За одной из первых фаз постройки звездного корабля мне удалось наблюдать с четвертого искусственного спутника. Я стоял на остекленной смотровой палубе, на вершине металлического корпуса, в толпе любопытных. Ракеты прямого сообщения непрерывно доставляли сюда все новых туристов.
Верфь была покрыта тенью, которую отбрасывала Земля — ее ночное полушарие зияло в небе, словно огромный колодец, наполненный чернотой. Стройку освещали размещенные в пустоте и передвигавшиеся то в одну, то в другую сторону, подобно маятникам, юпитеры; каждый отбрасывал двенадцать лучей, и они сверкали молниями далеко внизу, отражаясь от зеркально отполированных стальных плит, уложенных рядами на корпусе корабля. На его поверхности работали автоматы: одни сновали без устали вперед и назад подобно челнокам гигантского ткацкого станка, другие ежеминутно поднимались над корпусом, то вспыхивая в лучах прожекторов, то исчезая во мраке. В бинокль можно было рассмотреть огромные арки и балки конструкций, которые эти маленькие создания легко переносили с места на место — все предметы здесь были невесомыми. Над строительной площадкой вились разноцветные полосы дыма, выбивавшегося из-под сварочных аппаратов. Длинные хвосты цветных искр, свешиваясь по бокам строящегося корабля, собирались в облака, которые лениво тянулись вслед за ракетами, мигающими бортовыми огнями; облака были пронизаны в разных направлениях десятками лучей. В этом буйстве света утрачивали свою яркость и казались бледными звезды, создававшие фон стройки. Вся площадка совершала по отношению к нашему наблюдательному пункту, отстоявшему от нее в тридцати километрах, величественно-медленное вращение, из-за чего рефлекторы, которые поначалу светили «наверху», под конец оказывались «внизу» — при всей условности этих понятий в пространстве, лишенном силы тяжести.
Прошло одиннадцать месяцев непрерывных работ, и автоматы исчезли: те,
что принадлежали к его механической прислуге, вползли внутрь корабля, остальные удалились на одну из своих баз. «Гея», освобожденная от лесов, двигалась подобно искусственной Луне вокруг Земли — огромная, серебристая, молчаливая. В ее бездонных соплах еще ни разу не сверкнули вспышки атомного огня.
Отец мой любил поэзию, но эта любовь проявлялась довольно своеобразно: он называл стихи «помощью», говорил, что помощь нужна не всегда, и потому очень редко читал любимых поэтов. Лишь иногда ночью в окне его комнаты загорался свет: отец брался за томик стихов. Такой же помощью для меня в течение многих месяцев ожидания был альпинизм. Когда мне становилось очень не по себе, я просил друзей заменить меня в клинике и совершал в одиночку восхождения на труднодоступные горные вершины.
И вдруг, как-то неожиданно, над моей головой разразился ливень событий: я получил от первого астрогатора экспедиции извещение, что включен в состав экипажа, увидел свое имя в списке участников летних Олимпийских игр и… познакомился с Анной.
У нее были светлые умные глаза, выразительные, чуть полноватые губы. Она изучала геологию, любила музыку и старые книги — больше я о ней почти ничего не знал. Не видя ее, я был уверен, что очень ее люблю; когда мы встречались, я терял эту уверенность. Сознательно и бессознательно мы причиняли друг другу мелкие, но чувствительные огорчения, между нами непрерывно происходили недоразумения — сегодня трагические, завтра пустяковые. Но я страдал от них, а страдания — об этом я знал из книг — всегда сопутствуют большому чувству. Так окольным, хотя логически точным путем я приходил к выводу, что люблю Анну. А она? Я не знал об этом ничего определенного. Когда мы бывали вместе, ее взгляд часто уходил куда-то вдаль, открытый и отчужденный, словно она вверяла его чему-то, мне не доступному. Это сердило меня. Когда она была уступчивой, становился покорным и я. Наши отношения были какими-то туманными, полными недомолвок, предположений и ожиданий, невыносимыми и вместе с тем прекрасными.
Все это происходило весной. Мы ходили по садам, слушали, как птицы учатся петь песни, сидели на скамьях у кустов, осыпанных зелеными почками; я рвал их, вертел в пальцах и бессмысленно крошил, как будто собирался придать еще неразвернувшимся, склеенным почкам образ будущих цветов. Нам больше всего не хватало единственного, что позволило бы развиться нашим чувствам, — времени. Только время могло все прояснить, связать нас или развести. Но у нас его не было. Срок отлета приближался. Я не раз собирался окончательно поговорить с Анной и каждый раз откладывал этот разговор.
