— Отдохнуть надо, — продолжал Мараговский.
— Если ничего не случится, придем раньше указанного срока.
— Это как пить дать, а поспать надо.
— Сообрази, Даня, чайку горяченького. Мараговский махнул рукой: «Э-э, да что тут говорить!»—И крикнул коку, копошившемуся около печурки;
— Чаю! Покрепче!
Почти никто не спал ни ночью, ни днем. Матросы еще раз проверяли оружие, выискивали в небе черные точки вражеских самолетов или просто осматривали берега.
Миновали Вышкув, устье Десны, и села исчезли. Потянулись пустынные берега. Только изредка мелькнет вдали деревенька, притаившаяся среди деревьев, и опять луга с их дурманящим запахом цветов и сочных трав, опять леса, прижимающиеся к кромке воды. На реке тоже пусто. Ни пароходов, ни барж, ни плотов, ни пристанских дебаркадеров. Даже бакенов нет. Только покосившиеся, облупившиеся перевальные столбы уцелели кое-где, да трупы фашистов изредка белели на обнаженных глинистых обрывах.
И так весь день.
Под вечер, когда тени катеров стали заметно длиннее, на катере, на котором шел Гридин, замелькали красные семафорные флажки. Копылов торопливо ответил и прочел с явным удовольствием:
— Комдиву. Прошу сличить место с картой. Гридин.
Норкин взял лоцманскую карту и взглянул на нее. Ничего особенного не видно. Та же голубая лента реки. Ни дебаркадера, ни приметного знака. Зачем же Гридин просит сверить место? Норкин сдвинул фуражку на затылок, сморщил лоб и еще раз посмотрел на карту. И вдруг он увидел несколько заштрихованных четырехугольников и около них надпись: «д. Думка». Думка… На берегу ни одного дома. Лишь тропинка вьется по обрыву и кончается у воды. Думка…
Крамарев сидит в своем полуглиссере и не спускает влажных глаз с обрыва. Он словно ощупывает каждый камешек, словно ищет что-то.
— Крамарев, — тихо окликает его Норкин.
Крамарев вздрагивает, растерянно смотрит на командира, молча встает. В его глазах скрытая надежда.
— Здесь? — спрашивает Норкин.
Крамарев кивает.
— Подойти к берегу, — приказывает Норкин.
Катер сбавляет ход и осторожно притыкается носом К обрыву. Крамарев бросается к борту, хочет спрыгнуть на землю, но остается на месте: никто не имеет права сойти раньше комдива. Норкин легонько толкает его в спину. Прыжок — и Крамарев бежит вверх по тропинке. От него ни на шаг не отстает Пестиков. Его никто не отпускал. Он сам пошел за своим другом.
Весь дивизион остановился у деревни Думка. Поднялись моряки на обрывистый берег. Ни одного дома. Несколько печек-времянок — и всё. Из земли торчали железоные трубы. Почти рядом с ними темные ямы — лазы в землянки.
Впереди шагал Крамарев. Нет больше родной деревни. Нет Отчего дома… Никого и ничего не осталось у Крама-рева… Дожди и вешние воды давно смыли пепел, и теперь буйная крапива растет там, где четыре года назад стоял дом. Вытоптан огород. Не найдешь и следа грядок. Нет и сада. Вместо большого тенистого тополя — обгорелый пень… Понурив голову, стоит Крамарев над ним. О чем думает он сейчас? Не угадаешь. Да, пожалуй, и нет у него сейчас мыслей.
Сзади Крамарева, не нарушая его одиночества, стоят боевые товарищи, побратимы по прошлым боям. Ни одной улыбки, ни одного лишнего движения. Подойдет матрос, снимет фуражку и замрет.
Приход катеров не остался незамеченным. Из землянок вылезают люди. Это старики и детвора. Они молчаливо смотрят на моряков, не понимая, почему они без фуражек стоят именно у пепелища хаты бывшего председателя колхоза Крамарева. Тут по всему берегу надо хог дить с непокрытой головой: везде могилы, на каждом метре чья-нибудь жизнь загублена.
