начнут, как на подводной лодке.
На последней общей встрече, перед отъездом Канари, Петр Леонидович поделился сомнениями с коллегами. Жаль, слушать не стали. Василий Александрович, гриб сушеный, очочки от бумаг оторвал, чаю отхлебнул со смаком. Ангела с чашей еще не видел, Петя? Увидишь, сигнализируй, я как раз списки двенадцати колен оформляю. Тебя в Гадово или в Вениаминово?
Посмеялись.
Андрей Канари смеялся громче прочих, а потом взял и тихонько уехал — бить рекорд, превращаться в Адмирала Кана-риса.
Первым погиб его ученик Федор Мелеш. Совсем мальчишка, шестнадцать накануне исполнилось. Они еще удивлялись, почему он в сектор не заглянул, торт «Киевский» не принес. Погоревали по Федору, но особо не насторожились. Бедовый был парень, с характером. Вот и нарвался. Провожал девушку с Северной Салтовки, налетел на пьяную шпану...
Канари на похороны ученика не пришел. Тогда и удивились: не по-людски оно как-то. Повозмущались, сидя за поминальным столом. Петр Леонидович молчал. Чепуха вспоминалась. В 41-м прикатил в их корпус, 11-й механизированный, чин московский с большими звездами в петлицах — уму-разуму перед грядущими боями учить. Среди прочего отметил элемент паникерства. Некоторые командиры, не веря уставу, предлагают вместо индивидуальных ячеек рыть траншеи, как в Германскую. А того не понимают, отсталые, что схема ячеек лучшими советскими математиками вычислена, согласно передовой теории вероятности. Потому и потери при артобстреле и бомбежке будут на порядок меньшими, чем в феодально-буржуазных траншеях.
Дурак был гость московский — или трус, повторяющий дурацкие мысли. Только за столом поминальным Кондратьеву все ячейки эти вспоминались. Они сейчас в «Драй Эс» словно в траншее. Локоть к локтю, все на виду, все вместе. Бодро, весело, хорошо...
Вскоре погибли еще двое — Паша-белорус, второй ученик Канари, и Сеня Клименко, сменщик Петра Леонидовича. Хороший парень, хоть на Даньку ничем не походил. Неразговорчивый, серьезный не по годам, совестливый. Перед тем как первый раз в лицо чужое пулю послать, три дня думал, решиться не мог. Когда же вместо мишени кого-то из друзей увидел, «тулку» отложил, на каблуках развернулся — и к выходу, не оглядываясь.
Стрелок от бога. Двадцать парню стукнуло, к первой местной командировке готовили.
Паша и Сеня были друзьями — неразлейвода. Каждый выходной то по грибы, то на рыбалку. Сели утром в красный «Москвич» — у Пашиного отца взяли без спросу, — выехали на объездную дорогу и навернулись с моста в реку. Не разлей, значит, вода.
Мене, мене, текел...
Канари исчез. Искали — найти не могли. Его командировки Василий Александрович переадресовал Кондратьеву. Наставительно добавил, блеснув очками: вот для чего в городе двое действующих тирменов! Ты думал, Петя, двое — многовато? Как видишь, в самый раз.
Секретный товарищ Иловаев, железный боровик, согласился, важно кивнул. Мол, на Шипке все спокойно, понял?
Кондратьев озлился, да так, что не остановишь без вреда для собственного здоровья. Вспомнил, как в разведке служил, кепку на нос надвинул — и пошел искать Канари. Отыскал, понятно. На третий день, в вытрезвителе, в поселке Восточном. Нашел и не узнал. Еще не псих Канарис, но уже не тирмен, король стрелков. Ни то ни се в полном изумлении.
Взял Кондратьев гуляку за грудки, встряхнул нежно, от души. Расспросил, словно «языка» из панцергренадеров. Половины не понял, но и того, что понял, хватило с лихвой. Тогда и сел Петр Леонидович писать рапорт, аккурат после празднования нового, 1984 года. До начальства — как до архангела Гавриила, а на похороны друзей ходить надоело. И с собственными похоронами он был согласен обождать. Пусть не век, как обещано, пусть пару пятилеток, но мы не торопимся.