А тут еще близились Олимпийские игры. То и другое гнало от меня сон. Странное сочетание? Может быть, но так уж складывалась моя жизнь! Я знал, что мой первый марафонский бег на Олимпийских играх станет последним: возвратившись из экспедиции, я буду слишком стар. Победить перед отлетом — каким бы это было великолепным прощанием с Землей! Отправиться к звездам с лавровым венком на челе!
В свои двадцать пять лет я был склонен к философским обобщениям и сказал себе: вот у тебя есть все, чего ты хотел — диплом об образовании, участие в космической экспедиции, олимпийские соревнования и любовь, — и все же ты не счастлив. Действительно, какое мудрое изречение: «Дай человеку все, чего он желает, и ты погубишь его!»
В таком настроении я приходил на тренировки. Бегал по круговой дорожке стадиона и по поросшим травами холмам прибрежья, по широким аллеям университетского парка, всегда один, с секундомером в руке, под палящим июньским солнцем, в сопровождении непрестанного шума океана. Я тренировался только по утрам; пробежав свои двадцать километров, мчался в отборочный лагерь, где уже месяц жили будущие участники экспедиции. Это был городок, расположенный среди старых кедровых лесов у подножия горного хребта Каракорум. Городок назывался Кериам, однако к нему пристало неизвестно кем пущенное в обращение название «Чистилище», поскольку для его обитателей лагерь был промежуточным пунктом между Землей и палубой ракеты.
Нелегко описать атмосферу, царившую в Чистилище. Много времени уходило на подготовительные занятия и лекции по самым разнообразным отраслям знания. Целью их была всесторонняя подготовка участников экспедиции к предстоящему путешествию. Одновременно проводилось обследование будущих звездоплавателей: физиолога, биологи и врачи в ослепительно белых халатах сновали по лабораториям, из которых вырывался свист вращающихся скоростных кабин. Время от времени среди сияющих лиц попадались и опечаленные: это врачи вынесли кому-то безапелляционный приговор, закрывавший бедняге дорогу к звездам.
В то же время земная жизнь настойчиво стучалась в ворота городка. Хотя многие отправлялись в экспедицию вместе с женами и детьми, почти у каждого на Земле оставался кто-то близкий; и, пожалуй, не было мгновения, в котором бы радость и ожидание приближавшихся событий не смешивались с горечью разлуки.
Мне приходилось делить время между стадионом и Чистилищем, поэтому я не встречался с Анной несколько дней. Лишь вырвав минутку перед сном, наносил ей телевизит. Во время последнего свидания совершенно случайно и неожиданно дело дошло до решительного объяснения. Как я и опасался, Анна заявила, что ее специальность в экспедиции не нужна и что она может работать только на Земле. Я стал говорить о силе чувства, сокрушающего все препятствия. В ответ на это она спросила: если бы я был в ее положении, отказался бы ради нес от медицины? Что мог я ответить? Чувствуя, что все рушится, что Анна потеряна для меня, я стал нести какую-то чушь, упрекать ее. Если она действительно любит меня, говорил я, она бы переменила профессию и вообще перестала работать… на некоторое время, поспешно добавил я, заметив, как побледнела Анна.
— Ты хотел причинить мне боль? — сказала она. — Тебе это удалось.
Есть такое старое выражение: хочется провалиться сквозь землю. Во время телевизита это можно осуществить почти буквально. Взбешенный и пристыженный, я нажал выключатель, и комната Анны, ее лицо, глаза, голос — все исчезло, как по волшебству. Я твердо решил больше не видеться с ней, но уже на другой день нашел предлог — извиниться за вчерашнее поведение. Она не сердилась на меня. Мы уговорились встретиться на следующий день после состязаний. Надеялся ли я в глубине души, что она переменит решение? Честно говоря, в какие-то мгновения — да. Пока же я вернулся на беговую дорожку и тренировался в одиночестве. Должен сознаться, что иногда я опускал веки, ожидая, что мне привидится Анна, но этого не случалось. Как обычно, я бегал с секундомером, и, когда движение его стрелки совпадало с ударами моего пульса, возникало впечатление, что мои усилия толкают вперед время, иначе оно остановилось бы, и что, изо всех сил стремясь к финишу, я подгоняю время к трем великим дням: двадцатого июля мне предстояло принять участие в марафонском беге, двадцать первого утром увидеться с Анной, а вечером двадцать второго подняться на палубу ракеты.