Наконец от толпы отделилась пожилая женщина. Лицо ее изрезано морщинами. На иссохших руках, покрытых узловатыми синими венами, она держала белобрысого мальчугана лет пяти. Болезненно бледный, с глазами, налитыми недетским страхом, он прижимался к ее впалой груди, сосал грязный палец и недоверчиво смотрел на незнакомых людей.
— Уж не Иван ли? — не то спросила, не то подумала вслух женщина.
Крамарев медленно повернулся к ней.
— Тетка Степанида…
— Она, соколик ясный, она! — воскликнула женщина, размазала ладонью слезы и начала тормошить мальчонку: — Глянь, Петрусь, кто это приехал? Батько твой приехал!
Крлмарев со стоном потянулся к сыну. Мальчик вынул палец изо рта, обеими руками обнял тетку за шею и спрятал лицо в ее головном платке, свалившемся на плечи.
— Ты чего, Петрусь? — ласково говорила тетка Степанида, пытаясь освободиться от цепких детских ручонок. — Ведь твой батько приехал! Гостинцев привез.
— Петрусь… Петрусь, — шептал Крамарев и по-прежнему робко тянулся руками к сыну.
Выручила тетка Степанида. Она разжала пальцы Пет-руся и передала мальчика отцу, который нежно и в то же время крепко прижал его к себе.
Петрусь сидел с таким видом, словно отбывал наказание, и все время смотрел на тетку Степаниду, не понимая, почему она отдала его этому незнакомому дяде и почему называет его батькой.
— Вон там, где раньше клуб был, и похоронили их всех, сердечных, — тихо, поминутно смахивая слезы, рассказывала тетка Степанида. — А Петрусь-то в то время у меня лежал. Ножку ему бревном придавило… Лечила я… Да разве без докторов с таким делом справишься?
Крамарев посмотрел на ноги сына. Босые, грязные, как у всех остальных ребят. Но одна из них, правая, уродливо скрючена. Крамарев судорожно глотнул воздух, прижал к себе хрупкое тело сына и замер. «Ох, сын мой, сынку… Тяжелое тебе выпало детство. Узнал ты и страх, и голод, и боль… Сиротинушка…»
Крамарев смотрел в землю. Вздувались желваки на скулах Мараговского. Норкин отвернулся к землянкам. А тетка Степанида всё рассказывала. И видели моряки горящую хату Крамарева, слышали доносящиеся оттуда голоса отца, матери и жены Крамарева.
— Время выходит, — прошептал Карпенко, подходя к Норкину.
Норкин взглянул на часы. Да, пора… А Петрусь уже немного освоился. Он теребит ремешок на фуражке отца, пытается открутить блестящую пуговицу. И отец помогает ему: он вырывает ее с мясом. Ничего не жаль ему для сына. За одну слезинку сына готов Крамарев жизнь отдать!
— Мотористы говорят, что наверстают, — прошептал Гридин, пробившийся через толпу. Норкин кивнул головой.
Крамарев, по-прежнему прижимая к себе сына, отошел в сторону, присел на обгорелый пень, между корней которого выбился тонкий зеленый стебелек. Постепенно распалась толпа. Норкин заметил, что некоторые матросы, посовещавшись с товарищами, убежали на катера и скоро вернулись с тугими вещевыми мешками. Несколько мешков исчезло в землянке тетки Степаниды, а остальные разобрали жители.
— Там немного еды и списанное обмундирование. Я разрешил, — тихонько пояснил Гридин, заметив удивленный взгляд командира дивизиона. — Не возражаете, Михаил Федорович?
— Нет, Леша, не возражаю, — так же тихо ответил Норкин, взял Гридина за локоть и предложил — Значит, зачисляем маленького Крамаренка на все виды довольствия?
Только отец не подарил ничего, если не считать пуговицы, которую потребовал сам Петрусь. Да сын и не нуждался в этом — понял, что отец дороже всего, — доверчиво обнял руками сильную отцовскую шею и что-то шептал ему в ухо. Отец радостно улыбался, кивал головой.
— Пора, — наконец сказал Норкин и, словно извиняясь, посмотрел на матросов. — Ты, Крамарев, оставайся, завтра с Пестиковым догоните на полуглиссере.
Крамарев прижал к себе сына, поцеловал несколько раз, передал тетке Степаниде и сказал, поклонившись:
— Спасибо, тетка Степанида… Век не забуду.
…Ревут моторы катеров, и они несутся, наверстывая потерянное время. Сотни матросских глаз шарят по реке, отыскивая притаившиеся опасности.
— Что же ты… не остался? — спрашивает Маратовский.
— Зачем сердце себе и ему рвать? — отвечает Крамарев. — После войны совсем вернусь.
Злобно шипит за бортом вода. Кровавая луна выползает из-за леса.
— А еще говорят, чтобы я злобу свою схоронил, — доносится до Норкина голос Мараговского, и ему кажется, что он даже видит его кривую усмешку, которая сводит губы.
Черная, непроглядная ночь. Такая же черная злоба заливает души матросов. Они с нетерпением ждут встречи с врагом.
А катера идут вперед, пожирая километры безлюдной реки, с каждым часом все больше приближаясь к той незримой черте, где не нужно будет морякам сдерживать злость.
Глава третья ГРЯНЕТ БУРЯ
1Последние полтора месяца капитан первого ранга Семёнов был доволен жизнью. Назначение командующим Северной группой льстило самолюбию (не могли обойтись без боевого, проверенного командира!), но еще больше приятных минут доставило сознание того, что удалось даже изменить состав частей, назначенных в группу. По первоначальному плану она должна была состоять из двух дивизионов тральщиков, отряда катеров противовоздушной обороны и трех бронекатеров-малюток, чудом уцелевших на Днепре еще с тридцать девятого года. Разве это силы? Ни о каких наступательных операциях и думать не приходилось: слишком слаба огневая мощь, и, что того хуже—все катеры были укомплектованы молодняком и запасниками, которым уже давно перевалило за сорок лет. Молодежь рвалась в бой, но можно ли сколько-нибудь серьезную операцию доверить необстрелянным головам? Да что операция! Тут и сам головы лишишься! Хорошо, когда горячее сердце, а не голова. «Сорокаты», как любовно называли матросы старичков, наоборот, были чересчур спокойны. Если бы получить что-то среднее!..
Вот и поглядывал Семёнов с завистью на гвардейские дивизионы. Как бы их заполучить под свою команду?
— Эх, и загремел бы тогда Семёнов! На весь мир загремел бы! — изливался. Семёнов перед своим неизменным адъютантом, который, вышивая подушечку, был способен часами выслушивать любые речи своего командира. — Загремели бы, Шурка?:
— Не иначе. Загремели бы.
— То-то и оно… А что Голованов может? Зачем ему такую силищу? Баб на Подоле обхаживать? — Так точно, не нужна она ему.
— А я напишу рапорт командующему, и пусть он, так указать, наведет порядок! Как думаешь, Шурка?
«Шурка» пригладил рукой свой седой ежик, осторожно вздохнул и ответил, не отрывая взгляда от контуров жар-птицы, вырисовывающейся на полотне:
— Непременно наведет.
Вот тогда Семёнов и написал обстоятельную докладную на имя командующего флотилией. В ней говорилось о задачах, которые могут быть поставлены перед Северной группой, о бесспорной слабости ее сейчас и еще о многом другом. Там же, словно между прочим, упоминалось и о возможности большого летнего наступления белорусских фронтов, которые потребуют от флотилии реальной помощи. Семёнов не пожалел красок, и перед командующим оказалось два выхода: усилить группу гвардейцами или в самый последний момент сказать главнокомандующему, что флотилия воевать не может. Командующий флотилией, недавно получивший звание капитана первого ранга, а до того — скромный, незаметный работник штаба Волжской флотилии, конечно, избрал первое.