Я все больше интересовался возможными победителями в беге. Самыми страшными из моих соперников были Гергардт, Металла и Эль Туни. Я не мог наглядеться на Мегиллу: из-за высокого роста его легкий шаг был шире моего почти на пять сантиметров. У Мегиллы был излюбленный прием: между двадцатым и тридцатым километром он обычно отрывался от своих соперников и, не оглядываясь, устремлялся вперед легкими длинными бросками, как бы плыл в воздухе, становясь все более невесомым. Как-то под конец тренировок я один раз бежал с ним полную дистанцию, и, хотя я выжал из себя все, он пришел к финишу, обогнав меня на шестьсот метров. Помню, как в тот вечер, принимая ванну, я мрачно смотрел на свои ноги, ощупывая глазами узлы мускулов на бедрах и икрах, подобно музыканту, который доискивается, в чем недостатки и скрытые возможности его инструмента. У меня были совсем неплохие ноги, но они не могли сравниться с ногами Мегиллы.
Приближался день старта. Друзья не скрывали от меня своих сомнений: утешение, подобное обману, у нас было не в почете. В ночь накануне состязания меня постигла самая большая неудача, какая, может грозить бегуну: то ли выявилось скрытое до той поры беспокойство, то ли в последние дни я перетренировался, но спал я очень плохо, поднялся рано, чувствуя себя усталым и измученным еще до начала состязаний! Отказаться от участия в них мне и в голову не приходило. Я поехал на стадион, повторяя себе, что надо научиться проигрывать.
Стадион представлял собой ровную как стол, очень большую равнину. Солнце над ней затмевали десятки тысяч вертолетов. Распорядители на маленьких быстроходных красных самолетах показывали места, где вертолеты могли неподвижно зависнуть над землей. Наконец все успокоились; над стадионом слышался лишь легкий гул многих тысяч вращающихся винтов, а по обеим сторонам беговой дорожки в воздухе неподвижно висела разноцветная масса вертолетов, образовавших правильный четырехугольник. Над овальным полем стадиона проносились лишь одноместные самолеты судей и контролеров. И вот из укрытого деревьями здания стали выходить участники состязания. На этот день метеотехникам была заказана нежаркая погода; облака должны были закрыть трассу от солнца. За пределами стадиона трасса пересекала, извиваясь, обширные парки и сады института, тянулась к приморскому пляжу (это был самый трудный участок) и вела назад по восемнадцатикилометровой аллее, окаймленной по обеим сторонам пальмами и итальянскими каштанами.
В состязании участвовали более восьмидесяти спортсменов. Мы стартовали тремя шеренгами; на длинной дистанции это, разумеется, не имело значения. Когда мы рванулись вперед, вертолеты с обеих сторон беговой дорожки одновременно взвыли, дрогнули и двинулись вслед за нами до границы, обозначенной двумя рядами красных воздушных шаров. Дальше нас сопровождали лишь контрольные и санитарные машины.
Старое правило гласит: тот, кто ведет марафонский бег на первой половине дистанции, в итоге проигрывает. До десятого километра участники соревнования бежали тесно сбившимися группами, и все происходило почти так, как я предполагал: возникла ведущая группа, в которой было около восемнадцати спортсменов; разрыв между этой группой и остальными медленно увеличивался.
Я бежал одним из последних в головной группе, стараясь следить за тремя спортсменами из нашей школы, о которых я говорил раньше, и, кроме того, за Джафаром и Элешем, воспитанниками других школ. Худощавый, светлокожий Джафар был похож на Мегиллу, хотя ему недоставало собранности этого бегуна; Элеш, плотный, черноглазый, бежал, как машина, равномерно выбрасывая локти. Я решил держаться за этой пятеркой между двадцатым и тридцатым километрами, потом вырваться вперед и бежать в полную силу.
Я вспомнил о своих тренировках на приморских холмах. Обычно я бегал на солнцепеке; солнце, казалось, прожигало насквозь прикрытую белой шапочкой голову. Во время бега я совсем не пил, и пот, все более густой и соленый, заливал мне глаза. Тогда, я говорил себе: «Вот тебе, вот тебе, мало тебе еще?» — и, преодолевая сравнительно медленно ровные участки, ускорял бег, когда дорога шла в гору, словно ненавидел себя и хотел измучить свое тело. Эти тренировки тогда не прибавили мне скорости, но добавили выносливости, и она оказалась крайне необходимой в критический день. Метеотехники, как обычно, рассчитали хорошо, а выполнили значительно хуже; до одиннадцати часов, когда мы миновали километровую отметку с цифрой «19», по голубому небу плыли большие кучевые облака, но, когда вытянувшаяся цепочка бегунов начала спускаться по широкому виражу дороги к приморскому пляжу, где не было ни кусочка тени, облака поредели. Я бежал то последним, то предпоследним в головной группе и чувствовал себя вполне нормально, хотя плохо спал ночь. Временами, однако, у меня возникало ощущение, будто мои ноги преодолевают среду более густую, чем воздух. Я старался бежать по возможности шире и плавнее. Сердце и легкие работали безотказно, весь мир немного покачивался в такт равномерному ритму бега, пульс был правильный, небыстрый и полный, но его толчки все больше отдавались в голове. Я дышал носом, закусив в зубах платок.