— Нет, брат Шурка, есть еще у Семёнова порох в пороховницах, и тут не навоз лежит! — сказал Семёнов, прочитав приказ, и похлопал себя по лбу. — Такие сейчас дела будут, что сам Нельсон в гробу от зависти перевернется!.. Хоть сейчас сверли дырки на кителе! Это тебе не сорок первый год!
Адъютанту казалось, что он знал своего начальника, как говорится, вдоль и поперек; он мог по легкому покашливанию безошибочно определить настроение капитана первого ранга, по еле уловимому движению губ, бровей или руки догадаться о том, кого вызвать и зачем, но теперь удивленно смотрел на Семёнова. Хитер старик! Действительно, теперь не сорок первый год.
— Это когда армия отступает, правительство на ордена скуповато бывает и командующим только взыскания лепит, — развивал Семёнов свою мысль. — Там хоть горы свороти — не заметят. Теперь — другой коленкор! Как рванем — дым коромыслом! Погуще, чем в гражданскую!.. Готовь, Шурка, дырки: с Семёновым, брат, не пропадешь!
Одно лишь портило радужное настроение: опять придется работать с Норкиным, с этим зазнавшимся выскочкой. Только теперь, мил-дружок, обстановочка изменилась! Не в Киеве, не побежишь под крылышко к Голованову или Ясеневу!
Так успокаивал себя Семёнов, но на душе у него было смутно. Все-таки командир гвардейского дивизиона — не баран начихал. Его так просто не прижмешь к ногтю.
Семёнов не любил, побаивался, но и уважал Норкина, надеялся на него. Уважал за находчивость, умение обращаться с людьми и за военное счастье, в которое искренне верил Семёнов. «Прибрать бы этого дьявола к рукам, а там дело пошло бы!» — не раз думал Семёнов и хмурился. Пробовал уже. Еще в Сталинграде. Приглашал к себе, говорил, что дочка скучает и рада будет новому человеку, да Норкин отказался, придумал причину. А ведь дело-то ясное: уцепился за юбку своей врачихи и боится выпустить. Эта отцовская обида, пожалуй, больше всего и повлияла на их взаимоотношения.
А пока дивизион не прибыл, Семёнов занимался текущими делами: ежедневно заседал на оперативках, рассказывал офицерам о гражданской войне или уходил на «рекогносцировку», как он называл свои кратковременные отлучки на полуглиссере. Штаб Северной группы располагался в Рыбацкой слободе, до фронта было еще идти да идти, самолеты противника почти не тревожили маленький поселок, вот и позволял себе командир группы эту маленькую роскошь. Для новичка странным показалось бы лишь то, что рекогносцировки неизменно производились в сторону, противоположную фронту. Об истинной причине знали только Семёнов и его адъютант.
Дни стояли жаркие, безоблачные. Ни на реке, ни на берегу не видно ни одной живой души. Все попрятались в тень, отдыхали. Только с наступлением короткой июньской ночи оживали берега реки. Но едва солнце успевало скрыться за волнистой каймой горизонта, как воздух начинал дрожать от гула моторов фашистских самолетов. Сначала создавалось впечатление, что гудят сонные мухи, но потом гул становился все явственнее, мощнее, и скоро в нем тонули все другие звуки. Порой до слободы доносились глухие удары, вздрагивала земля и багровые вспышки озаряли небо. Прожекторные лучи, как ножницы, резали небо, а самолеты все шли, шли и бомбили глубокие тылы. Моряки порой видели черные силуэты самолетов, но огня не открывали: приказ!
Так было не день и не два. И вдруг однажды все изменилось. Ночь, как и предыдущая, была душная; как и раньше, потянулись на восток фашистские самолеты. Первый эшелон уже прошел слободу, и тут в небо ударил густой сноп разноцветных искр. Они, казалось, вырывались из самой земли, будто сама земля поднималась на свою защиту. Искры взметнулись веером, и на темном фоне неба за несколько секунд возникла огненная стена.