Когда последнее большое облако скрылось за горизонтом, солнце обрушило на нас всю мощь своих отвесных лучей, и уже через пять минут в головной группе произошли драматические перемены. Первым отстал Элеш; казалось, его плотная фигура отступила под прикрытие бегущих рядом спортсменов. Вскоре после того, как он поравнялся со мной, я потерял его из виду. Затем я сосредоточил внимание на Гергардте и Эль Туни.
Эль Туни, смуглый, великолепно сложенный спортсмен с широкой и с виду плоской, но на самом деле емкой грудью настоящего стайера, последние восемь километров шел впереди. Он и сейчас держался впереди, однако по тем трудно уловимым, но очевидным признакам, которые мне удалось заметить, я понял, что лидерство стоит ему с каждым шагом все большего напряжения, — он отказался от экономии усилий, а это было началом конца. Вдруг желтое пятно его майки как бы заколебалось, а затем начало отодвигаться назад, пропуская вперед цепочку бегунов, сохранявших прежний темп. Джафар шел позади, я не мог его видеть, а оглядываться не решался, боясь выбиться из ритма. Солнце палило все сильней. Я чувствовал, как оно обжигает плечи и бедра, но невыносимый жар приносил мне и утешение. Я знал: то, что плохо для меня, еще хуже для моих соперников.
Трасса шла мимо песчаных холмов и около последнего из них, самого большого и пологого, описывала широкую дугу. Тут, по раскаленному добела песку, над которым воздух переливался и смазывал отдаленную линию горизонта, я начал пробиваться к центру головной группы. На вершине холма кончался двадцать первый километр. Я добежал до его отметки девятым; до меня доносилось тяжелое дыхание соперников. Несколько секунд я шел рядом с Джафаром. Он делал судорожные вдохи, широко раскрывая рот. Мне удалось обойти его, и я даже удивился тому, как это оказалось легко.
Дорога уходила в сторону, приближалась длинная аллея, затененная ветвистыми каштанами. Все, словно сговорившись, одновременно усилили темп. Для меня это было опасно. Я боялся, что такой убийственной скорости не смогу долго выдержать. Однако надо было бежать — под тенистыми деревьями у меня было меньше шансов, чем на открытом месте. Я выплюнул в руку платок, сделал резкий вдох и ускорил бег. Как это легко сказать! Хотя ноги стали двигаться быстрее, под сердцем зародилась слабая боль. «И не думай сбавлять скорость», — приказал я себе. Боль усиливалась и словно бы разливалась по телу. Мы уже были между деревьями. Я поднял голову, так было легче бежать. Эта перемена дала по крайней мере на минуту иллюзию облегчения. Над нами проплывали целые этажи холодной зелени; сверкающие заливы голубизны вклинивались между кронами пальм. Неподвижность и тишина, казалось, затаились в лиственных массивах. Дорога снова, пошла под гору.
Кончился двадцать шестой километр. Я бежал то восьмым, то девятым. За моей спиной разыгрывалась борьба, о которой я ничего не знал; в нагретом воздухе до меня доносились лишь ритмичный топот, удары подошв о землю и судорожное дыхание. Иногда с вершины каштана медленно слетал листок да птица срывалась с ветки и неуклюже хлопала крыльями над головами бегунов. Сонный, жаркий покой этих мест, дышащий полуденной тишиной, составлял поразительный контраст с молчаливой яростью нашей борьбы.
Как прошли шесть следующих километров, я почти не помню, настолько мое внимание было обращено внутрь себя; я исступленно усмирял бунтующее тело, в котором то здесь, то там возникала острая боль. Когда я пришел в себя, впереди меня бежали трое: Гергардт, какой-то совсем незнакомый блондин в голубой майке и легконогий Мегилла. Блондин постепенно, сантиметр за сантиметром отодвигался назад. Когда он поравнялся со мной, я услышал судорожный свист, вырывавшийся из его легких. Он сделал рывок, но это был жест отчаяния; вскоре он отказался от борьбы. Я не обращал внимания ни на это, ни на то, что вообще происходило вокруг, потому что уже не хватало сил, чтобы автоматически удерживать темп. Чем слабее становились мускулы, тем большее психическое усилие требовалось мне.