— Какой там дьявол стрельбу поднял?! — крикнул Семёнов, вылезая из своей землянки.
Ему никто не ответил.
— Я этому мерзавцу пропишу ижицу! — гремел Семёнов, потрясая кулаком. — Оперативный дежурный! Послать полуглиссер и выяснить!
Фашистские самолеты сбросили несколько бомб, и стена сразу стала плотнее: к трассирующим пулям присоединились снаряды.
— Отставить полуглиссер! — распорядился Семёнов. Он уже убедился, что неизвестные батареи только отвлекают на себя самолеты, что штабу никто и ничто не угрожает, а раз так, то зачем рисковать полуглиссером? Пусть те умники сами выкручиваются.
Коротка июньская ночь. Кажется, давно ли залил землю холодный лунный свет, давно ли вышли на ночную вахту соловьи, а небо уже начало светлеть, и среди соловьиного пения затерялся последний звук моторов последнего улетевшего самолета. Теперь только соловьи и тарахтящий движок радиостанции нарушали тишину. Семёнов зевнул, зябко повел плечами, скрылся в землянке и лег на койку. Самое время спать, а сна ни в одном глазу. И все из-за этих чертовых огневых точек! Откуда они взялись? Вчера пусто было, а тут… Славно лупили! Хотя никого не сбили, но сразу видно, что дело свое знают. Такую завесу поставили, что посмотришь на нее, посмотришь, а соваться — еще по-думаешь.
Нет, что ни говорите, а проще было в гражданскую. Ни тебе самолетов, ни танков, ни огнеметов, ни прочей гадости. Знай рубай да постреливай!
Семёнов размечтался, забылся, и вдруг его привычное ухо вновь уловило гул моторов. Слабый, словно захлебывающийся, он медленно плыл, заполняя ночь.
— Шурка! Опять летят, что ли?
Адъютант, спавший за дощатой перегородкой, перестал храпеть. Секундная пауза, и недовольный сонный голос спросил:
— Слушаю вас?
— Кого там еще черт несет? Или оглох, не слышишь?
Заскрипела койка и, кашляя, адъютант вышел из землянки. Семёнову показалось, что тот отсутствовал вечность, он хотел было встать или крикнуть, но в это время в светлом прямоугольнике двери появился силуэт человека.
— Дивизион Норкина подходит, — сиплым голосом доложил адъютант.
— С луны он, что ли, свалился? Рано еще ему…
— Уже позывными обменялся.
Семёнов быстро оделся и вышел из землянки. По реке плыли редкие, почти прозрачные пятна тумана. Среди них плотным строем клина шли катера. «Ишь, как отражал атаку, так и сюда пришел», — подумал Семёнов. Сейчас он, старый моряк, забыл о своих чувствах к Норкину и на все смотрел глазами профессионала. Молодцы! Такое расстояние прошли, а порядочек образцовый!
Катера, сбавив ход, подходили к берегу. Семёнов нахмурился и скрылся в землянке, бросив через плечо:
— Шурка, лампу!
Керосиновая лампа принесена. Красноватый язычок пламени вздрагивал в закопченном стекле. Семёнов достал из зеленого ящика-сейфа первую подвернувшуюся под руку папку с документами и сделал вид, что очень занят изучением боевой документации, а сам прислушивался.
Вот заглушили мотор последнего катера. На берегу сдержанный говор. Значит, уже встретились с гвардейцами, обнимаются, делятся впечатлениями… Кто-то быстро поднимается к землянке.
— Капитан первого ранга отдыхает? Семёнов узнает голос Норкина.
— Какой там отдых! — ворчит Шурка. — С вечера не ложился. Работа!
Семёнов одобрительно крякает и перелистывает страницу. Молодец, Шурка! — Доложите ему о нашем прибытии. — Давно доложено. У нас не как у других служба поставлена.
Ну разве не золото Шурка!? На все у него готовый ответ, и не просто так, а в самую точку!